Невечная молодость «Винзавода»
Главный московский арт-кластер – Центр современного искусства «Винзавод» — отмечает в этом году свое десятилетие. МОСЛЕНТА поговорила с Егором Кошелевым, современным художником и преподавателем Строгановки, чья выставка «Palazzo Koshelev» в раззолоченном по такому случаю Цехе Белого откроет 14 апреля посвященный юбилею цикл «Прощание с вечной молодостью».
На протяжении года «прощаться» тут будут 12 современных художников, претендующих на статус «классиков» нового российского искусства. Все они либо просто выставлялись здесь в какой-то момент, либо, как Кошелев, росли и состоялись во многом благодаря тому, что в 2007 году в Москве появился ЦСИ «Винзавод».
Егор Кошелев, художник, преподаватель МГХПА имени Строганова
Первый из двенадцати
Твоя выставка будет для московской публики входной точкой в цикл «Прощание с вечной молодостью». Почему эта ретроспектива открывается с тебя?
Просто в тот момент, когда этот проект решили делать, значительная часть кандидатов на участие не была уверена в датах. И когда определился срок начала проекта, я оказался тем художником, который сказал: «Да, в эти сроки я могу это сделать».
Честно говоря, не очень комфортно открывать этот цикл, потому что на первого всегда сыпятся все претензии и тумаки. Кроме того, из 12 заявленных участников я единственный ограничиваюсь в своем творчестве станковой живописью и графикой, а такого рода современный художник в России – под двойным подозрением.
У нас в целом-то художников недолюбливают, ждут от нас каких-то экстравагантных жестов, деяний.
При этом человек, который в наше время имеет наглость просто писать картины, автоматически вызывает недоверие.
Какую роль «Винзавод» сыграл в твоей жизни, ты чему-нибудь обязан именно этой площадке?
Узнаваемым художником я стал именно благодаря нему: здесь прошли самые важные мои персональные выставки и находится галерея, которая решила со мной сотрудничать, когда я был еще совершенно безвестным. Здесь я осуществил свой крупный кураторский проект «Heavy metal». Кроме того, я сейчас занимаю здесь мастерскую.
Ода «Винзаводу»
В твоем случае можно сказать, что ты состоялся благодаря Винзаводу? Или это было бы большим преувеличением?
Здесь я начал всерьез выставляться, что не могло бы, наверное, на тот момент произойти где-то еще. Потому что, грубо говоря, каждое место окучивалось определенной тусовкой. А здесь обосновались крупные влиятельные галереи, которые могли сами делать процесс.
С одной из них я начал сотрудничать и создал здесь одни из самых значимых своих произведений, выставок. Так что как самостоятельный автор я состоялся во многом благодаря этому кластеру. При этом не могу сказать, что темы, сюжеты, стратегии, которые я использую, укоренились именно здесь.
Как только «Винзавод» открылся, я сразу стал его посетителем и временным обитателем, поскольку во время подготовки выставок проводил здесь и дни и ночи. Я этой институции многим обязан, для меня это — один из важнейших органов в теле современного московского искусства.
Помимо всего прочего, это еще и такое место, где иногда сходится едва ли не вся значимая художественная публика Москвы, где можно за один вечер пообщаться с десятками интереснейших художников, критиков, литераторов.
Так что, несмотря на то, что в столице за последнее время появилось много других любопытных мест, которые можно рекомендовать к посещению — тот же «Флакон» или соседний «ArtPlay» — статус «Винзавода» остается очень высоким. Сама среда здесь имеет большое значение.
Я, например, занимаю сейчас мастерскую с определенной родословной: до меня здесь сидел Пепперштейн (Павел Витальевич, один из основателей арт-группы «Инспекция «Медицинская герменевтика»» - ред.), очень уважаемый мной человек. И я тут чувствую себя хорошо, тут правильная художественная обстановка. Важный момент — атмосфера тут намоленная, уж извините за словцо.
Это действительно очень хорошее художественное место, а до его появления в Москве такого не хватало: не выставочный зал, не коммерческая галерея, не мастерские пожилых бонз Союза художников, а именно такого свободного художественного пространства, где и тусовка, и процесс, и какие-то любопытные, странные персонажи появляются.
