«Лютня сыграет в любых условиях»
Голландский музыкант Йозеф ван Виссем об интерпретации старинной музыки, символах и новом альбоме — Как проходил разбор нот «Лютниста» и работа над музыкой? — На нотах можно увидеть довольно известный мадригал Якоба Аркадельта «Voi sapete…». На самом деле, он там записан не целиком (это только басовая партия), но вся композиция сохранилась в отпечатанном виде. У меня есть знакомые специалисты, которые занимаются старинными нотами и их переложением для лютни, и они помогли разобраться, что здесь к чему. Это вокальная вещь, так что юноша на картине на самом деле поет, а на лютне аккомпанирует себе. В оригинале мадригал сочинялся для четырех голосов, и мне надо было превратить его в полностью лютневую композицию. Еще интереснее было то, что мне нужно было сыграть ее на лютне эпохи барокко, в то время как на картине лютня времен Ренессанса, а у нее меньше струн и другой строй. Так что пришлось все переписывать в ре-минор, да еще с учетом барочной специфики. Пришлось повозиться. Получилась композиция, в которой я играю вступление, основную мелодию — и импровизирую поверх нее. — Вы ставили перед собой цель попробовать сыграть, как в старину, или сделать современную версию? Ведь сейчас трудно понять, как на самом деле этот мадригал исполнялся. — В любом случае пришлось восстанавливать музыку и дополнять ее. Но это и одна из моих основ; я не вижу смысла играть такие композиции один в один со старых нот. Записанное — не окончательный вариант. В ту эпоху, а потом веками, эту песню исполняли разные музыканты в разных странах и в разных интерпретациях. И то, что мы видим в нотах, это только один из этих вариантов, оказавшийся на бумаге. А лютнисты все равно импровизировали вокруг основной темы. Я придумал хороший пример. Представьте Джими Хендрикса с его соло, попробуйте это соло записать, а потом так и играть нота в ноту. Но ведь сам гитарист на каждом концерте будет исполнять его по-другому! Получается, что ты копируешь импровизацию? Лучше уж сыграть что-то свое. Так что я попробовал сыграть старинную композицию, скажем так, с исторической точки зрения, но интерпретировал ее на свой лад. Мне даже не верится, что в те стародавние времена лютнисты настолько уж старательно придерживались записанных нот. Тогда подход был куда как более беспорядочным. Кто-то мог играть с большим количеством аккордов, кто-то, наоборот, старался передавать мелодию — лютня это «гибкий» инструмент. Даже если появлялась известная композиция, впоследствии могли быть десятки и сотни ее интерпретаций. — Некоторое время назад вас уже просили сочинить музыку по мотивам картины «Послы» Ганса Гольбейна Младшего. В чем были сходство и различия между «Лютнистом» и той работой? — Главное различие в том, что на «Послах» видна лютня, но конкретные ноты неразборчивы. Так что нужно было отталкиваться от собственного восприятия картины и сочинять свою музыку. На этом полотне ты видишь множество символов. Например, струна у лютни порвана: это символ несогласия между персонажами или их расставания — и они на самом деле прощаются. Здесь же столкновение взглядов на религию — собственно, из-за чего персонажи и расстаются. Картина, по замыслу, должна была висеть над лестницей, и под определенным углом на ней виден череп, символ смерти. Так что «Послы» были богатой почвой для музыкального вдохновения, и я сочинил композицию, которую можно было бы слушать в наушниках во время экскурсии по Лондонской национальной галерее. В случае же с «Лютнистом» вопрос был скорее технический: я сразу получил материал, с которым можно было работать. Ситуация с Гольбейном в чем-то напоминает работу над моим новым альбомом, где я вдохновлялся картинами художницы Синди Райт. Она пишет в стиле ванитас, и у меня на обложке человеческий череп с бабочкой. (Vanitas — «тщеславие». Жанр живописи эпохи барокко, напоминавший о быстротечности жизни, тщетности удовольствий и неизбежности смерти.