Алексей Лебедев. Трое в одной лодке

«Все у нас переплелось: мои родители воспитывали дядиных сыновей, дядя ставил спектакли, в которых играл папа, мама держала дом и принимала живейшее участие в творческой судьбе брата и мужа. Время от времени, правда, кто-то из мужчин пытался вырваться из этого привычного круга...» — Мне нравилось проводить время с дядей: притягивало мышление Георгия Александровича — логичное, жесткое, временами парадоксальное. Зажигательным был собеседником. Общение с папой, которого я очень любил, давалось сложнее — с ним приходилось долго углубляться в предмет, мучительно докапываться до сути. Надоедало, но недаром дядин сын Сандро говорил: «Преодолевай себя, не ленись беседовать со своим отцом — из него вытащишь такое!» Папа все переживал в себе, «снаружи» чаще отмалчивался или отшучивался. Поэтому я, нелюбопытный, долго не подозревал о его напряженной внутренней жизни, в которой нашли отголосок тяжелые события. Он родился в семье священника, которому после революции в результате гонений пришлось с семьей переезжать с места на место. Женю, чтобы мог спокойно учиться, отправили в другой город к дедушке. Он долгие годы скрывал, что родители живы, и виделся с ними тайком. В конце тридцатых пришло известие: отец арестован. Вскоре его расстреляли, потом забрали и мать, она тоже сгинула в застенке. Папа тогда уже поступил в театральный техникум в Москве, перебивался кое-как, а к нему приехала младшая сестра, которой некуда было деться. Скрепя сердце брат, сам неприкаянный, пошел сдавать девочку в детский дом, сказав, что нашел ее на улице. Встретились они спустя годы. Учась в театральном, отец вечно ходил голодным, во время дежурства в столовой прятал в карман пиджака котлету. Вместо носков покупал женские хлопчатобумажные чулки, экономил: чтобы, как износятся носок и пятка, подвернуть. Заболел малярией, изводили приступы, еще и фурункулез мучил. Выглядел так, что вахтеры на входе в общежитие перестали его узнавать, требовали предъявить студенческий билет. Когда техникум преобразовывали в ГИТИС и папу туда не взяли — один из преподавателей, плохо к нему относившийся, заявил, что драматического актера из Лебедева не выйдет, — его, поскольку хорошо пел (у него был лирический тенор), направили в студию Камерного театра. Заведение это отличалось рафинированными нравами, и отец смутился: сам худой, в прыщах, одежонка изношенная... Решил сначала поработать, чтобы гардероб подновить и более или менее привести в порядок здоровье. Устроился на кондитерскую фабрику «Красный Октябрь», сначала разнорабочим, но постепенно освоил и другое производство. Мог там есть все, что хотел. Правда однажды украли зарплату, папа даже расплакался. Выздоровел, немного разжился деньгами, приоделся — и тогда уж в Камерный. Много перенесший в детстве и юности, отец, став актером, сплошь и рядом играл персонажей, в которых даже за комедийной маской чувствовались надлом и страдание. Думаю, выживать так, как папа, дядя вряд ли смог бы — не умел он каждодневно бороться за существование. Хотя тоже пережил трагедию. Его отец, заведовавший кафедрой в Тбилисском железнодорожном институте, вместе с женой и дочерью поехал в Москву добиваться правды: выяснить, почему сажают невинных людей. По дороге Александра Андреевича самого арестовали. Друг родителей, директор театра, а до этого сотрудник органов, позже рассказывал: «Единственное, что я мог для него сделать, — оградить от мучений». Это означало, что дедушка перед расстрелом избежал пыток. Семья о гибели Товстоногова-старшего долго не знала. Дядю же небеса хранили. Как-то во время войны он готовился к спектаклю на фронтовую тему. В центре общей гримерной стоял стол, куда актеры складывали бутафорское оружие. Туда же, видимо машинально, положил свое боевое директор театра. Пока Георгий гримировался, друг решил пошутить — взял первый попавшийся пистолет, прицелился ему в затылок и нажал на курок. «Мне почему-то обожгло ухо, — вспоминал дядя, — а зеркало передо мной осыпалось вниз, обнажив доску». Друг от ужаса упал в обморок: чудом ведь не убил, не попал с двух метров! Второй случай произошел чуть позже и уже не в Тбилиси. Георгий Александрович отправился с приятелями в гости. Поскольку время было военное, вечером соблюдался режим светомаскировки: фонари на улицах не горели, окна плотно зашторивали. Гуляли, выпивали в квартире на пятом или шестом этаже, дядя с девушкой вышли на балкон и за лирической беседой провели там полночи. Вернулись в комнату, а утром, когда раздвинули портьеры, Георгий увидел, что балкон — это две широкие доски над бездной, даже перил нет. «Я чуть с ума не сошел!» — рассказывал он. Папа тоже не раз ходил по краю, но выживал. Во время войны его, имевшего бронь — он играл ведущие роли в театре, — вместе с другими актерами неожиданно призвали в армию: предстояли тяжелые