Здесь есть теперь атмосфера преемственности, ощущение «духа места», благодаря которому здесь все начинает работать.
И тот факт, что Винзавод решился на эксперимент по обобщению искусства моего поколения, и то, что его руководство понимает историческую важность этого цикла, о многом говорит.
Монтажи и кражи
Расскажи пару историй и случаев из этих десяти лет на Винзаводе.
Все они связаны с выставками, их монтажами и всякими происшествиями вокруг открытия.
Например, в 2009-м я открывал выставку Фобия, и там, как всегда, было много работ, причем трудоемких. Некоторые из них я доделывал в день открытия, а за самую последнюю схватился за минуту до того, как должна была войти публика. И вот, ровно 19:00, пора открывать, снаружи стопились зрители, и они очень хотят попасть внутрь. И тут еще проблемы со светом — все потухло.
Зритель тогда был чуть более заинтересован, но не вполне избалован еще изобилием выставок. И это были довольно решительные молодые люди.
Они дергали на себя дверь, а наш охранник ее держал. Галереист, еще юный тогда Миша Овчаренко, тем временем побежал к электрикам, выяснять, в чем дело. Пока полчаса продолжался этот кошмар, я в темноте, угадывая очертания картины, закончил ее практически наощупь. К счастью, открытие в тот день состоялось: двери открыли, когда включили свет.
Кстати, как-то я поэкспериментировал с темнотой и лишился одной работы. Выставка Картинки из подполья была выстроена на презумпции доверия к зрителям: им выдавались фонарики, с которыми они заходили в совершенно темные залы, высвечивая картины. Конечно, такие условия делали похищение более реальным, и одну работу все-таки украли.
Это была небольшая вещь, и, самое замечательное, что называлась она Любитель искусств. К нему она и попала, причем, видимо, это был человек не из художественного сообщества.
Сделать он теперь с ней ничего не может — информация прошла по всем каналам, все знают, что картина похищена, ее невозможно продать, как-то обналичить. Так что это была кража, обреченная на то, чтобы стать бескорыстной. Надеюсь, что вещь не погибла и висит где-то, именно у любителя искусств, и услаждает его взор.
Молодой художник под 40
На твое Прощание с вечной молодостью придут и те, кто большую часть экспозиции уже видел в свете фонарика на выставке Картинки из подполья, и те, кто с творчеством твоим вообще не знаком. И они, потирая руки, будут говорить: Посмотрим, что же это за новые молодые художники.
Уже не молодые. Мне через три года будет 40.
И все же, для них для всех вопрос, кто он вообще такой, пускай даже даже не самый молодой, но новый российский художник? Состоявшийся. Ты же в период подготовки «Картинок» как раз и занимался проработкой этой темы - перед зеркалом и в кругу друзей.
Во-первых, мой случай, да и у большинства участников проекта это так, это художники, по которым в момент становления по жизни очень жестко прошлась смена геополитической ситуации. Разрушилась одна страна, причем понятно, какая, и возникла другая, непонятно какая.
Когда тебе уже 11 лет и ты воспитан, как нормальный советский человек, и тут вдруг учителя, которые рассказывали про Ленина, про Партию, про светлое социалистическое будущее, буквально на следующий день приходят и говорят: Все, ребят, у нас теперь демократия, и все, о чем мы раньше говорили, это полная туфта. Но вы же понимаете, мы не могли говорить правду, мы были под гнетом системы.
А это на самом деле сложно все воспринимается, и поломка механизмов, которые определяют деятельность нормальной полноценной личности, определяет дальнейшее функционирование большей части моего поколения.
С одной стороны — ранимость и потерянность, с другой — крайний цинизм, недоверие ко всем. Практичность, настрой: «Ну раз вы все тут так, то надо рвать свое».
И для меня этот момент был очень важным пунктом становления, в каком-то смысле я до сих пор отделываюсь от тех комплексов, которые возникли в моем сознании в тот момент. Плюс в 1990-х направление моего мышления определяло ощущение абсолютной собственной беспомощности. Понимание того, что какие-то дяди решили все за тебя, а ты реальный выбор сделать не можешь.
