Прага: прогулка по городу ста башен

Соразмерность ежедневному существованию человека, а не величию его замыслов — вот одна из причин, по которой Прага не первый век остается излюбленным туристическим адресом Европы.

Для каждого настоящего пражанина самый ласковый месяц весны начинается вот этими строками из поэмы Карела Гинека Махи «Май»:

Был поздний вечер — юный май,

Вечерний час — томленья час.

И горлинки влюбленный глас

_Звучал, тревожа темный гай_.

Причины тому, собственно, две, и первая в том, что чехи числят Карела Маху среди основоположников национальной поэзии.

В пражских школах его стихи зубрят так же, как в Москве учат наизусть, скажем, строфы из Лермонтова. Эти поэты были современниками, оба черпали вдохновение в творчестве Байрона, Мицкевича и Пушкина.

И оба, мятежные, умерли молодыми, только кончина Махи в 1836 году оказалась еще более случайной и нелепой, чем смерть застреленного на дуэли Лермонтова: чешский поэт заразился холерой — как полагают, напившись при тушении пожара нечистой воды.

Памятник романтиче­скому стихотворцу — кудрявый юноша с пером в руке склонился к букету сирени — установили на склоне Лаврентьевой горы над Малой Cтраной, в тенистом публичном саду.

Эту гору теперь называют Петршинским холмом, и подняться к бронзовому поэту можно на фуникулере. Именно здесь 1 мая тысячами пар, что и зафиксировано в Книге рекордов Гиннесса, собираются влюбленные, чтобы заключать друг друга в объятия и вдоволь целоваться на счастье под цветущими черешневыми деревьями — есть у чехов такой славный обычай.

А вот и вторая причина: в чешском массовом сознании поэма Карела Махи о благородном разбойнике Вилеме и весеннее цветение садов неразрывно связаны — как связано в нашей памяти все то прекрасное, к чему мы привыкли с детства и юности.

Если же вы не оканчивали чешскую школу и не твердили наизусть стихотворения Махи, то для вас первомайская Прага, возможно, место молодецких классовых боев, иногда вполне добродушных, но порой и до кровянки.

Отмечать Международный день солидарности трудящихся в Прагу из разных городов Чехии и из разных стран Европы собираются стайки и группы неформальных молодых людей, исповедующих левые политические взгляды.

Эта разношерстная публика гомонит на всех языках и весело кучкуется на правом берегу Влтавы в районе Славянского острова, готовясь к походу по городским улицам. Но где-нибудь за углом участ­ников «левого марша» поджидают крепкие бритоголовые пацаны — активисты местной Рабочей партии и иные проводники праворадикальных идей.

Чтобы позадираться, потолкаться, а то и «в репу» либералам сунуть. Полиция, впрочем, не дремлет: колонны демонстрантов всегда вовремя разводят, а немногочисленных смутьянов заблаговременно притормаживают.

Некоторым особняком от этих главных мероприятий начала мая — и сугубо «домашних» и, так сказать, общеевропейских — держатся все более многочисленные туристы, которых в Праге принято собирательно называть «господами с Востока».

По чешским представлениям Восток — пространство примерно от Токио и Гонконга до Бреста и Ужгорода.

Гости из Южной Кореи, Японии и могучего Китая дисциплинированными группами под управлением роботообразных экскурсоводов перемещаются из музейных залов к ресторанам в бюджетных отелях.

Торговые центры и народные пивные затоплены добродушной русскоязычной толпой, в которой в последние годы все чаще попадается люд с победными взглядами и приколотыми к лацканам курток или ремням рюкзаков георгиевскими лентами.

Такая символика, скажу прямо, в Чехии мало кем прочитывается, хотя здесь помнят, кто именно освободил Европу от нацизма.

Не забывают, впрочем, и о том, как через два с лишним десятилетия после Победы танки с красными звездами на башнях снова появились в Чехословакии — чтобы раздавить Пражскую весну.

Одна из советских бронированных машин времен Второй мировой, водруженная на пьедестал, четверть века назад была выкрашена актуальным художником Давидом Черным в розовый цвет и после бурной общественной дискуссии отправлена в музей.

В 2011 году, когда в Праге отмечали двадцатилетие вывода из Чехословакии совет­ских войск, тот же танк «Иосиф Сталин-2» — по-прежнему в розовом — пустили поплавать на поросячьего же цвета понтоне посередине Влтавы.

Другой пражский памятник воинам-освободителям, выполненный в партийно-реалистической эстетике конца 1940-х, расположен в привокзальном парке, который пражане прозвали Шервудским лесом: советского офицера в плащ-палатке точно и крепко целует в губы благодарный пражский повстанец.