—“Ъ”). Мне нравится брать за отправные моменты для музыки картины или фильмы. Where You Lived and What You Lived For — Про новый альбом — «Nobody Living Can Ever Make Me Turn Back» — вы вспомнили очень кстати. Он, по совпадению, в эти дни и выходит. В каком направлении вы двинулись в этот раз? — Направления мне и самому обычно непонятны. Когда я сочиняю музыку, то обычно специфических целей не стоит, все происходит как бы само по себе. Играешь, что интуиция подскажет, а потом в какой-то момент понимаешь, что у тебя собрался набор композиций, хорошо сходящихся друг с другом. Названия для инструментальных вещей тоже обычно возникают интуитивно — здесь я не могу даже анализировать, что откуда конкретно берется. К тому же мне нравится оставлять значения открытыми для додумывания и интерпретирования слушателем: каждый может применить к ним свои личные впечатления, истории и взгляды. Так интереснее, чем если бы я принялся подносить аудитории уже готовые собственные смыслы. — Какое развитие произошло в вашей музыке, по собственному мнению? — Я глубже заглянул в электронику. Я постепенно осваиваю эту территорию в своих последних трех альбомах. Электронные звуки в моей музыке, может, и не слишком громкие, но поддерживают лютню. Мне нравится, что вроде бы основной инструмент один, но благодаря таким дополнениям музыка меняется раз от раза. Сейчас это и есть, наверное, то, что можно назвать направлением. И еще я понемногу пою. Великим певцом меня, конечно, никак не назовешь, но меня как раз устраивает ситуация, когда вместе с музыкой возникает не самый выдающийся голос. (Смеется.) Честно говоря, я недолюбливаю все эти прекрасные тренированные оперные вокалы. — На мой взгляд, после всех восторгов вокруг саундтрека к фильму Джима Джармуша «Выживут только любовники» вы будто специально стали дистанцироваться от «понятной» лютневой музыки. И чем дальше, тем сложнее и мрачнее… — Возможно, для обычного слушателя мои вещи воспринимаются более экспериментально и необычно, чем он мог бы ожидать при слове «лютня». Но я не планировал специально усложнять музыку. Играю как получается. Все же еще зависит и от моего настроения. Когда я записываю альбом, то возникает своего рода творческий вакуум: я просто сочиняю некий набор вещей безотносительно того, что происходило раньше — и в какой-то момент получается альбом. Я даже не знаю, насколько он экспериментальный. Например, на новом альбоме есть композиция «The Conversation», которая, на мой взгляд, звучит и вовсе как мэйнстрим. Но, опять же, записывать мэйнстрим в мои планы не входило — все получилось само по себе. (Смеется.) — Почему названием альбома стала цитата из песни Вуди Гатри «This Land is Your Land»? — Я записывал музыку для фильма «Land» режиссера Бабака Джалали, и мне захотелось процитировать эту песню. В том смысле, что для нас была создана… другая земля. Но я хотя бы всю песню не использовал. (Смеется.) И еще мне нравится, что строчка «Nobody Living Can Ever Make Me Turn Back» очень хорошо совпадает с обложкой. Как я говорил, люблю, когда одно и то же выражение может иметь разный смысл для разных людей. Надеюсь, никто не обвинит меня в антиамериканизме. — Насчет антиамериканизма не знаю, но с таким названием и обложкой только и думай о бренности жизни… — Ну… может быть. Но я скорее ориентировался на визуальные образы и картины, уж что навеяло. Вообще я всегда надеюсь, что слушатели будут искать значения, которые могут скрываться за названиями и образами. И будут находить книги старинных писателей, а здесь уже можно целые исследования устраивать. Когда ко мне после концертов подходят слушатели, которые расспрашивают о корнях моих композиций или делятся своими мнениями, это очень хорошо! Они хотят большего, чем просто названия, и пытаются сориентироваться в явлениях, которые мне самому интересны. Мне очень важен именно такой отклик, нежели просто вежливая публика. — Если взять ваше новейшее видео «Virium Illarum», то как вы сами объясните происходящее в нем? Здесь можно высмотреть ритуал, смерть, намеки на заразность всего живого. — Для меня это видео несет в чем-то даже политический заряд. Мы, люди, уже настолько испорчены, что пришло время животным снова обрести главенство на земле. У меня уже давно вертится эта мысль. Virum Illarum — С чем еще посоветуете ознакомиться, чтобы лучше понять ваш альбом? — Думаю, стоит почитать «Vita» Генриха Сузо (немецкий писатель и богослов XIV века.— “Ъ”). В чем-то описание жизни его героя близко мне самому: чем меньше — тем больше, ничего лишнего не требуется. Рекомендую посмотреть работы Синди Райт, о которой я уже говорил,— она интересно развивает старые теории. И кстати, альбом в придачу заканчивается словами Терезы Мэй (премьер-министр Великобритании.