Зверье по имени товарищи

Петербургская филармония, роскошный белый зал — здание до революции принадлежало Дворянскому собранию. Вениамин Смехов собрал здесь в середине ноября друзей-актеров и публику, чтобы поговорить о событиях 1917 года. Сам написал пьесу «Прошу слова», собрав ее из дневников, стихов и речей того нескучного времени, сам поставил на сцене. Гарик Сукачев и Евгений Дятлов, Дарья Мороз, Мария Матвеева, Дмитрий Высоцкий — шесть человек (вместе с самим Смеховым) схватили петербургскую публику и швырнули ее на сто лет назад — в хаос революции, в восторг революции, в ее загадку. Именно это важно — Смехов принципиально не занимался тем, что объяснило бы причины октябрьских событий. Ни долгая бездарная война и вызванные ею экономические проблемы, ни оскорбительное неравноправие национальных меньшинств (черта оседлости, к примеру), ни глухота правительства к своему народу, ни деньги, врученные немцами большевикам, не поминаются в этом спектакле. В нем нет исторического анализа — есть живая кричащая картина. Мы оказываемся прямо внутри нее. Роли жестко не закреплены: слова персонажа передаются от одного актера к другому, но все же соблюдаются типажи, остаются предпочтения. Например, «Есть такая партия!» — в ответ на заявление меньшевиков, что в России нет партии, готовой взять на себя всю ответственность власти, — это, конечно, кричит Сукачев. Не документальный портрет Ленина — но фантастическая эта харизма, захватывавшая современников, тот пыл, что мы сейчас назвали бы рок-н-ролльным — шарашит с филармонической сцены. И через несколько минут является сукачевский же Махно: издевательский, пугающий и притягательный, как свобода, перешедшая все человеческие края. Для себя Смехов выбирает более уравновешенных персонажей. Герберт Уэллс, описывающий валяющиеся на улицах трупы — и все равно зачарованный Лениным («Он видит мир будущего преображенным и построенным заново!»). Патриарх Тихон, уже после революции взывающий к большевикам, уговаривая прекратить террор. Но его герои, в слова которых особенно вслушивается зал, пытающийся объяснить себе, что же там сто лет назад происходило, заглушаются восторженными поэтическими монологами молодежи. Когда кто-то из актеров начинает говорить, на боковом экране вспыхивает имя его персонажа и цифра — сколько лет было герою. Двадцатичетырехлетний Маяковский, двадцатидвухлетний Есенин, и Махно, между прочим, всего 29. Они празднуют революцию, она принадлежит им (в этот момент — никто из них не знает, что будет дальше). Более взрослые люди пытаются понять их радость (и Блок сидит у солдатского костра, и говорит «хорошо», и вспоминает сожженную усадебную библиотеку) или презирают их (особенно яростна Зинаида Гиппиус («Тем зверьем, что зовется "товарищи", уничтожена наша земля»), но они ничего не решают. Одно из важнейших достижений спектакля Вениамина Смехова — вот эта четкая констатация: революция победила потому, что ее поддержала молодежь. Ни угрюмые путиловские рабочие, ни щедрые немцы не могли бы ничего сделать, если бы молодые люди России не устали так от прежней власти, не надеялись бы так на перемены. И восемнадцатилетний Набоков, отнесшийся к революции с презрением, — то исключение, что лишь подчеркивает правило, обозначенное в этом спектакле. Компания артистов, работающих в спектакле, дружна — никто сознательно не тащит одеяло на себя, но понятно, что полного равенства на сцене (как и в жизни) быть не может. Без каких-либо специальных усилий лидерами оказываются Смехов, Сукачев и Дарья Мороз. «Прошу слова» вообще можно было бы назвать ее бенефисом, потому что, в отличие от коллег, она не привязана к какому-то одному типу героев. Вот она — Гиппиус: ледяная злоба, мрачная сдержанность — и тут же поэтический дар, заставляющий забывать о том, что мы сейчас назвали бы политкорректностью, а тогда просто называлось хорошим воспитанием. И вот она — командир женского «батальона смерти» Бочкарева: готовность умереть за царя и отечество. А еще через секунду — просто пьяная баба-частушечница, тетка из тех, для кого пожар в чужом доме — развлечение. Мороз так свободна в своих мгновенных трансформациях (причем без каких-нибудь особенных переодеваний — ну, накинула на плечи шаль, ну, сняла ее), что начинает казаться, что играет она, собственно говоря, не нескольких женщин, живших сто лет назад, а саму Россию, в которой соединяется и мрачный сарказм, и простодушная отвага, и способность отчаянно развлекаться в самых тяжких обстоятельствах. Но Смехов не ограничивается лишь монтажом документальных свидетельств — он добавляет к ним более поздние тексты, посвященные революции: Владимир Высоцкий («В куски разлетелася корона»), Юлий Ким («Как за меня матушка все просила бога» из «Бумбараша»), Наум Коржавин («Баллада об историческом недосыпе»). Так он пытается отстраниться от чистой хроники, добавить второй план. Собственно, он позволяет публике, уже слишком вовлеченной в события того страшного года, вздохнуть посвободнее. Но добавленные уже глубоко советские стихотворения о Ленине (вроде опуса Александра Яшина, где прославлялась доброта Ильича, что вынес стул стоявшему у его кабинета часовому) передышки не дают: нас настигает понимание того, как конструировался миф вождя. Да, мы оказываемся умнее, чем люди 1917 года — просто потому, что мы знаем, что будет дальше. Но этим простым жестом спектакль предлагает нам подумать и над тем, насколько более умными будут считать себя россияне 2117 года. Создатели же «Прошу слова» — и Вениамин Смехов, и его актеры, и художник Мария Данилова, и композитор Вячеслав Ганелин — не претендуют на то, чтобы сказать последнее слово о революции. Окончательного диагноза и рецептов у них нет. Поэтому они просто доверяются Блоку — и в финале звучит «Двенадцать», и последние слова в спектакле — «Иисус Христос».