«Простить эту дерзость ей не могли»

В марте выходят мемуары Азария Плисецкого «Жизнь в балете. Семейные хроники Плисецких и Мессереров» («Редакция Елены Шубиной»). В своей книге знаменитый артист балета пишет о Лиле Брик, Михаиле Барышникове Белле Ахмадулиной, Борисе Мессерере, Ролане Пети, Морисе Бежаре и, разумеется, о своей старшей сестре Майе Плисецкой. «Лента.ру» публикует отрывок из воспоминаний Азария Михайловича, рассказывающий об отношениях Майи Плисецкой с Марисом Лиепой, Родионом Щедриным, КГБ, министром культуры Е.А.Фурцевой и руководством Большого театра. Она не отвлекалась ни на что постороннее, целиком отдаваясь балету и проводя в театре все время. Первой любовью Майи стал ее сценический партнер — солист балета Слава Голубин из знаменитой династии Голубиных. Родоначальником династии был Владимир Голубин, солист Большого театра, который довольно много танцевал с Суламифью Михайловной. Его сыновья Слава и Володя по примеру отца пошли в балет, но, к сожалению, как и отец, рано пристрастились к алкоголю. Конечно, отношения с Майей могли бы длиться гораздо дольше, если бы не Славины беспробудные пьянки. Они расстались. А через какое-то время Слава повесился у себя дома на водопроводной трубе. Майя узнала об этом в поезде, по дороге в Ленинград, куда мы отправились с ней вдвоем смотреть премьеру “Спартака” в постановке Якобсона. Замуж Майя впервые вышла тоже за своего партнера, Мариса Лиепу, который не без ее помощи попал в Большой театр. Несмотря на то что Марис с отличием окончил Московское хореографическое училище, ему надлежало вернуться в Ригу, откуда он был родом. Резолюция была такова: национальные кадры должны закрепляться на местах. В следующий раз Лиепа вернулся в Москву во время декады латышского искусства. Балет “Сакта свободы” с участием Мариса увидела Майя, после чего пригласила его в партнеры для участия в Днях культуры СССР в Венгрии. Не увлечься Марисом было невозможно. Высокий статный красавец, очень самоуверенный, породистый, по-европейски холеный... Словом, в Будапешт они отправились уже мужем и женой. Для нас замужество Майи стало полной неожиданностью. Не предупредив никого, они с Марисом расписались в районном ЗАГСе. После регистрации Майя привела новоиспеченного супруга к нам домой и объявила маме: — Мы с Марисом поженились. — Ну, с этим не поздравляют, — вскользь обронила мама, которой с самого начала было понятно, что этот брак долго не продлится. Так и случилось. Майя с Марисом не ссорились, не колотили тарелки, просто очень скоро осознали, что не подходят друг другу. Официально их брак просуществовал около трех месяцев, но совместная жизнь продолжалась не больше пары недель. Примерно в то же самое время, а именно в 1956 году, Майя оказалась под пристальным вниманием КГБ, спровоцированным ее знакомством со вторым секретарем английского посольства Джоном Морганом. Тот сам подошел к Майе на одном из приемов и заговорил на русском языке. Надо сказать, Майя тогда регулярно получала приглашения на торжественные приемы в том или ином посольстве. На приглашения она откликалась часто и с большой охотой, что автоматически привлекало внимание КГБ: “С кем общалась? О чем говорили?” Практика посещений подобных светских раутов поощрялась со стороны органов госбезопасности только в том случае, если по окончании мероприятия они получали подробный отчет. От Майи никакого отчета невозможно было дождаться. А знакомство с Морганом в английском посольстве состоялось по случаю гастролей в Москве Королевского балета Великобритании во главе с его основательницей Нинет де Валуа. Морган прекрасно разбирался в балете. Завязалась беседа, и сотрудники КГБ тут же взяли чересчур общительную балерину на карандаш. После того как Морган посетил выступление Майи в зале Чайковского и дважды побывал у нас в гостях, за ней была установлена слежка. Под окнами квартиры в Щепкинском проезде нередко дежурила одна и та же машина. Заметив в очередной раз