И до сих пор я живу с этим ощущением абсолютной политической беспомощности, неспособности повлиять на процесс. И я понимаю, что если в верхнем эшелоне власти сейчас деятели сядут и решат: Так, нам нужна совершенно другая страна, давайте возвратимся к коммунизму, то они в принципе это сделают, и меня опять не спросят. И все это воспринимается как печальная истина, с которой приходится жить.
Сам переход страны с одного формата на другой в детстве осознавался в связи с конкретными деталями и историями. Я учился в школе на Кропоткинской, а она вдруг стала Пречистенкой. Мы к этому долго привыкали, пытаясь понять, а чем кому не угодил несчастный Кропоткин, про которого нам в школе рассказывали с симпатией.
Мы ходили в бассейн Москва, и тут вдруг тот самый прекрасный бассейн, в котором мы отдыхали многие годы, застраивается махиной храма Христа спасителя.
Никто из нас об этом не просил и этого не хотел. И мы всей школой и всем классом пребывали в таком... хочется использовать матерное слово…
Да, оно, буквально, витает в воздухе.
Скажем, в постоянно длящемся потрясении от того, что с нами делают: от бытовых моментов до узловых, геополитических. И если после этого ты никому не доверяешь, ко всему относишься предубежденно, с подозрением, в значительной степени становишься нигилистом и прочее, то это понятно — это такая юность.
Строгановка 1990-х: инвалиды и Белочка
А искусство, в которое я в конце 1990-х пришел в качестве серьезного целеустремленного студента, выглядело совершенно фантастически.
Строгановка, в которой я учился, а сейчас преподаю, она тогда выглядела как разрушающаяся махина, заброшенный корабль или инсталляция Кабакова, где все было подвержено тлену и несло его следы.
Все — начиная от облезлых котов, которые бродили по Строгановке десятками, что было очень странно, до преподавателей, разочарованных во всем и натурщиков: от женщины со шрамом после ампутации груди до спившихся танцоров на крайней степени морального разложения.
Человека, который пришел энтузиастом и жаждал погрузиться в искусство, встречала среда, которая была отталкивающей и в то же время гениально отражавшей российский социум, каким он был на тот момент.
Из двух штрихов с облезлыми котами и инвалидами картина, чувствую, неполная. Можешь добавить деталей и персонажей?
Это реально был страшненький мирок 1990-х, где все друг к другу очень ладно подогналось. В этом было много застарелого совка, иногда казалось, что ты где-то в 1970-х: такие же люди в такой же одежде, с такими же прическами, такие же застарелые приемы, на которые предлагают ориентироваться. Где-то, казалось, вообще время проваливается. И очень много было странных персонажей, которые сейчас уже вымерли.
Например, самым колоритным из натурщиков был обезумевший 90-летний инженер, который утверждал, что наладил в своем загородном доме связь с космосом и каждый день общается с пришельцами.
С ним всегда была маленькая беленькая собачка, Белочка, и он всем с восторгом рассказывал, что сам перешел на режим полного отказа от пищи и ее перевел: «Представляете, сначала думал, что это не удастся реализовать с собакой, а вот, смотрите, удалось. Она ничего не ест. И как это она так держится!».
Как и всякий глубокий старец, он довольно быстро отключался, поэтому его сажали на длительные сидячие постановки. И как только он засыпал, все сразу доставали припасенную еду: булки, яблоки, сосиски, и эта собака превращалась в маленького дракона, который набрасывался на все принесенное, без разбору, съедал любой зачерствелый сухарь.
Так что это был странный, причудливый мир, совершенно фантастический. И когда я вижу инсталляции Иры Корень, которые тоже будут участвовать в цикле «Прощание с вечной молодостью», они мне напоминают именно то состояние страны и ту характеристику пространства: странная, причудливая, но очень ладно подогнанная реальность, которой, казалось бы, не может быть никогда, но она случилась, и теперь делай с этим, что хочешь.