бои. Побрили голову, вымыли в бане — и в часть. А спустя неделю приехали директор театра с главным режиссером и привезли приказ от начальника военного округа — вернуть актера Лебедева на подмостки. — Как встретились Лебедев и Товстоногов? — Случилось это в Тбилиси. После того как арестовали дядиного отца, Русский ТЮЗ, чтобы помочь семье Товстоногова, снял у них комнату для своего начинающего актера Евгения Лебедева. По иронии судьбы папа и дядя одновременно учились в театральном техникуме в Москве, только на разных факультетах, и жили в одном общежитии, но не знали друг друга. Потом Георгий вернулся в Тбилиси, служил в Театре имени Грибоедова: играл на сцене и сам ставил спектакли. А когда на базе драматических студий открылся институт, стал преподавать там режиссуру, а отец — актерское мастерство. Все началось с творчества, интерес к которому перерос в дружбу, причем двух совершенно разных по характеру и происхождению людей: папа — из российской глубинки, попович, дядя — петербуржец по рождению, дворянских кровей, по отцу русский, по матери грузин. Когда-то Евгений Лебедев хотел стать капитаном — вырос-то на Волге, но актерская органика дала о себе знать, и он, как бы тяжко ни приходилось, мысли о профессии не оставлял. Товстоногов же, несмотря на сопротивление родителей, видевших сына инженером, стал режиссером, студентом поставил на профессиональной сцене свой первый спектакль. Из Тбилиси спустя время уехал в Москву, следом туда подался и папа: тосковал по России. И вот его приняли в московский театр. Дядя в столице не задержался, отправился в Ленинград, а затем позвал друга Женю сыграть, как оба думали, одну роль... Папа уже многое в жизни повидал, расстался с женой, матерью его дочери Ирины, тоже актрисой. Не помню, как звали эту женщину, я ее никогда не видел. У отца вспыхнула любовь с сестрой Гоги Нателой, моей будущей мамой, которую он впервые увидел в Тбилиси пятнадцатилетней, что ли. Теперь ей было двадцать с небольшим. Молоденькая девушка, она воспитывала двоих детей — сыновей брата. Их мать, актриса Саломе Канчели, развелась с Товстоноговым, когда тот жил еще в Тбилиси, оставив совсем маленьких мальчиков — Александра и Николая, Сандро и Нику, как их называли в семье. Почему Саломе ушла, не могу сказать... Додо, или Додошка — домашнее прозвище мамы, — обожала брата, поэтому бросила учебу в медицинском институте и занялась племянниками. Дядя целыми днями пропадал в театре, она вела хозяйство и растила мальчишек. Те знали свою мать, общались с ней и ее новым мужем, и все же именно Додо оставалась для них непререкаемым авторитетом. Папа, одинокий и влюбленный в маму, явился в их семью с двумя простынями и пододеяльником, составлявшими все его имущество. И остался. Спустя некоторое время на свет появился я. Кстати, расписались родители, когда мне предстояло идти в школу, — чтобы сделать ребенку нормальную метрику, до того необходимости в паспортных штампах не испытывали. Мне исполнился год в тот день, когда страна узнала о смерти Сталина. Мать устроила застолье. Она рассказывала: только сели, звонок в дверь. Быстро спрятали еду и выпивку, открывают — свои. Выставили все на стол. Спустя некоторое время — опять звонок. Снова угощение долой, но на пороге оказались друзья, поэтому хозяева вытащили из укрытия блюда и бутылки. И так несколько раз — необычное получилось празднование. Нашим воспитанием занималась в основном мама. Если баловались, кричала, иногда по-грузински, но быстро отходила. Как-то она спросила меня маленького, не хочу ли братика или сестренку. Я решительно ответил нет: мне хватало уже имевшихся двоих, от которых порой доставалось! Один был на восемь лет старше, другой на семь. Ника, помню, покрасил гипсовый бюст Маяковского черной краской и перед сном пугал меня: «Черный человек к тебе пришел!» Я в ужасе кинулся к Сандро в кровать, он в нашей тройке был старшим и главным. Сандро велел брату отстать от меня. С сестрой Ириной я впервые увиделся, когда ей было лет шестнадцать. Нет, папа всегда помнил, что у него есть дочь, но дальше разговоров о ней дело не шло. Это мама в итоге настояла, чтобы пригласил Ирину к нам. Помню, приехала смешная, похожая на отца, перепуганная провинциальная девочка — она с матерью жила в Свердловске. С тех пор они с папой стали понемногу общаться. Мы жили так: отец, мать и нас, братьев, трое — в одной квартире, дядя — в соседней, но, по сути, с нами. Позднее, перебравшись в другое место, соединили две квартиры, прорубив между ними дверь. Мои родители растили дядиных сыновей, Георгий Александрович ставил спектакли, в которых играл папа, мама держала дом и принимала активное участие во всех разговорах, которые постоянно вели муж и брат. Быт в нашей семье не обсуждали — он никого не волновал, имело значение только нематериальное, и прежде всего искусство. Беседы часто перерастали в