уже примелькавшийся автомобиль, мы с Аликом решили проверить его номер через Славу Погожева — истового балетомана, занимавшего одну из канцелярских должностей в ГАИ. Чтобы не посвящать постороннего человека в столь щекотливое дело, мы сочинили легенду, будто Майю обхамили из окон этой машины. Слава, страстный поклонник ее творчества, моментально согласился выполнить нашу просьбу, за что и поплатился. Его засекли в тот самый момент, когда он искал в служебной картотеке номер интересовавшего нас автомобиля. Когда у Славы сурово спросили, чем вызвано его любопытство, он слово в слово повторил нашу легенду: — Из окон этой машины обхамили одного человека. — Из окон этой машины никого обхамить не могли, — услышал он в ответ. И практически моментально без вины виноватый Слава был снят с должности. Мы все жили тогда в постоянном страхе. Подозрение вызывала буквально каждая мелочь. Помню внезапный визит монтера с телефонной станции, который заменил всю телефонную проводку в нашей квартире. Работал он очень четко и аккуратно. Потом выяснилось, что никто мастера не вызывал. Тщательно просмотрев чуть ли не каждый сантиметр новой проводки, мы решили, что он запросто мог установить в квартире какие-то подслушивающие устройства. Какой интерес Майя сама по себе представляла для органов? Я думаю, главным объектом слежки, конечно, был Джон Морган. Хотя ее могли заподозрить в подготовке побега за границу, поскольку события развивались накануне гастролей Большого театра в Лондоне. В семье царила нервная обстановка, ведь о том, кто отправится в поездку, а кто останется в Москве, объявили незадолго до отправления в столицу Великобритании. Дома, например, оставили Алексея Ермолаева, которого также подозревали в возможном побеге. Солиста Эсфандьяра Кашани не выпустили, придравшись к его полуперсидскому происхождению. Когда выяснилось, что на гастроли не берут Алика, Майя ринулась просить за него, абсолютно уверенная, что уж она-то в Лондон едет непременно. Ведь и Морган, и посол Великобритании в СССР Уильям Хейтер, с которым Джон познакомил ее на одном из приемов, уверяли, что это вопрос решенный. Чувствуя их поддержку, Майя написала тогдашнему директору Большого театра Михаилу Ивановичу Чулаки письмо, в котором в ультимативной форме потребовала включить Алика в поездку. В противном случае она угрожала уйти из театра. Простить эту дерзость ей не могли и просьбу освободить от обязанностей удовлетворили. Вскоре, правда, милостиво приняли назад, дав возможность написать покаянное письмо на имя министра культуры Михайлова. Но ни о каком Лондоне не было и речи. Помню, как мы целой группой “неблагонадежных” артистов стояли у театра, провожая коллег. Ну и что делать? Куда деваться? И Эсик Кашани, пострадавший из-за происхождения отца, вдруг предложил: — Они все в Гайд-парк, а мы айда в зоопарк! Майе предстояло станцевать “Лебединое озеро” с частью труппы, которая осталась в Москве. Весть о выступлении опальной Плисецкой моментально облетела Москву, кассы осаждались желающими заполучить заветный билет. Накануне спектакля раздался звонок из приемной Фурцевой. Майю соединили с Екатериной Алексеевной. — Я вас очень прошу, Майя Михайловна, сделайте так, чтобы не было слишком большого успеха. — Я могу, Екатерина Алексеевна, не танцевать вовсе, — ответила Майя. Их отношения с Фурцевой всегда были противоречиво-дружественными. С одной стороны, Фурцева ее обожала. Майя вспоминала, что Екатерину Алексеевну можно было растрогать, увлечь, переубедить, пронять... Она была живым существом, а не канцелярской куклой из папье-маше. Одно время Майя с Фурцевой дружили домами. С другой стороны, Екатерина Алексеевна, ставшая впоследствии самым заметным министром культуры СССР, защищала эстетику соцреализма и эстетику, ярым противником которой являлась Майя. Когда Екатерина Алексеевна категорически не приняла “Кармен-сюиту”, дружеские отношения с ней были кончены раз и навсегда. Майю нельзя было гладить