«Трехпрудники»: светская хроника 1991 года

Новые выставки открывались каждый четверг, и с сентября 1991-го по июнь 1993-го — ровно столько, сколько существовала галерея, — их прошло 95. The Blueprint публикует архивные фотографии с выставок в Трехпрудном, а очевидцы — куратор архива «Гаража» Саша Обухова и художники Владимир Дубосарский и Александр Сигутин — рассказывают про искусство и стиль той эпохи.

САША ОБУХОВА, КУРАТОР АРХИВА МУЗЕЯ СОВРЕМЕННОГО ИСКУССТВА «ГАРАЖ»

ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ТРЕХПРУДНОМ ПЕРЕУЛКЕ?

В 1991 году показываться было просто негде, и художники создали собственную маленькую выставочную площадку. Задача этого места как полигона художественных идей состояла в следующем: художники, которые там жили, получили классическое образование, и им надо было найти независимые от живописи способы существования в искусстве. Они отрабатывали приемы, которым учат в институтах современного искусства: работали с пространством и создавали трехмерные картины. Фактически это была школа разрыва с традицией, обязательная для всех неоавангардистов.

Галерея работала очень интенсивно. Ни одна из 95 выставок, что успели в ней пройти, не была экспозицией традиционных картин на стенах: обычно это были однодневные акции, которые задействовали все пространство чердака. К каждой выставке издавался маленький буклет с текстом. Несмотря на название «галерея», на выставках никто ничего не продавал. Это было классическое artist-run-space, где выросли художники и сформировалось целое поколение, которое сегодня можно считать классиками.

ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ СТИЛЬ «ТРЕХПРУДНИКОВ»

На повестке дня стояла полемика с московским концептуализмом, который был общей тенденцией столичного искусства, а также полемика с московским акционизмом, который только начинал формироваться. Тер-Оганьян и его друзья образовали группировку «Искусство или смерть» с лозунгом «Главное в искусстве — красота». Но красота была понятием растяжимым и обнаруживалась все время в жизни. Каждая акция в этом пространстве была ориентирована на жизненный праздник обитателей Трехпрудного, но не менее важно было работать в концепции искусства размягченного, без интеллектуализма и зауми.

СТИЛЬ ОБИТАТЕЛЕЙ ТРЕХПРУДНОГО

Одеваться тогда было популярно на Тишинском рынке: старые штаны и кепки 1950-х годов. В Трехпрудный лично я привела богатого американца, тогда директора музея в Хьюстоне, он полюбил художников и позже передал им мешок вещей. У кого-то появились ботинки, у кого-то свитер из кашемира. Стиль складывался стихийно, но это было для обитателей Трехпрудного не очень-то и важно.

АЛЕКСАНДР СИГУТИН, ХУДОЖНИК

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ВЫСТАВКИ

Я делал свою персональную выставку, она называлась «Иерархия в искусстве». Это была попытка выстроить объективные критерии величия художника и весомости критика. Всех художников, приходящих на выставку, я измерял по росту, и на стене была таблица, куда заносились фамилия-имя художника и его рост. Таким образом объективно вырисовывалась картина, кто из художников был самый великий. Получилось, что у нас самый великий Дубосарский. А перед закрытием вернисажа пришел художник из Скандинавии — ростом два метра с лишним. Он не знал, на какую выставку идет, и как только он зашел, мы поняли, что он — чемпион.

А всех критиков мы взвешивали. Женщины оказались легковесными. Они набирали максимум 70 кг. Самым весомым оказался Андрей Ковалев. А Иосиф Бакштейн был хитрый, он взвешивался с портфелем, набитым книгами. Но все равно оказался легковесней Ковалева.

А чтобы было не обидно зрителям, которые не были ни художниками, ни критиками, мы выясняли их возраст и также заносили в таблицу. А потом высчитывали средний рост художника, средний вес критика и средний возраст зрителя. Помню, что средний возраст зрителя был 26 лет.

