Cпектакль «Живи и помни» в петербургском театре «Мастерская» стал бенефисом Арины Лыковой
За режиссером Григорием Козловым тянется слава лирического бытописателя, что и раньше-то было неточно, а в последнее время и вовсе разошлось с действительностью. В спектакле «Живи и помни», поставленном по лучшей повести Валентина Распутина, найдется немало метких бытовых наблюдений, но в целом он построен по законам поэтической притчи. Притчи горестной, мрачной, даже жутковатой. В центре декорации художника Николая Слободяника – лодка, формой напоминающая гроб, да и у детских колыбелек, развешанных там и сям, схожие очертания. Навязчивый образ смерти не случаен: одна из тем – непоправимая катастрофа войны. Действие разворачивается в тыловом ангарском поселке в дни, когда советские войска уже штурмуют Берлин, однако в спектакле нет ни бравурных маршей, ни звонких радиосводок Информбюро. Зато по-сибирски степенная речь то и дело взрывается криком: полным ненависти воплем шамкающей старухи (Алена Артемова), нарочито бодрой скороговоркой уже не плачущей, выплакавшей глаза вдовы (Ксения Морозова), показным балагурством председателя колхоза (Дмитрий Житков). Пространство этого спектакля – территория боли, коллективной травмы, прорывающейся всполохами истерики. Семеро молодых актеров, названных в программке Хором, то декламируют прозаический текст (сначала напевно, к финалу – пружинистым стаккато), то молча сидят в глубине сцены, вслушиваясь в слова главных героев, то ловко влетают в образы второстепенных персонажей. Дмитрий Житков надевает треух, Илья Борисов – очки, Евгений Шумейко – тужурку и кепи со звездой, в мгновение ока превращаясь в колхозное начальство и приехавшего уполномоченного. Все они (не забудем упомянуть также Ольгу Афанасьеву и Константина Гришанова) и лица от театра, и создатели убедительных ролей второго плана, совместно сплетающих образ страдающего народа. Однако в ансамбле спектакля есть солистка, и Арина Лыкова в главной роли Настены играет так, что даст фору иным народным артисткам. Распутинская Настена сразу и без колебаний решила до последнего скрывать своего непутевого мужа-дезертира. Так же и Лыкова сразу и без колебаний берет высочайшую планку: иконописная чистота лица, как ни странно это прозвучит, но именно сияющего отчаянием, исполненный горького стоицизма взгляд. А дальше будут и пляска сумасшедшего азарта, и нежность к мужу, и обида, и усталость. И впечатляющий пятнадцатиминутный монолог: Настена напоминает своему Андрею историю их брака. Тут Лыкова играет с избыточной подробностью, с ремесленным шиком, смакуя амплитуды эмоций, разнообразие мелких актерских оценок. Как будто не холодная хибара в Сибири, не мясорубка войны – а «Месяц в деревне» или даже Мариво. Этот парадоксальный перебой стилистики (эмоционально он бьет по нервам посильней любого крика), конечно, не случаен. Как не случайна и скульптурная поза Дианы-охотницы, в которой на минутку застынет Настена. Если Хор в спектакле отвечает за трагедию народа, то Лыкова играет трагедию, не стиснутую рамками национальности и эпохи. Эта жертвенная женственность выше мелкой правды трусливого эгоиста-мужа (Алексей Ведерников), выше правды жестокого государства, даже правды народа. Тут мерцают леди Годива, Русалочка, героини фон Триера... Есть в спектакле и еще одна прекрасная дама – виртуозная режиссура. За столом запели «Катюшу», но тихо-тихо, вполголоса, и зритель посмотрел на происходящее глазами Настены, почти не слушающей односельчан, поглощенной своей тайной. Чудо внутрисценического монтажа. А вот актер Шумейко в роли фронтового инвалида сорвал с руки черную перчатку, обозначавшую культю, и не понадобилось никаких уточнений. Все в зале поняли: кончилась война, девятое мая сорок пятого года. Петербург