споры, такой крик стоял! В театре во время репетиций тоже слышалось: «Гога!», «Женя!», а дома-то... Мама с дядей, оба эмоциональные, забывшись, начинали пререкаться на грузинском, которого папа не понимал. «Что вы по-грузински? — возмущался. — Ну вас!» И уходил спать. Иногда до глубокой ночи — мать с дядей до двух-трех, отец максимум до часу — засиживались на кухне в специально выгороженном уголке, где поставили большой стол, за которым и собирались. Курили без остановки. Папа в какой-то момент бросил, проявил силу воли, а дядя с мамой продолжали дымить. Чтобы избавиться от пагубной привычки, вызвали то ли китайца, то ли корейца, лечившего иглоукалыванием. И вот, помню, сидели у нас в гостиной Товстоногов и актеры театра, по-моему, Алиса Фрейндлих и Олег Басилашвили, утыканные иголками, как дикобразы, и очень сосредоточенные. Для Георгия Александровича лечебные сеансы заканчивались тем, что он убегал курить на свою половину в ванную. Мать его там обнаруживала, и начинался скандал. А дядя ни думать, ни репетировать без сигареты не мог. — Георгий Александрович и Евгений Алексеевич прислушивались к мнению вашей мамы в творческих вопросах? — Если отец отказывался от роли, а он же вздорный был — предъявлял непомерные требования и к материалу, и к себе, настаивала, чтобы согласился. Но убедить мужа не всегда удавалось. Когда он сотрудничал с Товстоноговым — в театре с ним в основном и работал, мог оставить уже начатое. Бросил же репетировать «Смерть Тарелкина»: — Не буду это играть! — Идиот! — кричала мать. — С ума сошел?! С превеликим трудом, но уговорила его на спектакль «Карьера Артуро Уи», роль в котором стала у папы одной из лучших. Мама знала его возможности, к тому же она обладала тонким художественным вкусом. При этом Додо была настоящей грузинской хозяйкой: всех обихаживала, несмотря на приходящую домработницу, стояла у плиты — чужой готовки семья не любила, накрывала столы для многочисленных гостей. Постоянно кого-то привечала: знакомые и чужие люди, иногда довольно странные, жили у нас неделями. Когда кто-то из домашних тихо возмущался, слышали от нее: «Что за эгоизм?!» Наше бытие в родных стенах вращалось вокруг мамы. Мы это отчетливо поняли, когда она однажды уехала в Тбилиси: там тяжело заболела бабушка. За два месяца маминого отсутствия все у нас распалось, мы целыми днями не видели друг друга. Папа, приходя из театра, лежал мрачный в спальне, зашторив окна, дядя проводил время с какой-то дамой, Сандро почти не появлялся дома, я тоже. Виделись мельком: «Привет, как дела?» — и все. А с приездом матери вернулась прежняя жизнь. Георгий Александрович в быту был поразительно беспомощен. Иногда, если отсутствовала домработница, просил меня сделать ему завтрак. Готовлю, рядом папа варит себе кашу и косится: «А почему мне завтраки не делаешь?» Но он и сам прекрасно справлялся, а когда за спорами о том, как сыграть ту или иную роль, забывали приготовить ужин, вставал и шел к плите. Дядя же и яичницы не пожарил бы — яйцо не умел разбить. Было время, когда не ел свинину, и если мама, ставя перед ним тарелку, говорила, что в ней говядина, Товстоногов, жуя свинину, удовлетворенно заключал: «Ну, говядина — другое дело». Как-то папа во времена тотального дефицита отправился на гастроли в Польшу. Все артисты привезли оттуда вещи, а он приволок килограммов десять картошки. Представить Товстоногова, везущего из-за границы картошку, невозможно, а отца — запросто: в нашей семье именно он ходил по магазинам. Хозяйственным был. И бережливым. Мне было лет восемнадцать, когда дядя вдруг сказал: — Сдай на водительские права. — Зачем? — удивился я. — Машины-то у меня нет. — Будешь ездить на моей. Папа не разрешал пользоваться его автомобилем: купил поздно, лет в пятьдесят, кроме того считал, что ничего личного одалживать другим нельзя — ни машин, ни, например, бритв. Я получил права, стал ездить на дядиной — и ни одной аварии. Однажды захотел покатать знакомую девицу, а дядя уехал в театр. Ну и взял втихаря машину отца. Думал, родители в Москве, проедусь и поставлю обратно. И надо же такому случиться — меня подрезал грузовик, смял крыло. Вечером звонит мама, слышу в трубке шум голосов, видно посиделки у них после спектакля. Рассказал ей все. Она: — Сейчас папу позову. Тот, весело: — Ну что? — Пап, я твою машину разбил. В ответ прерывающийся нервный смех: — Ладно. Приеду — поговорим. Вернувшись, сам занялся ремонтом. Не ругал, только попенял: «Ну что это? Как так можно?» И мне было стыдно! А вот на то, что носил, отец внимания не обращал. За гардеробом мужа следила Додо. — Женя, — вопрошала, — сколько можно в этой рубашке ходить? Он в ответ: — Да? Ну давай купим другую. Мама же одевалась элегантно, любила украшения, особенно старинные. Дядя тоже был пижоном. Как-то страшно всех насмешил. Пришла в гости моя теща в маленьком норковом беретике на