«Везде есть своя свобода и несвобода»
Борис Березовский о фольклоре, Шуберте и господдержке Одним из участников концертной программы VI Санкт-Петербургского международного культурного форума станет пианист Борис Березовский. Он рассказал Юлии Бедеровой о работе на Западе и в России, а также о своем фестивале «Музыка земли», объединившем фольклор и классическую музыку. Борис Березовский — инициатор и художественный руководитель всероссийского фестиваля «Музыка земли», который в этом году состоялся в третий раз. В основу его концепции легла идея объединения на одной сцене аутентичного фольклора и классической музыки. Концерту финалистов и награждению победителей этого года традиционно предшествовали полугодовой заочный отборочный этап и три дня живых прослушиваний в Москве. Все это время работали экспертный совет фестиваля и жюри, куда помимо российских специалистов Анатолия Гринденко, Андрея Котова, Марины Медведевой, Александра Чайковского были также приглашены известные иностранные продюсеры Рене Мартен и Масахидэ Кажимото. Среди финалистов и победителей — фольклорные ансамбли «Усерд» («За верность традициям») из Белгородской области и «Ильковские самоцветы» из Курской области («За самобытность»), Нерехтский рожечный хор, «Читинская слобода», «Казачья справа», «Время», «Удж», детские ансамбли «Лик» из Ленинградской области и «Кладец» из Подмосковья. В номинации «За исполнительское мастерство» победителем стала группа ударников «Дамиар» из Северной Осетии, а исполнитель из Бурятии Виктор Жалсанов выиграл диплом «Радио России» и возможность участвовать в 2018 году на фестивале европейского радиовещательного союза «Еврофолк-2018». — Расскажите о победителях нынешнего фестиваля. Кто из них вам понравился больше всего? — Я не могу назвать кого-то одного, это некорректно, я директор, но на самом деле все очень понравились, есть абсолютно гениальные музыканты. — Вы увлеклись фольклором еще до того, как начали заниматься фестивалем, что вы тогда слушали? Идеальная этническая музыка для вас какая? — В первую очередь грузины, конечно, когда они поют, наступает рай на земле, румынские скрипачи, цымбалисты, вообще вся аутентика для меня абсолютно гениальна. И в любой обработке — джазовой, роковой, даже академической — что-то теряется. Это отдельный особый мир, яркий и разнообразный. Он мало похож на наш привычный. — Совсем другая планета? Но вы занимаетесь и фольклором, и академической музыкой. Получается, можно жить одновременно на разных? — Пожалуй. В идеале, наверное, можно на полгода уезжать в деревню, а полгода жить здесь, играть и ходить на концерты. — После победы на конкурсе Чайковского вы долго жили в Европе, но недавно вернулись. Почему? Возвращение по нынешним временам небанальный случай. Особенно, когда художественный и общественный климат меняется в сторону меньшей свободы. — Везде есть своя свобода и несвобода. Вы представляете себе, сколько времени и сил на Западе отнимают, например, разные формальности, связанные с налогами и прочей бюрократией? Какая уж тут свобода! По сравнению с тем, как здесь было когда-то, и при советской власти, и в 90-е, когда были одни казино, сейчас, конечно, лучше. Людям свойственно думать, что хорошо там, где их нет, но мне это неинтересно. К тому же здесь у меня гораздо больше возможностей. Вот фестиваль, например, ну какой у меня там мог быть фестиваль. В Европе ведь и фольклора уже никакого не осталось, только поп-музыка. Фольклор еще сохраняется на Балканах немного, в Скандинавии. — То есть некоторая изоляция российской концертной сцены от мировой вам не мешает? — Нет, у меня здесь огромное количество концертов, и детям здесь лучше. Москва — большой город. Как Париж, но его я не люблю, хотя во Франции много бываю, играю. Очень хороший город Лондон, но там я уже прожил десять лет, и потом в Англии музыкантам почти не платят. Только отдельным культовым исполнителям, таким как, скажем, Шифф или Брендель. Остальным предлагается считать, что возможность сыграть — это честь и денег не надо. — У вас огромный репертуар, и в нем значительное место занимает, например, музыка XX века. Вам она интересна? — Нет, я абсолютно всеяден. Пианистическая свинья, все ем с огромным удовольствием! Гораздо меньше играю барочной музыки, Шуберта, но в остальном никаких специальных пристрастий или ограничений. — Почему Шуберту так не повезло? — Знаете, просто руки не доходят! Слишком большой репертуар. То одно, то другое. Еще хорошо, если нужно сыграть концерт Чайковского или Рахманинова, их можно повторять три дня. А