Михаил Морозов: Без меня искусство ничего бы не потеряло, а я бы потерял судьбу
В "Гоголь-центре" прошла премьера моноспектакля Михаила Морозова "Она девочка, ей все можно", поставленного по рассказам писателя Александра Цыпкина. Артист выступил как режиссер, автор сценария и исполнитель единственной роли. Об особенностях непростого жанра моноспектакля, о работе над пьесой про Суворова и о своей любви к российской столице Михаил Морозов рассказал порталу Москва 24. – Расскажите, как вы работали над новым спектаклем. – Кроме того, что я уже 35 лет служу в Петербурге в одном из главных театров страны – Большом драматическом театре имени Товстоногова, – так получилось, что я занимаюсь моножанром. Надо быть мазохистом, чтобы это делать. И когда свела жизнь с Сашей Цыпкиным, совершенно случайно я прочел его книжку. Там, как известно, много хорошего, настоящего. И у меня родилась идея: не рассказы почитать, а сделать свой сценарий по рассказам. Идея была дерзкая, но у меня был опыт сочинения своих инсценировок. Не меняя ни слова в его текстах, из разных рассказов я создал один сюжет. Из разных семей я создал одну семью, из разных бабушек – одну бабушку. Показал Саше. Он приехал в Питер, посмотрел в моей гримерной в БДТ, и дальше дело пошло. Поскольку у меня литература в моноработах высочайшего класса, Саша попал в хорошую компанию: Булгаков, Твардовский, Крылов, Лермонтов, Пушкин, Толстой, Диккенс, Теккерей. Я бы не взял литературу, если бы она была не высокого качества. В первую очередь – лирического, конечно. – Вы и режиссер, и драматург, и единственный актер в своем спектакле. Как вы без чьей-то помощи понимаете, когда материал готов? – Если этим всю жизнь заниматься, воспитывается доверие к себе. Если даже кто-то скажет, что что-то не так, я в лучшем случае вежливо покиваю головой. Репетировать можно сидя, стоя, идя по улице. Я сейчас устрою для себя короткий прогон, и даже говорить вслух ничего не надо. В этом смысл жанра, я уверен: когда артист один, а у зрителя ощущение – когда все получается, что он посмотрел большой цветной фильм. Поэтому я со временем вообще отказался от всего: от фонограммы – от всего. А зачем? На меня когда-то давно очень сильное впечатление произвели такие работы Юрского. Есть свет – хорошо, нет света – тоже хорошо. – А на каких режиссеров ориентируетесь? – Режиссер в этом жанре не нужен абсолютно, это ошибка большая. Если человек берет всю ответственность на себя, ему не должен быть нужен посторонний глаз, если он так доверяет себе. Он может ошибаться – это другой разговор. Режиссер нужен там, где двое как минимум. – Вы лично за собой неудач не припомните? – Об этом вообще думать не надо: удача или нет. Надо делать и делать. Ну что муссировать неудачи? Это же не спорт в конце концов, где есть "ноль-пять, команда проиграла". Там есть точные критерии, жесткие. Залу может понравиться, критик напишет бог знает что – это я вообще не беру в расчет. Я не думаю о неудачах. Когда делаю новую работу, я всегда ставлю себя на место зрителя. В конце концов хотят этого режиссеры и артисты или нет, зритель хочет узнавать себя в любом жанре. А если он не узнает себя, то уже ничто не поможет. – Не боитесь сравнений с другими артистами, работающими в моноспектаклях? – В какой-то момент я ни с того ни с сего задумался: а на чьем месте я хотел бы быть? Имея в виду артистов. Я перебрал всех, кого люблю, с кем работал, кого знаю, кого не знаю, и ни на чьем месте не захотел быть. Значит, я на своем. – Вещь, расстаться с которой выше ваших сил? – Книги Толстого. "Хаджи-Мурат", лучшее произведение Льва Николаевича. – Что сделано, то сделано, но вы в это больше никогда не ввяжетесь? – То, что после первого впечатления вызывает отторжение, когда ты чувствуешь, что не надо в это ввязываться, – вот этому чувству надо доверять по возможности. Пару раз я себе в этом вопросе не то чтобы изменил – ошибся. И конечно, если говорить о людях, – любой случай необязательности. Если хоть один раз человек в каком-то деле, о котором вы договорились, оказался необязателен, по мелочам или довольно крупно, какие бы причины у него ни были, больше никогда с ним дела иметь не буду. Сказано – сделано. Где