Между современным, актуальным и контемпоральным

Представитель федерального учреждения культуры. Комментарий публикуется на условиях анонимности Волна (жен.) — водяной гребень, гряда, долгий бугор, поднявшийся при всколыхании вод ветром или иною силою. (Толковый словарь живого великорусского языка В.И. Даля) Представьте, что нашим физикам, которые занимаются, например, гиротронами, предписывают использовать слово «волна» на основе строгого следования традиции русского языка, а значит, распространять его лишь на явления водной стихии. Далеко ли наши ученые продвинутся в прикладной физике? Примерно так специалистам по современному искусству руководство Министерства культуры РФ предписывает использовать устоявшийся термин «современное искусство» — как слово в его бытовом значении. В качестве доказательства прикладывает лингвистическую (!!!), а не искусствоведческую экспертизу. Делается это, скорее всего, затем, чтобы нивелировать различия между современным (актуальным) искусством и художественной продукцией, в больших количествах изготавливаемой теми авторами, которые свое творчество называют, как правило, «традиционное искусство». Нивелировка эта нужна министерству, чтобы решить сразу несколько проблем: перераспределить финансовые потоки, подыграть «ревнителям художественного благочестия», жестче контролировать международные связи подведомственных институций, продвинуть (в первую очередь на рынок) огромную армию изготовителей хенд-мейда и — главное — перестать утруждать себя рассмотрением малопонятного для них явления, которое до сих пор было принято называть «современным», а теперь предлагается определять как «контемпоральное искусство». Хочется спросить — это по-русски? Лингвисты не напряглись? Было бы здорово, если бы сотрудники МК РФ занимались своей непосредственной работой — управлением. Тогда специалисты в области искусства (как современного, так и не очень) сами определят терминологию своей сферы и в соответствии с ней будут качественно представлять страну на международной арене, формируя образ интеллектуально адекватной и современной страны. Екатерина Иноземцева. Фото: Сергей Иванютин Екатерина Иноземцева, старший куратор Музея современного искусства «Гараж», кандидат филологических наук Этот циркуляр продолжает бесконечное умножение документооборота. Наш бюрократический аппарат разросся настолько сильно, что стал похож на странное существо, которое почти целиком состоит из папок-отсеков и бесконечно плодит бумажки, циркуляры, предписания и указания. Но все же для меня появление этого документа, с одной стороны, стало довольно неожиданным, а с другой — с момента слияния ГЦСИ с РОСИЗО было понятно, что дело идет к размыванию того, что называется современным искусством, в котором чиновникам видится потенциальная опасность, энергия, которая вот-вот разрушит все «традиционные ценности». И на протяжении двух последних лет шла кропотливая и довольно осознанная работа по нейтрализации того, что мы понимаем под современными визуальными практиками. К тому же для меня — как для человека с филологическим прошлым — текст этих циркуляров имеет довольно ощутимое значение. Во-первых, интересен автор одной из экспертиз — заместитель директора Российского научно-исследовательского института культурного и природного наследия имени Д.С. Лихачева Евгений Бахревский — востоковед, тюрколог, занимающийся разными аспектами социально-политической жизни государств Закавказья и сопредельных стран. И вдруг господин Бахревский в ответ на запрос заместителя министра культуры Владимира Аристархова издает удивительный документ, речь в котором идет не столько о словоупотреблении, сколько о расставлении точек над i в вопросе, что же вообще такое современное искусство. Конечно, надо было давно с этим разобраться, да и историю искусства немножко переписать, потому что с ней явно что-то не так. Впрочем, количество фактических ошибок и недоразумений в этом чудесном документе меня повергло в некоторое оцепенение. Цитирую: «…с развитием искусства и креативных практик в конце XIX — начале XXI века в российской науке и практической деятельности заимствовались…» или: «… для обозначения основных образов и направлений, таких как Art nouveau (новое искусство), Moderne (современность), Modernism (модернизм), Avant-garde (авангард), Postmodernism (постсовременность)…». Искренне хочется понять, что такое «креативная практика» — особенно применительно к концу XIX века (уж не импрессионисты ли?), — а также почему всем знакомое слово рostmodernism не переводится по аналогии с модернизмом, а предстает перед нами некоей «постсовременностью». Что такое moderne? При чем тут art nouveau и чем оно в этом контексте отличается от модерна. Почему в тексте упорно фигурирует существительное «модерн», когда автор рассуждает о модернизме. И так далее, и тому подобное. Но по мере чтения становится понятно, где скрывается главная опасность, — это современное искусство «как разного рода эпатажные и