Режиссер Александр Кузин: "Вячеслав Гвоздков не умел сомневаться"
"Горечь, удивление, неприятие известия и понимание необратимости — первые эмоции и состояния при получении, буквально через час с небольшим после события, известия о смерти Вячеслава Гвоздкова, — пишут супруги. — Когда жизнь сжимается до объема воспоминаний, оказывается, что мы были связаны очень давно. С момента появления в Ташкенте, в академическом театре им. Горького амбициозного, решительного главного режиссера со шлейфом ленинградского "ученичества" и первых провинциальных опытов руководства, прошло 34 года — полжизни. За эти полжизни было резкое взаимное неприятие и иронические выпады, удивление возможностями и понимание достижений, чем дальше — тем все более долгие и откровенные разговоры о профессии и совсем немного о жизни. Странное и простое прозвище "гвоздь" было не только естественным производным от фамилии, но отражением свойств — даже не человека, а работника: добиваться того, в необходимости и правильности чего уверен, проявлять грубоватую прямолинейность и невероятную стойкость Вячеслав Гвоздков умел прежде всего как театральный лидер. Режиссером Гвоздков был всеядным, мог ставить и высокую классику, и тонкие современные сочинения, но мог работать и с откровенно конъюнктурным материалом, будь то конъюнктура идеологическая или коммерческая. При этом его спектакли, которых он в последние годы ставил совсем немного, почти всегда имели успех у публики, которая, что называется, голосовала рублем: так было во времена нашей молодости в Ростове, потом в Ташкенте с эпатировавшими начальство и зрителей не слишком советской "Зинулей" или сверхзаграничным "Полетом над гнездом кукушки", и так — вплоть до представленного в день его ухода из жизни "Побега из Шоушенка". На радость публике были в его спектаклях антисоветские реплики, эротические намеки, жесткий музыкальный ритм финальных поклонов. Гвоздков был нацелен на успех настолько сильно, что не умел сомневаться. Ни в решениях, среди которых, конечно, были не только неизбежные и верные, но жесткие или наивные. Ни в выборе театров, пьес, актеров, партнеров. Ни в самой возможности достижения целей. И успех к нему приходил вопреки ожиданиям, предостережениям, нежеланию окружающих. Что-то в нем, в его поведении и работе, могло вызывать неприятие, несогласие, но результаты не вызывали сомнений. В нашей молодости — нам, впоследствии — другим людям казалось, что этот человек любит "себя в искусстве". На самом деле он любил свою причастность к искусству, поэтому, оправдывая прозвище "гвоздь", упорно делал то, что ему казалось необходимым: перестраивал коллективы, в течение почти четверти века это стало его делом в Самаре, перестраивал репертуар, настаивал, вторгался, шел на странные компромиссы и проявлял стойкость в странных же ситуациях. Давно сложившемся и не опровергнуто жизнью (и, увы-увы!) смертью наше понимание Гвоздкова: "режиссер" — это в его случае "во-вторых". А "во-первых" — "главный режиссер", причем не просто "художественный руководитель", а менеджер, если угодно хозяйственник, хотя, скорее, все же "хозяин". Мало кому из режиссеров, бывших и являющихся руководителями театров, при этом состоятельными постановщиками, нравится думать о кассе и о ремонте, о мастерских и о транспорте (он же мог с гордостью и знанием дела объяснять, почему не держит автопарк, а арендует при необходимости машины). Гвоздкову, как ни ругался и ни оправдывался, это на самом деле нравилось. Нравилось платить зарплату иную, чем в других театрах, актерам и сотрудникам театра; нравилось быть относительно независимым от дотаций и субсидий (а ведь для большинства худруков сами эти слова — нож острый); нравилось приглашать на постановку режиссеров, которые ставили то и так, что и как он, понимая это с возрастом, не умел. Гвоздкову нравилось работать в театре. Он был азартен, не утратив этот азарт с возрастом, хотя и ощущая усталость и недовольство необходимостью проявлять азарт даже по мелочам. Он театр любил, причем ревниво и вне зависимости от того, насколько достоин любви был и конкретный театр, и само искусство в целом. В основном эта любовь была взаимной. Была. И вот это — самое страшное."