резиночке. Товстоногов куда-то собирался, вошел к нам сказать «до свидания». Смотрим, у него на шее — сшитый на заказ норковый шарф, а на голове — знакомый беретик. Теща робко: — Это мое... — Как ваше? Вы что, не видите — у меня комплект? Кашне и шляпка. Мама со смехом: — Сними! Это женское! Еле содрали. То ли и вправду посчитал, что это ансамбль, то ли разыграл нас. Когда Георгий Александрович стал зарабатывать, удовлетворенно замечал: «Открываешь совсем другие возможности! И понимаешь, что конца им нет!» Покупал, точнее — мать выбирала, антикварную мебель, старинную посуду, живопись — они стоили в советские годы намного дешевле, чем сейчас. В конце восьмидесятых у дяди хранилось четыре тысячи долларов — смешная по нынешним, но серьезная по тогдашним временам сумма. Иметь валюту советским людям запрещалось, поэтому он, завернув доллары в бумагу и перевязав сверток веревочкой, подвешивал его за книжной полкой. В сберкассе у Товстоногова лежало сто с чем-то тысяч рублей, и когда начались реформы, все накопления сгорели. Георгий Александрович удивительно постигал суть сложнейших вещей, а в простейших житейских вопросах был наивен как ребенок. Долгое время я даже думал, что он разыгрывает нас, — настолько с его колоссальным умом не сочеталась эта способность не замечать очевидного. Брат Ника выпивал, это драма нашей семьи. Помню, папа с мамой куда-то ушли, а к нам завалился мой друг. Накрыли стол. Дядя зовет к себе сына: узнал, что тот опять где-то надрался, и принялся кричать, что ему это надоело. Ника после отцовской взбучки возвращается, садится за стол. Присоединяется Товстоногов. Разговариваем, наливаем, в том числе и Нике. Он опрокидывает рюмку водки, а дядя, сидящий рядом и увлеченный беседой, ничего не замечает! С отцом бы такой номер не прошел: он все видел. И во все вникал. Ника был одаренным, образованным, добрым, но с очень ранимой психикой. Мать им занималась едва ли не больше, чем мной и Сандро: проблемы в учебе, хулиганство... В старшем классе влюбился в учительницу, безумно переживал, тогда же начал выпивать — потихоньку шел купить «маленькую», мы с Сандро знали, но скрывали от родителей. На какие ухищрения потом только не пускался ради выпивки! Все мы впадали в отчаяние из-за его поступков. Бросил ленинградский университет и, не сказав ни слова, умчался в Киев, но, умница, поступил в университет там. Когда до нас дошли слухи, что брат не учится, а попросту опускается, дядя не пошевелился. А папа, коротко сообщив «У меня дела», срочно куда-то отбыл. Оказалось, спасать Нику: с помощью киевской милиции нашел его в заброшенном доме в компании бомжей. Привез невменяемого племянника в Ленинград и положил в больницу. — Почему выручать Николая отправился не его отец, а ваш? — Не вытащить Нику он не мог — любил и его, и Сандро как сыновей, а семья, близкие значили для отца много. У дяди же, по-моему, родственные связи стояли отнюдь не на первом месте. Ника совершал некрасивые поступки, к примеру одолжил денег у драматурга Александра Володина и не отдавал. Володин, придя к нам, пожаловался, дескать, Ника занял у него... Георгий Александрович воспринял это как катастрофу. Отдал, конечно, долг за сына, но так возмущался! Не имело значения, чужой или свой, когда врали, вели себя непорядочно. Товстоногов ценил тех, кто что-то из себя представляет, и людям, вызывавшим у него интерес, открывался, с ними готов был носиться. Достаточно сказать, что дарил другим режиссерам спектакли — или доделывал их собственные, или ставил целиком и отдавал. Но если сын поступал неподобающе... Потом они с Никой нормально общались, у нас никто долго не ходил обиженным, однако в критические моменты давали о себе знать разные подходы к жизни: дядина любовь к таланту и папина природа — мужик, за своих стоящий горой. Отец был крепким, в нем чувствовалась мощная жизненная сила. С ним даже лежать рядом было все равно что у печки — такой жар от него шел. — А подраться мог? — Еще как! Проходил однажды вечером через сквер, который сейчас носит имя Товстоногова, рядом с нашим домом. Там раньше толклась всякая шпана. Папа возвращался со спектакля, где играл Сталина, курил трубку из реквизита. Вдруг возникает из темноты мужик: — Дай прикурить! Отец: — Сейчас, — и хряп, хряп тому по физиономии. Потом рассказывал: — Он так и остался лежать, а я пошел. — А чего ты его? — удивился я. Отец хитро прищурился: — Так от трубки-то не прикуривают, — то есть сразу раскусил: если первым не среагирует, плохо будет. Да, папаша мог ответить, Георгий Александрович — ни в коем случае. Однажды на гастролях к нему все приставал незнакомец: приходил к театру, гадости говорил. Во время действия отец с дядей вышли с черного хода воздухом подышать, стоят на лестнице — опять тот мужик появился и к дяде поднимается. Папа как двинул ему, наглец аж со ступенек свалился, и больше его