ВЛАДИМИР ДУБОСАРСКИЙ, ХУДОЖНИК

СКВОТ НА ТРЕХПРУДНОМ

Мастерские в Трехпрудном возникли в силу обстоятельств времени: почти все художники нашего круга были иногородние, и мы постоянно жили в сквотах. Народу было много — одного человека из сквота легко выгнать, он не может держать оборону. Периодически приходили панки и говорили, что живут здесь. А с милицией была такая история: когда они увидели, что приехали люди с кроватями, шкафами и картинами, то посчитали, что для них это гораздо выгоднее, чем всякая непонятная аудитория. Все всех тогда уже хорошо знали, но для порядка художников без московской прописки забирали в участок, брали официальный штраф и отпускали. Первое время за нас платил банк «Ринако», а мы с ним расплачивались картинами. Ольга Свиблова была нашим посредником и помогла банку сформировать первую крупную корпоративную коллекцию, которая потом куда-то пропала. Поговаривали, что, когда банк обанкротился, ее просто бросили. К счастью, в то время рубль падал быстро, мы жили на продажи иностранцам и через год смогли платить сами.

Жить вместе было полезно и с экономической точки зрения. Как индивидуальные художники мы были тогда не очень известны, просто не смогли бы лично продавать работы. А иностранцы любили заходить в наш сквот с разбитыми окнами, объедками и объектами — покупать подарки друзьям. Интересовались в основном маленькими работами, которые мы продавали за 100–500 долларов, и на эти деньги тогда можно было неплохо жить. В нашей коммуне все старались поддерживать друг друга: все знали, когда у кого работу купили, и сразу же, бывало, бежали к нему занимать деньги.

КАК ПОЯВИЛАСЬ ГАЛЕРЕЯ

Идея галереи (ее кураторами вначале были Реунов и Тер-Оганьян) тоже возникла в сообществе. Тогда все имели слабое представление о том, что такое галерея: совсем недавно, полгода назад, открылись первые галереи Марата Гельмана и Айдан Салаховой. Это были настоящие галереи, а у нас был проект, которым управляли сами художники. Это было специфическое время: произошел слом государственной системы, а вместе с ним — и традиционного искусства. Нам нужно было конкурировать со всеми: и с галереями, и с шестидесятниками, и с постконцептуалистами вроде Альберта, Захарова и «Мухоморов». Со временем мы превратились в мощную индустрию по производству выставок, в лучшие дни мы могли придумать и по десять проектов за день. Сейчас я это вспоминаю как такой джазовый джем: кто-то задавал тему, она попадала под перекрестный огонь трех человек, кто-то вносил интересную текстовую форму или переворачивал все с ног на голову. С одной стороны, мы ценили минимализм, с другой — обязательно шутили над концептуализмом, которому себя противопоставляли. О современном нам искусстве мы многого тогда не знали, но в целом действовали в той же плоскости, что и другие великие художественные группы — дадаисты и флуксус.

Это было очень специфическое пространство с единственной рабочей стеной. Лампы мы сделали сами, пол покрасили специальной краской, а стены заклеили белой бумагой. Много идей мы не смогли реализовать, потому что не было средств. Галерея «Риджина» финансировалась жирно и богато, могла привезти леопардов, а мы жили от продажи к продаже, занимали деньги друг у друга. Выходило не очень дорого: мы скидывались на пространство плюс покупали к каждой выставке пять или шесть трехлитровых банок сока и несколько бутылок спирта «Рояль». На каждое открытие приходило человек по 60–80, по тем временам солидно, а когда были выставки с участием нескольких десятков художников, то и того больше. Все знали, что в Трехпрудном каждый четверг — новое открытие, и автоматически приходили к нам, потому что у нас всегда было что выпить. Это было очень удобно: никого не надо было звать на тусовку лично, тем более что тогда не было ни мобильных, ни интернета.

СТИЛЬ ОБИТАТЕЛЕЙ ТРЕХПРУДНОГО

Мы одевались на Тишинке: рынок находился рядом, и туда мы совершали ритуальные набеги. На вернисажах ходили в пиджачках, которые были то велики, то малы, иногда надевали галстуки — помню свою коллекцию смешных и разноцветных. Мне одежду было найти сложно из-за высокого роста, и я частенько носил короткое синее драповое пальто, кавалеристские галифе темно-синего цвета, офицерские сапоги и ярко-желтый платок. Когда кто-то из нас хотел нарядиться, он одевался примерно так. Часто это были строительные ботинки, странные пиджаки и галстуки. В кроссовках у нас никто не ходил, это считалось западло, да и спортивные костюмы в целом мы считали какой-то попсой. А главное — никаких голубых джинсов и ковбойских рубашек. Не важно, одет ты дорого или дешево — если выглядишь иначе, значит, человек не нашего круга и ничего не понимаешь. Это был стиль московского андерграунда, с людьми, одетыми по-другому, могли даже не разговаривать.