если Прокофьев, так это ж нужно две недели. К тому же вот я играю, например, прелюдии Хиндемита, и для меня это старинная музыка. — Старинная? — Конечно, ну как, ей сто лет. Вот у меня стоит Бехштейн 1905 года, замечательный инструмент, звук потрясающий, слышите? Его бы настроить еще, цены не будет, когда Хиндемит писал свои прелюдии, этот рояль уже 15 лет был где-то в Москве. Удивительно. Так что да, это очень старая музыка. Но я люблю играть XIX век не больше, чем XX век. Сейчас будет, например, программа — 24 прелюдии и фуги разных композиторов, Баха, Шостаковича, Мендельсона, Задерацкого, Глазунова и Хиндемита. — Цикл по тональностям? — Нет, в свободном порядке. Еще программа «Русские шопенисты» — Балакирев, Аренский, Лядов, очень редко исполняемая музыка. — Вам приходится сталкиваться с репертуарными ограничениями со стороны концертных организаций? Считается, что публика ходит в основном на магистральный репертуар, и менеджеры часто с осторожностью относятся к его расширению: «публика не придет». — Нет, все зависит от артиста. И я считаю, что это его слабость, если он поддается на такие вещи. У меня нет никаких ограничений, я могу играть все, что захочу. Часто даже не указано в афише, что я буду играть, но народу все равно будет достаточно. Может быть не битком набитый зал, но 90% — это уже прекрасно. — Для такой свободы необходим достаточный уровень известности? — Необязательно, и для молодых музыкантов она возможна. Есть те, кто играет редкую музыку, и публика это принимает. Например, у Юрия Фаворина — своя публика, она небольшая, но она есть, и она его очень любит, он может играть что хочет. Другое дело, что можно попасть в другую яму — публика будет ждать от него чего-то нового, какую-нибудь сонату Фанберга, которую никто никогда не играл, а ему захочется сыграть сонату Бетховена, и все будут разочарованы. Но мне кажется, что у меня есть достаточная свобода, чтобы играть то, что я хочу, и это здорово. Просто у меня уже сложились хорошие отношения с публикой. А начинающим, да, сложно сделать так, чтобы не попасть в какой-то «костюм», который к ним прилипает. Вот хотя бы Марк-Андре Амлен — потрясающий пианист, которого все просят играть какие-то редкие запредельно виртуозные вещи, а он хочет сыграть Шопена — никто не дает! Мне удалось избежать этого попадания в «костюм». — В каком «костюме», с какими ожиданиями публики вам сейчас комфортно? — Музыка огромна, но по духу, по настроению мне ближе фольклорное направление, чем европейское, которое уж слишком аристократичное. Всякий аристократизм — это потеря чего-то, какой-то жизненной силы. Остаются утонченность, излом. Народники веселее и живее. Был замечательный случай, когда в Россию приезжал один итальянский композитор, услышал, как мужики поют, и спросил: «Они могут повторить?» Ему ответили: «Нет, они всегда импровизируют». Повторение невозможно. И это же уникально, что люди, не зная нотной грамоты, делают такие потрясающие вещи, сложные гармонии, ритмы. Возьмите хотя бы курские песни, там же все на диссонансах, это звучит архисовременно по гармоническому языку. И потом, в этих песнях замечательные слова. Диву даешься, насколько это удивительная поэзия, глубинное понимание жизни, знание жизни и вместе с тем очень легкое к ней отношение. — Вы ездили в фольклорные экспедиции, собирали материал? — Нет, я просто баловень судьбы, которому повезло это узнать и полюбить. В фольклоре мне нравится не только музыкальный аспект, но и визуальный. Мне нравится, как это ярко, не однообразно, совсем другое мировосприятие. Если, скажем, церковная культура — это всегда черное или черное с белым, то в фольклоре — красное, яркое, красивое. Мне этого не хватает, вот я сижу весь в этом академическом черном, так что к фольклору и зависть, и ностальгия, и желание хотя бы в музейном виде все это вернуть. Все-таки у нас очень много людей, которые занимаются подлинным, не колхозным (то есть стилизованным и очень упрощенным) фольклором. Раньше я не знал, что в нашей стране такое огромное количество групп, ансамблей, отдельных исполнителей, сохраняющих аутентичную музыку. — Откуда они берутся, если поддельным, «официальным» фольклором пространство в значительной степени было зачищено? Ваш фестиваль стимулирует развитие аутентичной этнической музыки? — Не знаю, ведь популярно то, что известно. А фольклор существует, живет своей жизнью, но никто не обращает на нее внимания. Музыканты общаются, собираются, у них есть в регионах свои фестивали, это огромный разнообразный мир. Я работаю в этом