не видели. Раз отец вместе с приятелем и Сандро поплыли на катере в Ладогу. По дороге забарахлил мотор. Пристали к берегу, видят — идет к ним страшный, весь в наколках человек с огромной овчаркой. Заорал: «Пошли отсюда!» — и матом. Папин друг был здоровый такой, Сандро тоже не хлюпик, стали пререкаться. Отец поодаль молча возился с катером и вдруг решительно направился к грубияну. Приблизившись и глядя в глаза, медленно указал на него пальцем и вкрадчиво произнес: — Несчастье с вами будет в эту ночь. Тот растерялся: — А я чего? Я ничего... — и исчез. Не знал, что его напугали фразой из «Маскарада» Лермонтова. Папа обладал замечательным чувством юмора, дядя тоже — умел рассказывать анекдоты, помнил их, по-моему, сотни. Отец обожал розыгрыши. Вернулся, помню, со съемок, когда у нас сидели гости, и схватившись рукой за горло, сдавленным голосом просипел: «Что-то у меня здесь...» Раздался резкий крякающий звук. Мама испугалась, засуетилась, а отец вытащил из-под мышки клаксон от старинного автомобиля. А однажды утром разбудил мать: — Додошка, мне надо тебе кое в чем признаться! — Что, что, Женя? — Додо... Алексей не от тебя! Нет, недаром он называл себя клоуном, ему нравилось шутить, играть. Однажды настолько вжился в игру, причем в прямом смысле — карточную, что на некоторое время потерял ощущение реальности. Резался с коллегами, видимо, до самозабвения. Ночью к нему явился король пик и сказал: «Пойдем». Папа встал, надел костюм и отправился за ним. Мама удивилась спросонья: «Ты куда?» Он добрел до туалета, открыл дверь — тут очнулся и подумал: «Что со мной?» Все, больше к картам не притрагивался. — С кем из актеров дружил Евгений Алексеевич? — Ценил Олега Басилашвили, Кирилла Лаврова, но дружил «на стороне». Напротив нашего дома собрались возводить многоэтажку, жильцы восстали, отца попросили вмешаться. Он конфликт разрулил, а заодно подружился с начальником строительства, простым дядькой из Сибири. Они проводили вместе много времени, гуляли, беседовали. Отдыхать, как и Товстоногов, папа не очень любил, в отпуске они скучали, «сдувались», не зная, чем заняться. Отец собирал гальку на пляже, привозил эти камушки с моря килограммами и делал фигурки. Когда появилась дача в Комарово, обустроили там дяде комнату с верандой, он иногда приезжал, ходил в гости к Даниилу Гранину, жившему по соседству. Но долго не задерживался, спешил обратно в Ленинград: сельской жизни не понимал, сугубо городской был человек. А папа, наоборот, мечтал о деревенском домике, но не в знаменитом дачном месте, а подальше, в глуши. Когда благодаря театру такой домик появился, посадил яблоню, дуб, каждый день отправлялся на озеро купаться. Любил природу, за границей лучшим местом считал Финляндию. Но и от деревенского отдыха отца спустя несколько дней опять тянуло к работе. Без театра оба не могли, тем более что на советскую действительность смотрели без иллюзий. Если бы не актерство, отец, думаю, запил бы. Он позволял себе, но несильно, домой всегда приходил на крепких ногах. Театр его спасал, но и подталкивал к тому, чтобы принять немного спиртного: жизнь на сцене — невероятное обострение чувств на глазах у публики, огромное напряжение, которое после спектакля необходимо снять. Дядя обходился без допинга, он как человек общительный расслаблялся в компании за разговорами, шутками. А папа, по характеру более закрытый, нуждался в «успокоительном», но с возрастом сам отказался от алкоголя — здоровье не позволяло. — Если ваш отец хотел сыграть какую-то роль, предлагал ее Георгию Александровичу, своему режиссеру? — Он мечтал о короле Лире, самостоятельно подготовил роль. Георгий Александрович думал поставить эту пьесу Шекспира, но посмотрев спектакль Питера Брука, решил, что лучше не сделает. Как же папа страдал! Другие театры предлагали сыграть Лира, но он отказался — оставался верен Товстоногову. И ничего не сказал ему о своих переживаниях: самое главное — видит режиссер решение спектакля или нет. Или кого видит в определенной роли. Дядина жена — у него после Саломе Канчели их было еще несколько, о чем расскажу ниже, — одна из ведущих актрис БДТ Инна Кондратьева очень хотела сыграть в «Иркутской истории» Вальку-дешевку, но больше подходила Татьяна Доронина. Георгий Александрович не уступил и с женой в итоге расстался. А отец с самого начала прекрасно понимал законы театра и ни о чем не просил. Он достигал высот актерства благодаря своей колоссальной природе, стихийному дару — и в то же время основательности в постижении того, что его интересовало. Мне запомнилось, как с неким режиссером отец уже начал готовить роль из классики, увлекся, но во время очередного разговора по телефону, выслушав его, возмутился: «Что ты несешь?! Пошел в жопу!» С папой халтурить не получалось, нужно было соответствовать его уровню. Несколько раз я ездил с ним на сборные концерты и