провокативные художественные практики». Таким образом, современное искусство клеймится как эпатажное, провокативное и вообще как нечто, чего нельзя показывать людям. Чтобы отделить правильное, хорошее современное искусство от плохого и провокативного, нам предлагают использовать «заимствованные слова» — «модерн» (что бы ни имелось в виду, я запуталась окончательно), «постмодерн», — словосочетание «новые нетрадиционные формы искусства», а также неологизм «контемпоральное искусство». Изучив циркуляр Министерства культуры и впечатлившись экспертизой Бахревского, я сразу же захотела узнать о других достижениях Института им. Лихачева. На его сайте я обнаружила план научно-организационной работы на 2016 год, где среди прочего были заявлены такие исследования, как «Фундаментальные культурно-психологические механизмы наследования в современном российском обществе, их нейрофизиологические и генетические корреляты», что является «исследованием культурных, психологических, нейрофизиологических и генетических предпосылок форм и механизмов наследования в современном российском обществе», а также «изучение и психологии и физиологии механизмов наследования информации и культурной памяти в современной российской цивилизации». Представьте только, что целый НИИ с первого по четвертый квартал 2016 года занимался тем, что изучал «механизмы наследования культурных, психологических и нейрофизиологических особенностей»! Понимаете, в каком мире мы находимся?! Культура этими прекрасными людьми, то есть чиновниками, мыслится как вещь абсолютно стабильная, громоздкая, неподвижная. Между тем культура — феномен весьма динамичный. И нашу культуру, нашу современную российскую культуру, не жалея денег и прочих ресурсов, накачивают бронзой. Насильно насаждают представления о том, что культура — замкнутая система, которая обязана наследовать, но не развивать, хранить и преумножать несметные духовные богатства, а не производить новые смыслы и исследовать новые состояния человека и социума. И мне кажется, что именно в этом заключается опасность, хотя реальность все равно распорядится так, как захочет, потому что она более изобретательна, чем Министерство культуры. Леонид Бажанов. Фото: courtesy Центр аудиовизуального искусства МАРС Абрау Леонид Бажанов, искусствовед, до 1 ноября 2016 года художественный руководитель Государственного центра современного искусства Этот документ вызывает недоумение своей неграмотностью, а также тревогу за последствия его применения. Сама лексическая конструкция «современное искусство» в этом документе используется не как искусствоведческий термин, а как обывательское понятие. В этом отчасти виноваты критики и искусствоведы, не уделившие в свое время должного внимания разъяснению, что такое современное искусство, не прояснившие терминологию, принятую в мировом профессиональном сообществе. Но что печальнее — появление этого документа обусловлено существованием управленческой вертикали, которая допускает руководство непрофессиональными, малограмотными людьми, занятыми лишь разработкой бесконечных инструкций, приказов, распоряжений и т. п. В результате появляется циркуляр, основанный на экспертизе специалистов из другого профессионального цеха — не имеющего прямого отношения к сфере визуального искусства, искусства изобразительного. Логика этого циркуляра, на мой взгляд, предопределена управленческой ажитацией, примитивным стремлением упростить структуру художественных явлений. Это чем-то напоминает управленческую практику начала 1930-х, когда художественные группировки были согнаны в единый Союз художников. Что касается практических последствий этого документа, я могу лишь предположить, во что все это может вылиться. Например, Московская биеннале современного искусства (исходя из этого документа) автоматически становится не выставкой современного искусства, какой она изначально задумывалась, а показом всяческого искусства, которое создается сегодня, то есть содержательная специфика художественного проекта принципиально смещается. Управленцы получают дополнительную возможность вмешиваться в кураторскую деятельность и отслеживать, исходя из своих представлений об искусстве, на что они дают деньги. То же самое касается деятельности Государственного центра современного искусства, который, будучи включенным в РОСИЗО, к сегодняшнему дню уже в значительной степени парализован. А теперь это положение вещей еще и обосновано директивно: современное искусство — это вообще все искусство нашего времени, а не только те художественные практики, которыми занимался ГЦСИ и его филиалы до определенного времени. Но если говорить откровенно, и раньше Министерство культуры в своей политике не обращалось к осознанному делению на современное искусство и искусство, ориентированное на традиции реализма, модернизма и иные традиции. Была единая закупочная комиссия при Министерстве культуры. Покупали для разных музеев то, что эти музеи хотели купить. Диапазон был широченный: от Ильи