направлении, и мне это нравится. Я совершенно не хочу, чтобы вся страна встала в хоровод, скорее, действую по клубному принципу. Пусть и у этой музыки будет своя аудитория. — Вы не боитесь, что с большой государственной поддержкой фестиваль приобретет казенный оттенок государственной фольклорной выставки? — Пока, к сожалению, нет, не приобретает. Ведь под нашим руководством, благодаря тем людям, которые работают в жюри, экспертам, это была бы очень хорошая выставка. Но потихоньку фестиваль двигается в нужном направлении. Это и должна быть выставка, а как же. Вернуть фольклор в жизнь, как это было давным-давно, абсолютно нереально. Вот Свиридов еще 60 лет назад жаловался, что русские разучились петь свои песни. Так что сейчас наша задача — делать хорошую выставку, даже шоу, красивое и яркое, это хороший музейный вариант. — Минкульт участвует в формировании программы? — Нет, никак. Но он помогает всех привезти, создать для всех очень хорошие условия, ведь обычно эти музыканты ездят на региональные фестивали и выступления за свой счет. У нас им оплачивается все: и дорога, и суточные, и еда, и очень хорошие отели — все это очень дорого, и очень важно. — Когда вы заказываете для фестиваля новые сочинения академическим композиторам, как вы формулируете задачу? В музыке должен быть фольклорный материал? Хотите вырастить нового Стравинского? — Это вряд ли! И необязательно материал, могут быть народные инструменты. Очень хороший концерт написал Александр Чайковский, для первого фестиваля очень красивую вещь сделал Кузьма Бодров. На втором появилась его пьеса для камерного оркестра и гуслей. Гусли, кстати, самый древний русский инструмент, и очень красивый, звук просто волшебный. Есть гусляры, и у них недостаточно репертуара, им интересно. И академическая публика, таким образом, тоже может услышать что-то новое, не то, к чему она привыкла. Ведь народные инструменты, вообще фольклор — это истоки, но они были забыты, и теперь получается, что это звучит как нечто совсем новое. — То есть занятия фольклором меняют не только репертуар, но и слуховой опыт, звуковую картину мира? — Наверное. Соединение фольклора с академической музыкой может быть очень эффектным. Я играл, например, «Лезгинку» Ляпунова вместе с народниками-ударниками. Или «Думку» Чайковского с баянистом. Когда он играет в конце тему, она звучит изумительно, так, как на рояле сложно сделать. В соединении фольклора с русской классикой и новой музыкой можно открывать удивительные вещи. К тому же знание фольклора очень полезно для музыкантов. Вот Григ, например, весь на фольклоре. И если ты пианист, играешь Грига — а это самый популярный вообще композитор,— то, не зная стилистики, принципов, по которым все строится в скандинавском фольклоре, ты просто играешь неправильно. Даже акцента на сильную долю, например в пьесе «Хардинг», просто не может быть. Много ошибок от недостатка образования. Те же форшлаги у Стравинского — их же нельзя играть как барочные, они взяты из русской интонационности. Тот же Барток — тоже весь на фольклоре, и его нельзя играть, не зная, откуда в его музыке что берется. Он три года ездил, все это собирал и говорил, что это было самое счастливое время в его жизни. Так же и тут — посмотрите хотя бы на фотографии наших фольклорных музыкантов, они красивые, живые, какой же это кайф и какое несчастье жить в том, в чем живут классические музыканты. — Вернемся к классической музыке. У вас был один миссионерский опыт, нечто вроде крестового похода против забвения композитора Николая Метнера, вы много его играли, хотели возродить целый забытый репертуарный пласт. Получилось? — Нет. У меня это не получилось, я увлекся фольклором. И да, на самом деле такая музыка интересна только профессионалам, все эти осложнения академизма, гармонические эксперименты, эксперименты с формой. У Метнера есть глубина, но такой широты, какая есть у Рахманинова,— нет. — Иными словами, широкая публика все-таки любит знакомый репертуар? — Я так не думаю, и незнакомая музыка может иметь огромное воздействие. Те же «Восемь народных песен» Лядова очень редко играют, но они замечательные. Просто Метнер — это очень специализированная история, для музыковедов, для метнеристов. Он может быть интересен мне, узкому кругу, но не широкой публике. Поэтому я это бросил и занялся фольклором. — Вы предпочитаете работать для широкой аудитории, не для узкого круга ценителей, где все понимают друг друга с полуслова и говорят на одном языке? — В нашем кругу никто не говорит на одном языке, мы все индивидуалисты.