видел: сидит иной актер, ждет своего выхода, болтает, а объявят его — бежит на сцену. Отец уже минут за пятнадцать стоял в кулисах сосредоточенный, его нельзя было трогать. Не воспринимал такие выступления как чес, относился к ним серьезно. Если работа не шла, мучился. В «Идиоте» играл Рогожина и никак не мог ухватить роль. Кто-то посоветовал выпить граммов сто коньяку, чтобы расслабиться, папа совету внял — и «вскочил» в спектакль. Но это был единичный случай, так сказать, крайняя мера. — Вы с братьями ведь продолжили семейную традицию? — Сандро пошел по стопам своего отца и занялся режиссурой. Брат оказался очень талантлив, его «Сон в летнюю ночь» считаю одним из десяти лучших спектаклей, которые видел в жизни. Но драматизм был в том, что у него возник огромный комплекс: сын стремился соревноваться с отцом в искусстве. По-моему, эта борьба внутренне изматывала Сандро. Нет, они не конфликтовали, но... Маленький пример: в Московском театре имени Станиславского, где брат занимал пост главного режиссера, я смотрел его спектакль. После окончания устроили застолье, и Сандро вдруг говорит мне при всех: «Ну, ты понял? В БДТ такое сделают?» Я растерялся. Состояние постоянной внутренней неудовлетворенности подталкивало брата и к выпивке, и к метаниям: он бросил театр, семью, уехал за границу. Позже, правда, вернулся. Сандро не дожил до шестидесяти... Мне в голову не приходило состязаться с Товстоноговым. Кстати, нас, сыновей, в детстве и юности никогда не привлекали к работе ни в театре, ни в кино. К искусству в доме относились как к тяжелому труду, который не для неокрепшего человека. Хотя и папа, и дядя видели во мне актерские задатки, проявлявшиеся в жизни. Постепенно я заинтересовался кино, пошел учиться в Ленинградский институт театра, музыки и кинематографии на курс, которым руководил мой дядя и где актерское мастерство преподавал отец. Затем поступил на Высшие режиссерские курсы к Иосифу Хейфицу, который как художник напоминал и Лебедева, и Товстоногова необычным взглядом на привычные вещи. Познакомившись со сценарием моей первой картины, Георгий Александрович пришел в ужас: — Как это можно снимать? Выброси! Мать возмутилась: — Что ты несешь? Алеша должен работать! Она подталкивала меня к работе, как и отца. В итоге я согласился на съемки, и приличная картина получилась, жаль, дядя ее уже не увидел. Родные не стремились меня продвигать, а вокруг думали: раз из известной семьи, то все в порядке. «Как, ты разве не снимаешь?» — удивлялись. Даже когда все в творческом объединении получили работу, я пролетел — он же, дескать, с такими тылами. А сам за себя хлопотать я не мог: никто из близких не умел прокладывать дорогу через начальственные кабинеты. — Товстоногову чиновники от культуры еще и ставили препоны. Как он это переносил? — С ума сходил, таблетки пил горстями, помню его бледное лицо... Ему полжизни стоила борьба с системой. Вот запретили спектакль «Римская комедия». Я был маленьким, но помню, какая атмосфера царила в доме: к нам всегда приходило много народу, а тут — вакуум образовался. Люди боялись, что на них падет тень дядиной опалы. Позднее, лет в четырнадцать, со мной произошел случай. Мы тогда жили около гостиницы «Выборгская». Однажды иду мимо, вдруг меня хватают ребята лет семнадцати-восемнадцати и куда-то волокут. Я испугался: неужели бандиты? Но они притащили в отделение милиции, и я немного успокоился: хоть не побьют. Одет был в импортные шмотки, привезенные родственниками из-за границы, а это середина шестидесятых, мало кто так одевался. Помню, как-то мне крикнули на улице вслед: «Штаны с заплаткой надел!» — имелась в виду кожаная нашлепка на заднем кармане джинсов. Расстроился ужасно, дома попросил маму ее спороть. А тогда, возле гостиницы, парни явно решили, что я фарцовщик, тем более что в «Выборгской» селились иностранцы. В общем, проявили рвение, но главное то, что произошло дальше. Милицейский начальник строго поинтересовался у меня: «Кто такой?» Я начал объяснять, сообщил, где живу. Он позвонил кому-то. «А, так мы знаем, чей ты, — обрадовался милиционер, положив трубку. — Там эта сволочь, Товстоноговы и Лебедевы. Ну, мы до вас доберемся». А дядя уже руководил БДТ, собрал гениальную труппу — и тут такое отношение к нему!.. Купил первую машину, «Москвич», — прокололи шины, видимо, из зависти. Но отца с дядей не так-то просто было напугать. Они даже в партии не состояли. Товстоногов на предложение «вступить в ряды» отшучивался, мол, на собраниях его слово как беспартийного более весомо и объективно. Когда Георгия Александровича стали приглашать ставить спектакли за рубежом, случались порой разговоры, не остаться ли ему там. Но все они быстро сходили на нет — Товстоногов не мыслил себя без русской культуры. И если отец с дядей в сталинские годы уцелели, то чего было трепетать теперь, пусть им и мотали нервы? Папа