против шерсти. Простить Фурцевой неприятие своего главного детища она не могла. Но это все случится позднее. Мы же вернемся в 1956 год, в день, когда на сцене Большого театра давали “Лебединое озеро”, в то время как основная часть труппы гастролировала в Лондоне. За несколько часов до начала спектакля произошла беда — у Майи свело ногу. Очевидно, сказались напряжение последних недель и бесконечные переживания по поводу предстоящего выступления. Не танцевать невозможно. Но как быть?! Майя не то что танцевать — на ноги подняться не могла. Массажист Большого театра, разумеется, тоже укатил в Лондон — а ну как на гастролях кого прихватит! Из неопубликованных дневников нашей мамы, Рахили Михайловны Мессерер: “Я подумала, что массажист наверняка должен быть у футболистов! До спектакля оставалось несколько часов. Кто-то сказал, что массажиста можно найти в Доме Красной армии. От нас добежала до Трубной площади, оттуда на 11-м троллейбусе как раз до нужного места. Приезжаю. Где? Куда идти? Говорят: уже ушел! Как? Где же его искать?! Дали домашний адрес. Далеко! От Вокзальной площади пройти улицу, после моста... Еле нашла! Массажист с женой сидели на кухне и пили чай из блюдечек. Сейчас, — говорит, — допью чай — и поедем. Времени нет! — взмолилась я. Нам повезло — удалось быстро поймать такси. По дороге я все ему объяснила. Как только приехали, Владимир Иванович Аракчеев (так звали массажиста), стал распаривать ноги Майи горячими компрессами, массировать, растирать всякими маслами. Облегчение пришло практически сразу после всех его манипуляций”. И спектакль состоялся! Огромный зал Большого театра был забит до отказа: сидели на ступеньках, в проходах... разве что не висели на люстрах. Яблоку, казалось, негде упасть. Я прекрасно помню выход Майи, ее первое появление во втором акте. Шаги, потом па-де-ша, после которого она застыла в лебединой позе в четвертой позиции перед тем, как сделать глиссад-пике. Во время этой паузы случилось невообразимое — зал в буквальном смысле взорвался неслыханными овациями! Майя продолжала недвижимо стоять в выжидательной позиции, чтобы начать вариацию. Овация не смолкала, и дирижер не мог продолжить спектакль. Это была настоящая манифестация в ее поддержку! Очевидно, этой демонстрации ждали и предусмотрительно расставили дополнительных контролеров. Почти в каждой ложе дежурили “сотрудники в штатском”. Они старались засечь самых ретивых “диверсантов”. По воспоминаниям мамы, жена председателя КГБ Серова, толстая баба, из партера пальцем показывала на тех, кто особенно рьяно скандировал. После спектакля самых преданных поклонников Майи вызывали в управление милиции на Петровку, допытывались, не была ли акция протеста спланирована заранее самой виновницей торжества. Не раздавала ли им билеты? Шуру Ройтберг, пожалуй, самую верную почитательницу Майи, прорабатывали несколько часов. Но что она могла сказать? Признаваться было не в чем — ведь никакого сговора, конечно, не было, цветы покупали сами, инструкций никто никаких не давал... А “Лебединое” с Плисецкой уже само по себе было поводом для овации. Кстати, Шура за годы поклонения Майе превратилась в настоящего друга семьи. Она была одинокой, невзрачной женщиной, всю жизнь страдавшей нервным тиком, который выражался в ежесекундном шмыганье носом. Эта ее особенность страшно раздражала окружающих. Шура боготворила Майю и была для нее после домработницы Кати самым необходимым человеком, на которого нередко оставляли московскую квартиру. В августе 2000 года Шура трагически погибла от учиненного террористами взрыва в подземном переходе на Пушкинской площади. Два года после того легендарного спектакля в 1956-м оказались самыми тяжелыми для Майи. В заграничные поездки по-прежнему не брали. Так, мимо прошли гастроли в Швеции и Финляндии, куда вместо нее отправилась Стручкова, хотя принимающая сторона приглашала Майю. В Париж по ее персональному приглашению поехала Ирина Тихомирнова. Не