Его объятия не очень-то походят на те, что воспевал романтик Карел Маха и вслед за ним поэты новых чешских эпох.

В Праге без противоречий уживаются приметы самых разных времен. Государ­ство охраняет художе­ственно ценные памятники социализма столь же бережно, как средневековые собор Святого Вита, Пороховую башню или Вышеград­скую крепость.

Прага меняется не торопясь, но в итоге умудряясь поспевать за архитектурной модой, добавляя к уже существующему новое и часто сохраняя старое.

Этот город тем и хорош, что у него нет идеологического мифа, нет урбани­стической сверхзадачи — хотя, естественно, имеются свои многочисленные легенды и предания.

Этот город устроен без помпезности и без претензии на статус великой метрополии: для всякого здесь живущего и сюда приезжающего найдется вдоволь свободного простран­ства, никто никому ничего не навязывает, зато у каждого, кто навсегда или на время захотел почув­ствовать себя пражанином, множество выборов.

Прага рассредоточена и децентрализована во многих отношениях. Девиз, в стародавние времена начертанный золотом на Староместской ратуше — Praga caput Regni, «голова королевства», — теперь не более чем фигура речи, ведь на самом деле здесь каждый сам себе голова.

Чешская столица похожа на тщательно перемешанный винегрет, ингредиенты которого хороши в качестве компонентов общего вкуса.

Прага формировалась как город по крайней мере четырех культур — чешской, поскольку славянские племена, собственно, основали селение у Влтавы и в нем испокон веку живут; немецкой, поскольку Богемия долго входила в состав империи Габсбургов; еврейской, поскольку к XIII столетию здесь образовалось крупнейшее в Центральной Европе гетто; романской, поскольку весь пражский архитектурный ренессанс и почти все роскошное праж­ское барокко — дело рук итальян­ских зодчих и мастеровых.

230 лет назад собранная императорским эдиктом в единое административное целое (из четырех равноправных селений, каждое из которых сохранило и свой совет, и свою ратушу, и все они стоят до сих пор), Прага органично заключает в себе поистине швейцарскую лоскутность.

К началу XX века более или менее крепко срослись воедино многочисленные деревни и кварталы, окружающие городской центр, — Карлин и Смихов, Панкрац и Вршовице, Подоли и Бубенеч.

Мне пару раз доводилось разглядывать стобашенную Прагу из гондолы воздушного шара — выяснилось, что швы, разделяющие (или соединяющие) прежние самостоятельные поселения, до сих пор угадываются без труда.

Там, где некогда проходили крепостные стены или пролегали защитные рвы, протянулись автомагистрали и проспекты, а места бывших «межрайонных» пустырей заняли парки и скверы.

Понятное дело, что прежние границы города теперь едва очерчивают его ядро, широким поясом окруженное кварталами жилых многоэтажек.

Но и в этом отношении Прага не хвастает гигантоманией: местные небоскребы, самый высокий из которых — едва тридцатиэтажный, сбиты на твердоземельной Панкрацкой террасе в плотную стаю каменных бронтозавров. Их всего-то шесть или семь. Ну какой же, скажите, это Сити?

Есть трогательное очарование провинциальности в том, как цепко городские районы держатся за свою мнимую отдельность.

Местные жители по-прежнему считают малой родиной не Прагу вообще, а ее совершенно конкретный уголок — какой-нибудь Баррандов, Крч, Андел или Кларов. По­следнее десятилетие я прожил в Жижкове (административный округ Праги, а до 1922 года самостоятельный город).

Атмо­сфера этого некогда пролетарского, а теперь богемного, с по­зволения сказать, арондисмана постепенно, но неотвратимо превращала меня в местного патриота, хотя от дома, в котором я квартирую, до самой центровой Вацлавской площади — дистанция всего-то в три короткие трамвайные остановки.

Превращала, пока не превратила: с особым удоволь­ствием я приглашаю друзей не в бессмысленное бурление туристической толпы у Карлова моста и не во все соседние пивные подряд, но именно в народные заведения «Планета Жижков» и «Республика Жижков».

А воскресным утром, вместо того чтобы поваляться в постели, напяливаю красный клубный свитер и отправляюсь на матч местной «Виктории», выступающей вовсе не в самой высшей чешской футбольной лиге.

Наша общая Прага и мой личный Жижков уверенно, из года в год, следуют повседневным чешским бытовым привычкам.

Даже индустриальная эпоха не смогла придавить этот город, сумевший уберечь свой старый уклад, — ни политические, ни социальные перемены здесь не считаются достаточным резоном для изменения жизненного распорядка.