«Цеховой» человек в современном искусстве
Как я понимаю, закончив Строгановку и до сих пор в ней преподавая, ты по-прежнему остаешься человеком «цеховым». Как ты умудряешься сохранять связь с академической средой и при этом заниматься современным актуальным искусством?
На самом деле легко. Так де можно спросить современного математика, мешает ли ему знакомство с теорией вероятности. Нет, это часть профессиональной культуры. Просто кто-то оказывается не способным выйти из стен академических мастерских, а кто-то полученные там знания воспринимает как инструмент для дальнейшей творческой работы.
И так было всегда: очень показательны в этом смысле выставки академического рисунка и живописи, которые время от времени проводятся в Российской академии художеств. Какая-нибудь «Антология русского рисунка за 200 лет». Ходишь, смотришь – прекрасные работы, замечательная техника. Обращаешь внимание на авторов: из сотни крупные художники — человек 15.
А куда делись остальные? Отучились и высказаться не смогли. Хотя, казалось бы, работали в атмосфере гораздо более дружественной к академической традиции. Получается, что просто сказать им было нечего. И по-крупному счету сегодняшняя ситуация не отличается, если говорить о нормах отбора, которые время предъявляет к современному художнику.
Тут вот что нужно понимать: долгое время наша так называемая академическая среда не демонстрировала никакого интереса к актуальному художественному процессу, и в обратном направлении ситуация была зеркальной. Ситуация для сегодняшнего искусства парадоксальная, потому что в мире потребителем серьезного современного искусства в значительной мере является именно академическое сообщество.
Серьезное визуальное искусство, музыка, литература создаются в значительной мере в расчете на того профессионального зрителя, который в значительной части водится именно в академических стенах. И преподавание является одним из абсолютных карьерных бонусов для состоявшегося, успешного художника сегодня. Просто так человека в академическую среду не допустят.
Если посмотреть список профессоров Нью-Йоркской академии художеств, это все не какие-нибудь безымянные академические сидельцы, а крупнейшие современные художники, очень серьезные и значимые имена.
А для нашей среды долгое время было характерно странное пренебрежение к академическим кругам, потому что в 1970-1980-е туда попадали те люди, которых больше никуда не брали.
Могу сказать, что сегодня ситуация диаметрально противоположная, былое презрение к академической среде уходит, туда идут активные действующие художники, та же Айдан Салахова, например. И скоро этот барьер рухнет полностью, поскольку реальных противоречий нет никаких.
И надо понимать, что у других стран, прошедших тот же историко-культурный путь, что и Россия, прежде всего у стран Восточной Европы, так называемых народных демократий, путь из академии в современное искусство был, можно сказать, магистральным.
Все крупные восточноевропейские художники – это люди из академической среды, преподававшие в ВУЗ-ах. Прекрасный пример - немец Нео Раух: он и один из известнейших и влиятельнейших живописцев наших дней, и педагог, выпустивший ряд довольно интересных художников молодого поколения.
И если многие деятели искусств старшего поколения думают, что до сих пор Строгановка и Мухинская академия — это такие питомники динозавров. А на самом деле все совершенно не так.
Наши студенты и преподаватели ходят на выставки современного искусства. Они, что называется, в теме, и в каком-то смысле даже более объемно представляют картину современного искусства, потому что в курсе процессов как академических, так и свежих, актуальных.
Помимо всего прочего, я свою жизнь очень жестко делю на несколько территорий, комнат, и, переходя из одной в другую, плотно прикрываю дверь. Педагог Егор Кошелев – это один человек, который должен соответствовать определенной этике и занимается определенной работой.
И есть художник Егор Кошелев, который должен стараться возможность полноправного управления своей творческой территорией: ничего не бояться, ни на что не оглядываться, всегда иметь возможность свободного художественного эксперимента.
Поскольку я прошел 1990-е, для меня это достаточно легко. Потому что моими авторитетами, наравне с Микеланджело, Леонардо и Рафаэлем, были профессиональные нонкомформисты типа Лимонова, Егора Летова, Генри Роллинза, Генри Миллера.
То есть, школа отрицания, нигилизма, плодотворная для молодежи 1990-х, во многом определила мое мировоззрение и дала не меньше, чем штудирование академических постановок.