К Дмитрию Пригову примерили полки
Выставка памяти художника в ГЦСИ Выставка искусство В Государственном центре современного искусства (ГЦСИ) — теперь уже в составе РОСИЗО — идет выставка «Художественное поведение как радикальная стратегия. Памяти Д. А. Пригова», посвященная десятилетию со дня смерти Дмитрия Пригова. Кира Долинина видит в ней и историческую необходимость, и погоню за тенью. Десять лет как Пригова нет, а его посмертный статус растет как на дрожжах: персоналка на Венецианской биеннале, постоянная «комната художника» в Эрмитаже, увесистый дар от наследников Центру Помпиду. Пригов шагает по планете. Пригов-художник на этой большой сцене освещен даже больше, чем Пригов-поэт или писатель. Вот только что видит планета в этом Пригове после Пригова? Можно ли поймать за хвост тень художника, который нес искусство в самом себе и каждый акт деятельности которого, кажется, оживал в первую очередь от присутствия автора? Не будет ли это реконструированием нереконструируемого, вызыванием духа ушедшего гения, потому как без глаза, голоса, смеха, чтения, пения человека под авторским именем Дмитрий Александрович Пригов все это не работает или работает не так. Многие предыдущие посмертные выставки Пригова были хороши визуально, но не работали на непосвященного зрителя — требовались тонны и часы комментариев. Большинство из них было сделано поспешно — как дань памяти только что ушедшему другу. Десять лет — как раз хороший зазор, мы все помним, но за нами уже стеной стоят молодые, которым это имя надо как-то уместить в их табели о рангах. Выставка в ГЦСИ носит строгое название «Художественное поведение как радикальная стратегия. Памяти Д. А. Пригова» и обещает классификацию, которая способна спасти от чистой мемориальности и к которой сам Пригов был еще как склонен. Классифицировать решили не по жанрам и не по историческим периодам, а по основным художественным стратегиям автора. Тут и слово, и изображение, и игры с цитатами, и абсурдистское скрещивание лозунгов и обиходных фраз, и сложные взаимоотношения с русским авангардом в целом и с Малевичем в частности, и телешоу как художественное высказывание, и подглядывание как основа современной визуальной культуры. В дело пошло все — мятые газеты, тающие на глазах листочки с напечатанными на машинке стихограммами, скульптура, графические портреты Леонардо, Жана Жене и прочего приговского бестиария, огромные инсталляции, фотографии, дергающиеся записи с VHS, сияющее телевизионное изображение, кадры из фильмов, в которых снимался Пригов,— «Хрусталев, машину!» (1999) Алексея Германа, «Такси-блюз» (1990) Павла Лунгина, «Москвадва» (2007) Максима Гуреева,— любительские съемки, идеальные звукозаписи. Пригов тут вещает из каждого угла, и даже с потолков, его лицо и его голос заполняют пространство выставки плотнее, чем собственно зрители, а красные цвет и свет добавляют этому инфернальный оттенок. Сам Пригов по сходному случаю выразился точно: «Следует заметить, что многочисленные циклы в творчестве Пригова никогда не становились для него единственным “исповедальным” способом самоизъявления, но всегда сразу же оформлялись в жанры, имиджи, длящиеся и существующие параллельно, сумма которых образует (как предельная жизненная задача длиной в саму жизнь) некий фантомный образ автора». Гоняться за фантомами — дело пустое. В этом смысле наш Пригов как их Бойс: можно километрами читать, что именно сделали эти художники, всматриваться в документирующие их деяния фотографии, но суть оказывается прежде всего в портретах и видео: шляпа и жилетка Бойса и Пригов с котом — это и есть начало пути к пониманию художника тотальной жизненной стратегии. Ну а если Бойс снят в клетке с койотом, а Пригов — в «крике кикиморы», то зрителю дарован пусть обманчивый, но шанс сопереживания реальным зрителям прошлого. Ловить память о художниках того типа, к которым принадлежит Пригов,— дело безотрадное. Либо она уже у вас есть (вы видели, вы помните), либо ее нет, и внутренняя зрительская работа идет в ином направлении: надо понять, почему все это настолько ценно для предыдущего поколения. Формулировка в заглавии выставки должна помочь второму типу зрителей: художественное поведение (считай, вся жизнь) было сутью стратегии Пригова-художника. Нам остались слова, визуальные образы, звуковые файлы, голос и лицо на пленке. И четко сформулированное желание многих крупных музеев все это в своих фондах разложить по полочкам. Полочки пока не очень поддаются, но тот самый «фантомный образ автора», о котором говорил Пригов, начал жить за пределами самой жизни. И мы тому заинтересованные свидетели.