Глазунова до Ирины Наховой. Так что этот документ — лишь фиксация, бюрократическая формализация внекультурной политики Министерства культуры. Юрий Альберт. Фото: Екатерина Алленова/Артгид Юрий Альберт, художник Во-первых, поражает полная бессмысленность этого текста и неприменимость предлагаемых критериев. Потому что современное искусство — это отдельная и специфическая область деятельности, сложившаяся за последние 100 лет. Со своими законами и критериями. Поэтому давно умерший Дюшан — современное искусство, а какой-нибудь ныне живущий честный пейзажист — нет. Во-вторых, в каких художественных смыслах нуждается современное общество выясняется как раз в процессе демократической конкуренции между идеями современных художников. Эти смыслы не известны заранее — и уж тем более Министерству культуры. Поэтому проверять искусство на соответствие каким-то заранее заданным смыслам — бессмысленно. В-третьих, удивляет то, что экспертизу заказали вот этим институтам, не имеющим ничего общего с современным искусством. Могли бы заказать и Ветеринарной академии. Подозреваю, что это даже не кампания против современного искусства, а обычные идиотизм и безграмотность. Проблема в том, что при нынешнем положении дел только такая глупость и имеет шанс стать официальной бумагой. Отрицательный отбор касается ведь не только чиновников, но и производимых ими идей. Вот и все. Валентин Дьяконов. Фото: Алексей Шевцов / Волго-Вятский филиал Государственного центра современного искусства в составе РОСИЗО Валентин Дьяконов, куратор отдела «Исследования» Музея современного искусства «Гараж» С определением экспертов Министерства культуры можно кое в чем согласиться. Действительно, у современного искусства нет медиаспецифики (это «искусство, созданное нашими современниками» вне зависимости от течения и направления, которого придерживается художник»). И да, есть разница между актуальным и современным, хотя силлогизм «то, что является актуальным, обязательно современно» не кажется логически точным: актуальность того или иного произведения искусства может расти с годами в зависимости от контекста. Кое-что очевидно неверно. Российскому обществу не было «навязано однозначное понимание термина» «как разного рода эпатажных, провокативных художественных практик». Ровно наоборот: редкие примеры действительно эпатажных практик, вызывая медийную реакцию, вынуждали художников, критиков и кураторов защищать право радикальных по форме и/или смыслу художников на употребление определенного художественного языка и объяснять, почему такие практики являются частью современного искусства, не ограничивая поле современного искусства исключительно осознанными или бессознательными провокациями. Знак равенства между эпатажем и современным искусством ставят СМИ с целью выудить из интеллектуально богатой субкультуры хоть какое-нибудь забавное чучело или пугало. Что совершенно не учитывается в записках экспертов, так это социальный и политический контекст термина. «Современное искусство» отнюдь не противостоит «традиционным ценностям». Наоборот, какую работу ни ставь точкой отсчета для современного искусства, речь всегда идет о борьбе или как минимум сомнении в претензиях определенного класса (аристократии, буржуа, партии, интеллектуалов) на власть над умами. Этот класс всегда наполняет словосочетание «традиционные ценности» содержанием, позволяющим контролировать рабочую силу с помощью готовых решений тех или иных социальных проблем. Против этого содержания и стоящего за ним контроля и выступают художники, причем в открытии новых выразительных средств они следуют за изменениями структуры власти. Эти изменения на данный момент привели к патовой ситуации для всех практик, обозначающих себя как часть «современного искусства», поскольку обнажение технологического скелета многочисленных модернизмов и ретромодернизмов резко упростило понятие современности, сведя его, попросту говоря, к глобальному насилию над локальными экономиками. Но «современное искусство» как высшее достижение западной цивилизации представляет собой храм, на фасаде которого высечена фраза Казимира Малевича: «Идите и останавливайте прогресс». Поэтому современные художники используют схемы локальных экономик, традиционные медиа, немонетизируемые социальные практики, и при этом, поскольку все это никак не назовешь современным, сам термин лишается какого-либо отчетливого смысла. Для стран, которые после 1991 года выстраивали взаимоотношения с Западом на базе общих экономических и культурных интересов, фраза «У нас есть современное искусство» равна фразе «Мы цивилизованные люди». Чем больше сомнений в том, что цивилизация, стремительно превращающаяся в пространство тотального маркетинга, управляемого аналитиками big data и эффективными менеджерами разной политической принадлежности, справедлива, тем резче мы убеждаемся в неуместности слова «современный». Современность — это просто ружье, а ружьями художники не пользуются. И вместо того чтобы