—“Ъ”). — Вы играете на старинном инструменте в 2000-х, ссылаетесь на современную художницу и Вуди Гатри, религию и мистику, а еще на Уильяма Блэйка и Генри Торо. С таким культурным и историческим набором — вы представитель неоренессанса или постмодернист? — Подход, пожалуй, постмодернистский. Но в его основе история. Я всегда старался включать все мои интересы и развивать их через музыку. Ты берешь то, что уже существует, но прокручиваешь все, до чего дотягиваешься, через собственное видение. По-моему, самое лучшее искусство само по себе очень лично. В целом можно сказать, что я постмодернист, но закапываюсь довольно глубоко. — На вашей странице в «Фейсбуке» можно обнаружить и российского режиссера Андрея Звягинцева с вашей пластинкой. — О, это интересная случайность! Мне очень нравятся его фильмы, это одни из лучших произведений в кинематографе, что мне попадались. И он заглянул на мой концерт в Бухаресте — правда, опоздал: все уже закончилось. А позже мы встретились в Москве, когда я здесь играл. Мы с ним немного выпили, обсудили саундтреки и их взаимодействие с фильмами. Очень хороший человек! Он мне еще пытался объяснить, как в морозный день звучит снег в Сибири, когда по нему шагаешь: скрип-скрип! (Смеется.) Для меня снег не такое привычное явление, было увлекательно. — Как вы записываете свою музыку? Лютня вроде бы такой инструмент, что его проще представить в каком-нибудь месте вроде церкви, чем в обычной студии. — Лютня сыграет везде и в любых условиях. Ее собственной реверберации хватает для записи в любом просторном помещении. Потом ты просто добавляешь электронику. В общем-то, у меня так все и происходит. Последний альбом я записывал и вовсе на разных континентах. Все вроде происходит просто, но, может, это только мой случай. Я, бывало, записывался в церквях и соборах ради их акустики. Но сейчас, по-моему, свой звук я получу и дома. Я не использую лютню как электрогитару, которую можно обвесить множеством эффектов. У нее широкий частотный спектр, так что я ценю и уважаю ее естественный звук. Это инструмент, который в своем разряде можно было бы сравнить с роялем. Конечно, когда играешь в церквях, забавно бывает услышать эхо на все пять секунд, но, сами понимаете, для записи это уже перебор. Кроме того, для меня запись — это момент максимальной концентрации, которую тяжело удержать, если вокруг находится кто-то еще. Ты оказываешься в собственном пространстве, в котором происходит сочинение и сохранение музыки, мое сознание в это время совершенно отвлечено от окружающего мира и людей рядом. Мне нужен разве что звукоинженер — в остальном я замыкаюсь в себе. Detachement — Насколько сильно надо включать фантазию, когда сочиняешь музыку для лютни? — Воображение должно хорошо работать. Ты ведь играешь на инструменте, который возник столетия назад. И тебе надо представлять, как могла восприниматься лютня тогда и что слышится сейчас. Люди были меньше, в простейшем физическом смысле. Отсутствовал постоянный фоновый шум дорожного движения, который нас сейчас окружает. Восприятие музыки было гораздо острее. Ты можешь играть на ней сейчас — и прикидывать, что услышали бы люди в те времена. И это хороший вопрос. Сильнейшая особенность лютни в том, что она буквально требует, чтобы ты включал воображение. Нет ничего интереснее, чем сочинить какую-нибудь композицию, а потом думать: «А как бы она прозвучала в XVI веке?» — Вокруг лютни в основном сложился образ старинного инструмента — взялся за нее, стало быть, сейчас будет барокко и Ренессанс. В то же время, артисты вроде вас пытаются ломать стереотипы… — К счастью, сейчас появляется много молодых музыкантов. Лютня освобождается. Что хорошо — новые музыканты, хотя и работают с традиционным инструментом, уже не настолько привязаны к старине и всему, что идет вслед за ней. Это своего рода открытие лютни заново. Конечно, это не мэйнстрим, но я вижу, что движение этих музыкантов ставит серьезные цели. Когда я взялся за лютню в 2000-м, тебя держали за деревенского дурачка: это была самая немодная вещь, которую ты только мог выдумать. Но все меняется: лютневая музыка пробилась и в фильмы, и даже в компьютерные игры, а я — «деревенский дурачок» — сыграл примерно 1200 концертов по всему миру. От старых клише все равно никуда не деться, но просвещенные слушатели лютню уже не воспринимают как пережиток веков. Все движется в правильном направлении.