Можете быть уверены: рогалики — булочки из дрожжевого теста в виде полумесяцев — в хлебной лавке на Сейфертовой улице каждое утро будут свежими, что бы ни случилось. И, что бы ни случилось, милая пани Вероника все равно откроет свой цветоч­ный киоск рядом с трамвайной остановкой и футбольным стадионом. Так что пражскую весну не остановить.

Коренные пражане встают так же рано, как просыпаются крестьяне в русских деревнях. Шутливо пеняя за это австро-венгерскому императору Францу Иосифу, который за без малого семьдесят лет правления приучил подданных следовать своему распорядку дня рассветной пташки.

Здесь, в стране, новое национальное сознание которой в XIX веке формировалось не усилиями аристократии, а благодаря образованным разночинцам, по-преж­нему придают особое значение престижу интеллигентных профессий.

Едва ли не каждый чех, получивший университетский диплом, обозначит свой статус не только на визитной карточке, но и на латунной табличке у кнопки дверного звонка: «доктор», «адвокат», «инженер».

Все без исключения пражские юноши и девушки — как и полтора столетия назад — умеют пройти тур вальса или мазурки, ведь старосветские балы остаются непременным эпизодом выпускных гимназических мероприятий.

Здесь по-прежнему в почете «метр пива» — типично чешская мера длины, десять поллитровых пивных кружек и стаканчик местного рома, выстроенные в ряд так, чтобы диаметр донышек в сумме составил ровно сто сантиметров.

Сертифицированный эталон пивного метра, вырубленный из камня, выставлен на обозрение в местечке Добржич к западу от Праги.

Конечно, случайным (и даже не впервые оказавшимся здесь) гостям Прага представляется совсем иной. В их восприятии это живой, вечно бурлящий, бессонный город, особенно по весне, полный туристических наслаждений, копченых сосисок и баснословно дешевого пива.

Главной характерной особенности пражской жизни — ее неторопливости, ее сонной лени — часто не замечают даже те американцы, русские или французы, которых занесло в Прагу не на неделю и не на месяц, а на пару-тройку лет.

Иными словами, мало кто из них берет на себя труд выяснить, зачем в первое майское предвечерье сотни молодых влюбленных пар отправляются грезить на Лаврентьеву гору.

Время перенастраивает пражский компас: число «господ с Востока» в столице Чехии непрестанно увеличивается, в то время как количество иностранцев с запада несколько сокращается. Речь идет не о туристах.

Прага перестала играть роль города-фронтира цивилизаций, в котором транснациональные корпорации считали для себя уместным учреждать работающие одновременно на Москву, Алма-Ату и Тбилиси региональные представительства — как это было в конце минувшего века. Все эти офисы переехали в Ригу, Бухарест и Киев.

Как следствие, эпоха больших экспатовских тусовок и международных пятничных гудежей миновала, хотя тридцатилетние бородачи-программисты разных национальностей, хипстеры с айпадами и вечные студенты по-прежнему не обходят Прагу стороной.

Особенно популярным социальным хабом стала в последние годы жижковская площадь имени короля Йиржи из Подебрад, собирающая на своих обширных газонах разноязыкую вальяжную толпу.

Еще бы: в теплый майский вечер приятно посидеть-поболтать на ступенях храма Святого Сердца Христова, потоптаться у лавок фермерского рынка, отведать теплой медовины (напиток на меде и дрожжах, выдержанный в деревянных бочках) и горячих трдельников (витая сладкая сдоба), а потом до полуночи надуваться крафтовым пивом в одном из бесчисленных заведений на соседних улочках.

Принято считать, что едва ли не главный праж­ский культурологический алгоритм — непростое соединение мещанской манеры мировосприятия Ярослава Гашека с нервным, изломанным пониманием бытия по рецептам Франца Кафки.

Это, конечно, банальный стереотип, но, как и любое основанное на фактах упрощение, все же не лишен оснований. Памятник Гашеку — гарцующая лощадь без туловища — не случайно стоит на Прокоповой площади в Праге-3; памятник Кафке — пустотелый мужской костюм, на вороте которого восседает черный господин в котелке, — со смыслом помещен между синагогой и католической церковью на границе бывшего Еврейского квартала.

Город­ские маршруты Гашека и Кафки почти не пересекались. Первый коротал вечера в пивных Жижкова и Королевских Виноград. Второй предпочитал кофейные салоны Нового Города, декаданс которых прямо предупреждал о грядущей мировой катастрофе.

Они по-разному живописали абсурдизм пражского космоса, которого (к счастью, поскольку именно нарушение нормы не позволяет помереть со скуки) городу Гашека и Кафки хватает и теперь.