перенес инфаркт, выскочил из болезни. Потом случился инсульт, оказалась поражена вся правая сторона тела, отнялась речь. Но в больнице он стал заниматься специальной гимнастикой и восстановился. Более того, снова играл в «Истории лошади» — работе, потребовавшей недюжинных сил. Спектакль по повести «Холстомер» Льва Толстого ставил Марк Розовский. Вместе с отцом там играли Олег Басилашвили, Валентина Ковель, Георгий Штиль, однако случился конфликт с режиссером. Позже за «Историю лошади» взялся Товстоногов и принялся его выстраивать. С дядей папа на репетициях часто спорил, но в итоге спектакль получился и никто не догадывался, что главную роль играет тот, кто еще недавно не мог говорить и с трудом двигался. — Но Жени и Гоги хватало не только на работу, но и на бурную жизнь вне театра, так? — Дядька очень нравился женщинам — красивый, темпераментный, уболтать мог любую. Иногда сижу в своей комнате с заглянувшими в гости девушками — вдруг за дверью голос Георгия Александровича: «Открой, пожалуйста». Один раз заходит и интересуется: «Ты читал последнюю статью?..» А сам давай рассматривать моих подружек. Поздно было, родители спать собирались, и Товстоногов предложил: «Пойдемте ко мне». Мы отправились на его половину, он сел за рояль, потом начал рассказывать какие-то истории, сыпал анекдотами. От него такая волна шла! Девицы смотрели на моего дядю с восхищением, я тоже. У него постоянно возникали романы. Влюбившись, проводил на своей территории больше времени, чем у нас. Если избранница задерживалась более или менее надолго, как актриса Тамара Котикова, приходил к нам вместе с ней — выпить чаю и поговорить. — Мария Милкова, которая родила Товстоногову сына Вадима, была одной из них? — Не знаю, они встретились еще до моего рождения. Говорят, женщина была красивая. У нас Вадим, славный парень, появился уже взрослым. Позднее говорил, что связь его родителей оказалась короткой: Мария хотела от Товстоногова ребенка и потом никаких претензий дяде не предъявляла. Но Георгий Александрович сына содержал, а когда тот вырос, помог найти свое призвание — Вадим стал талантливым оперным режиссером, работал на спектаклях у отца, много ставит в России и за границей... По-моему, дядя женам не изменял, просто, когда отношения себя исчерпывали, расставался. Тогда возвращался к нам, опять вливался в семью. И принимался искать новую любовь. Честно говоря, жениться он был не любитель. Когда я впервые вступал в брак, Товстоногов произнес тост, начинавшийся словами: «Я, конечно, не сторонник свадеб... — и продолжил: — Но если исходить из того, что твоя женитьба — данность, рад, что ты выбрал эту девушку». Вот и все, что сказал. Наверное, потерпев в молодости неудачу в семейной жизни, к тому же с женщиной одаренной, умной и красивой, он больше не пытался найти ту, что сочетала бы в себе эти качества. Ему, думаю, и не нужна была равная по таланту и уму жена — разговаривал он с мамой, с которой у него сложилось полнейшее взаимопонимание, со своими подругами. А жить мог с молоденькой девушкой, которая недотягивала до его уровня, но привлекала юностью, свежестью. Сколько наивной прелести заключалось во влюбленности дяди! У него начинали ходить ноздри, глаза горели! Его отношение к слабому полу было физиологичным: все определяли внешние данные и молодость. Он с женщиной отдыхал. Театр ведь, где протекала настоящая жизнь Товстоногова, требовал большой самоотдачи. — Но ваши-то родители прожили вместе много лет, хотя у папы тоже был театр. — Помню, я маленький проснулся среди ночи, пошел в туалет, смотрю — дверь в ванную комнату открыта. Отец, выпивший, сидит в ванне, мать трет ему спину мочалкой и сокрушается: «Ах ты зараза! Ну какая же ты зараза!» Он бормочет что-то в свое оправдание, а она продолжает отчаянно его тереть. Папаша мог и выпить, и ходок был. Мама знала о его увлечениях, но не опускалась до того, чтобы контролировать мужа, молва старалась. Впрочем, отцовские интрижки носили легкий, несерьезный характер, не было случая, чтобы он не пришел домой ночевать. Мать, воспитанная в грузинской традиции почитания семьи, учила меня, подростка: «Если подружишься с девочкой, будешь обязан на ней жениться». (После чего я боялся подойти к девчонке — ну как придется сразу отправиться в ЗАГС?) Отец, несмотря на свою ветреность, тоже был семьянином. Но главная причина их долгого союза в том, что связь у мамы с папой сложилась не бытовая. Додошка не стала бы жить с человеком заурядным, ей это было неинтересно. Поэтому многое прощала отцу, закрывала глаза на его выкрутасы. Лишь один раз возникла ситуация, которая попортила маме много крови. А надо заметить, что мать, при ее огромной доброте, открытости, некоторой даже доверчивости, обидеть было непросто: моментально давала словесную сдачу. Если кто-то хамил, сразу ставила его на место. С людьми, поступившими