защищать суверенность термина «современное искусство» от людей, которые в искусстве вообще не разбираются, следовало бы задуматься о поиске альтернатив. Дмитрий Потемкин, главный редактор V-A-C press. Фото из личного архива Дмитрий Потемкин, главный редактор V-A-C press Документ, безусловно, является определенным симптомом. Вопрос в том, симптомом чего. На мой взгляд, здесь есть две стороны: одна, условно говоря, законодательная, вторая — идеологическая. Первая заключается в том, что текущее законодательное определение понятия культурной ценности прописано довольно специфическим образом. На практике это создает правовую неопределенность в отношении статуса любых произведений моложе 50 лет. Получается, что художественный объект, созданный, скажем, в середине 1990-х годов, автоматом такого статуса не получает (в отличие от какой-нибудь антикварной книги начала XX века, изданной громадным тиражом и по факту никакой ценности не имеющей) и юридически приравнивается к материалу, из которого он создан. И тогда приходится вводить дополнительные юридические сущности типа «современного» или «актуального» искусства. А в законах никакого деления на современность и традицию нет (и быть не может). Поэтому время от времени приходится вот в таких странных документах, как этот «циркуляр», просто для того, чтобы упростить себе жизнь, собирать из подручного материала определение того, что такое «современное» искусство и что такое искусство «актуальное». Так вопрос, который должен лежать исключительно в плоскости общегуманитарных рассуждений, попадает в ведение государственных органов, чья основная задача — регулирование и правоприменение, а не спекуляции на тему сущности произведения искусства. Художественная ценность вещи должна определяться не годом или местом ее создания, а в первую очередь (хотя и не только) ее провенансом. В таком случае вопрос о том, какое искусство современно и актуально, будут решать уже не чиновники (а они, подозреваю, такими высокими материями в большинстве своем заниматься не хотят) и (как в нашем случае) не сотрудники аффилированных с Минкультом институтов. В идеале этой сложной задачей было бы логично заниматься крупным частным музеям современного искусства (как это в свое время в США делал MoMA), которые в этом самым прямым образом заинтересованы. То есть ее будут решать не чиновники, а граждане — посредством публичных дискуссий и продуктивной деятельности. И это будет уже вопросом не государственного контроля, а скорее «борьбы идей». И здесь мы как раз переходим ко второй стороне — идеологии. Идеологический сюжет, на который все преимущественно и обращают внимание, здесь довольно простой. Он предельно наглядно раскрыт в заключении Российского научно-исследовательского института природного и культурного наследия им. Д.С. Лихачева: сформировавшееся на сегодняшний день в обществе представление о современном искусстве (заместитель директора Института Евгения Бахревский считает его «навязанным») неправомерно узко, и его надо расширить. Сейчас под современным искусством все якобы понимают некий набор по преимуществу «провокативных» и «эпатажных» художественных практик, из-за чего в стороне оказываются все художники, которые не хотят никого эпатировать и провоцировать. И получается, что их действительно надо защищать. В том числе на уровне законодательном, например, через вот такие документы, которые государственными учреждениями культуры воспринимаются как директивные. Интерес к «провокативному» у института им. Лихачева, кстати, очень живой. Вот одна из недавних новостей с сайта: институт оценил современные театральные постановки по произведениям Пушкина и Гоголя. Говорит доктор филологических наук Капитолина Кокшенёва (цитируется с сохранением орфографии и пунктуации оригинала): «Задачи научного экспертного семинара — увидеть взаимосвязь между свободой творчества и современными способами интерпретации классики; между мировоззрением режиссеров и их режиссерским почерком; между литературным и сценическим языком. Ученые, участвующие в семинарах, отвечают так же на вопросы: есть ли разница между интерпретацией и пониманием? Нацелен ли современный режиссер на понимание? Почему большая часть провокативных спектаклей ставится именно по классике?». Опять классическую культуру надо защищать от всего «провокативного»! При беглом чтении разных материалов со страницы института становится очевиден специфический консервативный мотив его деятельности. Повсюду сотрудники и соратники института видят наступление агрессивных бесновато-«провокационных» любителей всего актуального и современного, непременно желающих устроить жестокую публичную расправу над классическим наследием. Говорить о том, что провокация, шок и отрицание не являются неотъемлемой частью наследия современности, было бы глупо. Достаточно непредвзято почитать сочинения Бодлера, Лотреамона или Батая. Без этих и многих других авторов проект модернизации, очевидно, никогда бы не состоялся (здесь достаточно обратиться к работе Вальтера Беньямина «Шарль Бодлер, поэт эпохи зрелого капитализма»). Но не видеть в истории современности явного действия сил явно противоположных было бы точно такой же глупостью. Столь глубокого и мощного погружения в традицию человечество до модернизма никогда не знало (попробуйте вспомнить более увлеченного классикой и традицией художника, чем Сай Твомбли). И тем, что мы сегодня располагаем громадным богатством исторического наследия (охрана и осмысление которого и являются основной задачей Института им. Лихачева), мы обязаны именно порождениям современности — музейному делу, археологии, истории искусств. Причем существенный вклад в развитие этих дисциплин нередко вносили именно те самые провокаторы. Раньше это называли диалектикой. И вроде бы более удачного слова пока не придумали. Здесь мы переходим ко второму вашему вопросу: какие интеллектуальные проблемы этот циркуляр перед нами ставит? На мой взгляд, проблем этих тоже две. Одна — условно говоря, социально-культурная, вторая — академическая. Первая заключается в том, что все якобы культурные люди в нашем обществе более или менее едины в своей неприязни к «мракобесным» консервативным взглядам вроде тех, что были проанализированы выше: к тому, что все современное искусство воспринимается исключительно через призму богоборчества и эпатажа. И именно потому, что люди умеренных взглядов в этой поляризирующей борьбе вынуждены — зачастую вопреки собственным личным интуициям — встать на сторону (порой довольно агрессивных) либеральных борцов с мракобесием, те, кто имеет взгляды чуть более правые, но вполне приемлемые и не мракобесные, оказываются оттесненными в сторону реальных маргиналов, которые в силу целого комплекса причин в этом движении оказываются наиболее заметными. В итоге мы, как в США, получаем тотальную поляризацию общества, «культурные войны» и президента Трампа. Следовательно, с консервативно-охранительными силами вроде представителей Российского научно-исследовательского института природного и культурного наследия им. Д.С. Лихачева (здесь, конечно, в связи с именем Лихачева появляется дополнительный интеллектуальный вызов, который мог бы заключаться во внимательном пересмотре наследия диссидентства; но это уже тема для отдельного разбора) надо входить не в открытую конфронтацию, а в осмысленную коммуникацию. Эти люди ведь уже даже рассуждают про авангард, модернизм, постмодернизм и т. д. Они, консерваторы, уже говорят на нашем языке. Более того, предлагают использовать такие дикие кальки («контемпоральное»), которые даже у самого ярого современного «западника» язык не повернется произнести. А мы их, образно говоря, стыдим за то, что их смущает начальная сцена в «Горе Олимп» Яна Фабра! И тем самым не даем им никакого иного шанса, кроме как объединяться с фриками. Если же мы будем говорить с ними осмысленно, то они не пойдут по пути маргинализации и усиления фрикового элемента, а займут уже несколько десятилетий пустующую нишу интеллектуальной правизны, которой так не хватает в нашей интеллектуальной среде, где ничего среднего между левыми и либералами практически нету. Вторая же сторона вопроса — академическая — связана сразу с двумя линиями современных интеллектуальных дебатов. С одной стороны, это линия интернациональная — оживившиеся к концу 2000-х дебаты о различии между modern и contemporary. И здесь любого заинтересованного русскоязычного читателя можно отослать к третьей главе небольшой, но довольно полезной книги Клэр Бишоп «Радикальная музеология», где она очень доходчиво пытается суммировать итоги дискуссий последних лет, а также к статьям Дэвида Джослита «Об агрегаторах» и Питера Осборна «Постконцептуальное состояние», русский перевод которых был опубликован в 93-м номере «Художественного журнала». Пытаться даже сжато пересказать суть этой дискуссии не позволяет формат предложенного «Артгидом» опроса, так что перейдем ко второму, локальному срезу этой проблемы. Это разделение на «современное» и «актуальное». Слово «актуальный» современному молодому человеку непроизвольно режет ухо. Ощущение, что оно откуда-то из 1990–2000-х — оттуда же, откуда и «эпатажный» с «провокативным». Все уже давно знают, что есть только modern и contemporary, а «актуальность» — интеллектуальный казус 1990-х, уродливое порождение трудностей перевода. От него хочется отмахнуться так же, как он занудного нытья поборников традиции. Но мне кажется (это, конечно, не более чем гипотеза), что если мы начнем более внимательно осмыслять наследие 1990-х и 2000-х со всеми его кажущимися сегодня наивными и дилетантскими ошибками и прозрениями, то нам станет лучше понятна наша собственная эпоха. Один из главных памятников этой иллюзии «актуального» — книга Валерия Подороги «Kairos, критический момент. Актуальное произведение искусства на марше». Думаю, именно с ее прочтения сегодня должен начинаться любой серьезный локальный разговор об универсальных «западных» различиях.