нет этого принципа, туда лучше не ввязываться. – На что вам никогда не хватало смелости? – Если говорить о профессиональной жизни, то, пожалуй, такого нет. Я вообще не люблю ничего революционного. Я люблю, чтобы каждый плод созрел, ему в этом надо помогать. В этом смысле само понятие "смелость" как-то отпадает. Из этого вовсе не следует, что я прагматичный человек, – ничего подобного. Но, как все люди, я боюсь очень многого. Просто не люблю слово "боюсь" вообще произносить. – Может, есть какое-нибудь произведение, которое вы бы хотели поставить, но не решились? – Есть такая вещь. Если говорить о моем монорепертуаре, это великая пьеса Горького "На дне". Надо просто подумать и созреть, потому что конструкция пьесы такова, что непонятно, как это делать одному. Больше ничего такого в голову не приходило. Сальто крутить на сцене? Так я не то чтобы боюсь – я не хочу. Запеть на сцене? Так я пел. – Ваш главный скрытый талант? – Если талант скрыт, то как же я могу ответить на этот вопрос? Стихи пишу, преподаю, радиопрограмму веду в прямом эфире, в кино снимался и, дай бог, буду сниматься, в театре играю, мероприятия веду. Я счастливый человек. Не знаю, может, что-то еще Господь мне дал? – Давайте представим, что у вас все-таки есть еще один совершенно нераскрытый талант. Какой бы вы предпочли? – Я подозреваю, что у меня есть если не талант, то способности руководителя. Возможно, я забыл о них. Потому что, как правило, руководят те люди, которые не хотят руководить, их выталкивает жизнь. И неважно: это завод, учебное заведение, театр или государство. Я знаю таких людей, они не рвутся туда. Те же, кто рвется, сразу губят дело, как правило. Это огромная ноша, страшная ответственность. И никакие преференции, кортежи, деньги, особняки не стоят того, чтобы взять на себя ответственность хоть за 300 человек, хоть за миллионы. Если бы судьба так ко мне повернулась, то я не уверен, что взялся бы за это. Да, честно говоря, собой-то руководить – большая проблема. Иногда. – За что в своей жизни вы заплатили слишком высокую цену? – За женщину, которая того не стоила. Я страшно ошибся, и за эту ошибку заплатил огромную цену. – Какие мечты детства вам все-таки удалось воплотить? – Я стал артистом. Лет с 12 у меня как-то определилось призвание, хотя рядом не было никого близкого к искусству. Я каждый день благодарю судьбу. А какой был бы ужас, если бы меня не взяли (в театр)? Это была бы трагедия. Помню, я как-то уже в зрелом возрасте сказал своему великому учителю Валерию Николаевичу Галендееву, дескать, как хорошо, что я стал артистом. "Ну, Миша, – говорил он, – не стали бы вы артистом, искусство бы ничего не потеряло". Я ответил: "Искусство бы без любого из нас ничего не потеряло. А я бы потерял судьбу". – Вы отправляетесь на необитаемый остров в один конец. Кого с собой возьмете? – Александра Васильевича Суворова. – И с кем же вы будете воевать на необитаемом острове? – С ним не надо воевать, с ним надо говорить. Давняя мечта была – сделать моноспектакль об этой личности. Она необъятная. Но как-то все руки не доходили. Проблема в том, что тут не об одном авторе идет речь, а о множестве текстов, источников. И надо брать что-то одно, потому что всего не охватить. Думал-думал и вдруг – заказали. Музей Суворова в Петербурге заказал спектакль, буду делать. Толстого можно взять. Одного только можно? Я б тогда взял своего друга Лешку Сычева, мы бы там с ним спокойно выпивали. Либо Толстой, либо Суворов, либо Леха Сычев. – Место в Москве, куда вам хочется возвращаться снова и снова. – Воробьевы горы. Это вольный ветер Москвы, зелень, воздух, шедевр университета, простор, панорама. И, знаете, у вас есть одна штука, которую сами москвичи не ценят. Сколько я катался на корабликах по разным рекам – в Праге, Париже, Будапеште, уж не говорю про Петербург, но нет нигде таких прогулок, как по Москве-реке, я вам клянусь. Такие ракурсы интересные, такой архитектурный разнобой любопытный. Москва прекрасна этим. Я-то Москву обожаю как раз за то, за что многие петербуржцы не любят. Питер, как писал Достоевский, "самый умышленный город", разлинованный поквартально. А тут такая каша, такой винегрет, это так по-русски.