непорядочно, прекращала отношения, даже с близкими. Вот пример: сына Сандро Георгия, или Егора, ставшего как отец и дед режиссером, позвал к себе в театр Марк Розовский, который начал когда-то воплощать на сцене БДТ толстовского «Холстомера», но не сложилось, а потом в своей книге упрекнул Товстоногова, сделавшего гениальный спектакль, что тот якобы чинил ему препятствия с помощью КГБ. Поступок Егора, согласившегося на предложение сотрудничать с человеком, который повел себя возмутительно, мама расценила как предательство по отношению к брату. Дяди уже не было в живых, заступиться за себя он не мог, и мать тем более хотела защитить его. С Егором, которого считала своим внуком, которому много помогала, общаться перестала. Могу представить, чего ей это стоило, но она не шла на компромиссы. Егор трагически погиб в марте 2012-го, за год до маминой кончины. И вот выяснилось, что близкие друзья, чуть ли не каждый день бывавшие в нашем доме, настраивали отца против мамы. Потому что у него начался роман и папу хотели увести из семьи. Удивительное дело: мать хорошо разбиралась в людях, у меня, например, трижды разгорались с ней споры, когда я говорил о ком-то одно, она — противоположное, и всякий раз Додо оказывалась права. Но от тех, кого считала близкими друзьями, подвоха не ждала. Узнав, что происходит за ее спиной, она указала интриганам на дверь — мгновенно и навсегда. Те каялись, но мама оставалась непреклонна. С отцом не ругалась, он и так сидел тихо, как мышка. Если бы не стерпела — и папу бы выставила, но вот не выставила, значит, продолжала любить. Однажды мы вернулись с ним поздно, никого дома не оказалось, а ключей у обоих почему-то не было. Всю ночь просидели в машине, и у нас зашел искренний, как никогда, разговор. Отец вдруг сказал: — Знаешь, я, наверное, уйду. — В каком смысле? — не понял я. — Уйду из семьи. Я оторопел. Неужели он оставит наш дом, посиделки на кухне, споры до хрипоты, маму, которая столько лет рядом с ним? — Больше так не могу. Устал. Чувствую себя лишним. Я настолько растерялся, что не задал ни одного вопроса. Может, сказанное имело отношение к той истории, о которой я рассказал выше? Не знаю... Но за словами об уходе ничего не последовало, да и как папа мог покинуть мать и дядю? Никуда им было друг от друга не деться. Даже в семьдесят с лишним ни отец, ни дядя не выглядели старыми: какая-то пружина, некий завод в них действовали. Но Товстоногов сетовал, что его театр кончился: столько, сколько держится БДТ, существовать нереально, это просто хорошо отлаженный механизм, и на смену прежнему театру должен прийти другой. (Хотя после дяди сколько еще все крутилось! И до сих пор крутится.) Болеть он не мог, а если чувствовал себя плохо, сразу уходил к себе — ненавидел, когда его видели слабым. Пил таблетки, которые кто-то советовал принимать, но чтобы пойти к врачу и лечиться серьезно... Мама, кстати, тоже не любила ходить в поликлинику. О смерти Георгий Александрович никогда не говорил. Когда умер, папа стал лепить его фигурки из пластилина, изваял барельеф. Думаю, так отец переживал потерю близкого человека. Сам он продолжал работать. На праздновании своего восьмидесятилетия выглядел мощно. Ну да, прослушивались сердечные перебои, но папу обследовал знаменитый американский врач и сказал, что ничего делать не надо, поскольку аритмия у него врожденная. А потом отец заболел гриппом, попал в больницу, там ему все-таки сделали операцию. В последний раз я пришел к нему — он лежал весь в трубках. Увидев меня, заулыбался... Отец очень хотел внуков: «Давай, что за ерунда?» Для него важную роль играли семья, продолжение рода. Дяде было все равно, а ему нет. Но мой единственный сын родился спустя год после папиного ухода и был назван в честь него Евгением. Сейчас ему девятнадцать, внешне он не в нашу родню, но подобно своим предкам талантлив художественно, учится на факультете эстрадно-джазового вокала. Бабушку внук застал. К маме по-прежнему тянулись люди, она находилась в центре городской жизни, посещала светские мероприятия, делилась воспоминаниями о муже и брате. Как и всегда, ходила в церковь, молилась. Ушла из жизни в сильно пожилом возрасте. Моя сестра по отцу давно обосновалась в Америке, куда уехала с мужем. Они оба врачи, Ирина сейчас в своей области — патологоанатомии — один из ведущих специалистов. Ника сменил несколько работ, был директором Дома творчества в Комарове, отлично ладил с людьми, но, к сожалению, недуг мешал ему. Брат много лет в Израиле, болеет, не так давно я приезжал к нему. Никого из старших уже нет. С женой я разошелся, хотя мы остались в добрых отношениях. Живу с сыном все там же — на Петроградской стороне, рядом с набережной Невы, в квартире, где протекала яркая жизнь Жени, Гоги и их любимой Додо. Которые не могли, да никогда и не хотели разорвать свою таинственную и крепчайшую связь.