С этой точки зрения идиот из военной части Йозеф Швейк и землемер К., обивающий пороги канцелярии Замка, — две стороны одного характера.

Столетие назад чешская и не-чешская жизни протекали в Праге в параллельных плоскостях. Славяне уже составляли в прежде преимущественно немецкоязычном городе уверенное большин­ство, но у немцев были и свои театры, и казино, и магазины, и рестораны.

Еврейской Праге положила конец нацистская оккупация, немецкую Прагу уничтожили репрессивные законы послевоенной Чехословакии, при решающем участии советских братьев соскальзывавшей в социализм.

Чешские силы снова распустились пахучим цветком липы, древнего символа славян­ства, — на площадях и в парках тогда было принято высаживать символические «липы республики».

Однако от глобализации и смешения языков и рас не уйти: в последние десятилетия Прага — снова многонародный город, в котором «коренные» и «новые» опять существуют в разных измерениях. Туристических троп, приносящих все больше доходов, пражане сторонятся: никому из местных не придет в голову встречаться за чашкой кофе на Вацлавской, Староместской или Малостранской площадях, а сомнительные гастрономические адреса в центре города — невнятную еду по двойной цене — опытные люди обходят стороной.

Наряду с Прагой чешской и Прагой туристиче­ской суще­ствует еще и третья Прага, город разных национальных общин. Самые многочисленные из них — вьетнамская, возникшая как наследие плановой трудовой миграции 1980-х, и украинская, с недавних пор и по понятным причинам далеко не во всем конгруэнтная с русской.

Советское прошлое уже не так прочно объединяет выходцев из разных союзных республик, но они все еще отовариваются квасом и пельменями в одних и тех же магазинах «Ласточка» и «Теремок», встречаются на концертах Дениса Мацуева, «Океана Эльзи» и Григория Лепса, посещают одни и те же фитнес-центры.

Прага слывет городом недорогой эмиграции, и только в по­следние годы законы Евросоюза хоть как-то упорядочили приток свежей крови из-за восточной границы. Многие представители русскоязычной диаспоры предпочитают селиться компакт­но, в районе окраинной станции метро «Нове-Бутовице», откуда не увидать Лаврентьевой горы.

Многие привозят с собой кусочки родины — клуб бардовской песни, союз русскоязычных писателей или православную воскресную школу.

Ничего страшного в этом нет: со времен анархиста Михаила Бакунина, продвигавшего здесь идею политического единения братских народов, со времен Марины Цветаевой, воспевшей и рыцаря Брунсвика, и холм Петршин, мягкое славянофильство Праги впитывало что угодно. Наверное, переварит и эти новые явления русской природы.

Ярослав Сейферт утверждал: «Прага … цар­ственней, чем Рим», и многие опытные путешественники под этим подпишутся без сомнений. Эта цитата — из поэмы «Одетая светом», рассказывающей о нетрезвых шатаниях зачарованного путника по весеннему городу.

Сейферт — кстати, в 1984 году ставший един­ственным пока чешским лауреатом Нобелевской премии по литературе, — создал образ светящейся Праги, словно сотканной из лучей солнца.

Поэму он сочинил во время нацистской оккупации, но у Сейферта его родной город предстает символом майского цветения, деревом с постоянно обновляющейся кроной. Тема весны — верный знак того, что Прага, вопреки всему, устоит и продлится.

Силы добра, получается, одолеют мрак. Конечно, пребывая в обычном настроении, в этом можно усомниться, но в первый майский день Прага не дает ни малейшего повода для пессимизма. Наобнимавшись на Лаврентьевой горе, влюбленные спускаются к берегу Влтавы — кормить уток и лебедей.

Виза

Для въезда в Чешскую Республику гражданам России нужна шенгенская виза.

Оформить визу можно в Чешском визовом центре.

Москва, Сущевский Вал, д. 31, стр. 2. Тел.: + 7 499 703 4972

Рейсы

Ежедневно Czech Airlines и «Аэрофлот» выполняют по четыре-пять рейсов из «Шереметьева» в Прагу. Прямое авиасообщение связывает Чехию также с Санкт-Петербургом и еще десятком российских городов. Чартерные авиарейсы из России принимают аэропорты в недалеких от Праги Карловых Варах и Подебрадах.

Cмотреть

Pražské jaro. 12 мая — 2 июня

Международный фестиваль академической музыки «Пражская весна» пройдет в 72-й раз. В программе почти полсотни концертов плюс толика джаза: оркестр Венской филармонии, Симфонический оркестр Чешского радио, Orchestre de Paris, Максим Венгеров, квартет Давида Ойстраха.

Больше фото тут.