удалось выступить и в Бельгии в 1958 году. Напрасно Майя обивала пороги дирекции. Отвечали ей одно и то же: “Вы необходимы театру!” Сильные мира сего, добиться приема у которых стоило большого труда, рассыпались в комплиментах, обещали разобраться, но дело с мертвой точки не сдвигалось. Бесконечные письма-прошения не удостаивались ответа. Попало и семье. Алик также оставался невыездным. Меня же после окончания хореографического училища не взяли в Большой театр, о чем я уже рассказывал. Майя страшно переживала, но поделать ничего не могла. В сложившейся обстановке ей даже пришла в голову шальная мысль бросить Большой и перебраться в Тбилиси, куда ее давно звал Вахтанг Чабукиани, руководивший балетной труппой Грузинского театра оперы и балета имени Палиашвили. Все изменили знакомство с Родионом Щедриным, которое произошло в доме Лили Юрьевны Брик, и последовавший за знакомством роман. Мы с Аликом обрадовались появлению в нашем доме Щедрина. Приняли его как третьего брата. Подкупали не только природное обаяние, легкость и талант, но и сходство увлечений. Так же как мы с Аликом, Щедрин любил лодки, автомобили, водные лыжи, занимался спортом, поэтому общий язык с новым ухажером сестры был найден моментально. К тому же ему удалось невозможное — укротить стихию по имени Майя, за что к нему сразу очень прониклась и мама. Она непрестанно переживала за дочь, буйный и взрывной характер которой часто толкал ее на необдуманные поступки. Когда Майя “взбрыкивала”, мама обреченно констатировала: “Ну, вот, Майечке опять вожжа под хвост попала”. Щедрин с самого начала уверенной рукой взялся за эти вожжи и всю их с Майей совместную жизнь мастерски справлялся с ее неконтролируемым и спонтанным характером. Несмотря на то что к нашей маме Щедрин относился с большим уважением, любил при этом цитировать Лилю Брик, сказавшую однажды: “У Майи есть один существенный недостаток — у нее слишком много родни”. Придерживаясь того же мнения, Родион не только сам сторонился наших многочисленных родственников, но и постепенно отгораживал Майю от людей, окружавших ее всю жизнь. Непросто складывались отношения у Щедрина и с собственной матерью. Она работала старшим экономистом в бухгалтерии Большого театра, звали ее Конкордия Ивановна. По сути своей она была настоящей Дискордией, ибо согласия в их семье не существовало. Однако, несмотря на семейные распри, она очень ревновала Родиона к Майе и поначалу всячески противилась их связи. Как и каждая мать, она была абсолютно уверена, что находиться рядом с ее сыном — большая честь, которой достойна не каждая женщина. Когда же, вопреки желанию Конкордии Ивановны, Родион и Майя все-таки расписались, она стала завидовать успехам Майи, получавшей все свои звания раньше Щедрина. Благодаря Родиону с Майи сняли ярлык шпионки. Вообще в то время молодая поросль советских композиторов пользовалась широким признанием. Александра Пахмутова, Микаэл Таривердиев, Андрей Петров были знаковыми героями оттепельного поколения. Поэтому брак с одним из самых молодых членов Союза композиторов позволил Майе стать более благонадежной в глазах номенклатуры. Щедрин сам от имени Майи написал письмо Хрущеву, очень личное и убедительное, и сумел через Евгения Петровича Питовранова, заместителя председателя КГБ, передать его прямо в руки Никите Сергеевичу. Расчувствовавшийся Первый секретарь ЦК КПСС, прочитав покаянное послание, положил конец преследованиям Майи со стороны КГБ и дал отмашку выпустить ее вместе с балетной труппой Большого театра на гастроли в Америку в 1958 году. Приняли в театр после девятимесячного простоя и меня, поскольку все, происходящее с сестрой, неизменно аукалось и мне. Майя любила повторять: “Щедрин дарил мне не бриллианты, а балеты и удержал меня на плаву”. Но в то же время она вспоминала один из разговоров с Лилей Брик, когда Родион обронил: — Я все делаю для Майи, все! — Но и для себя тоже, — ни секунды не задумываясь, заметила проницательная Лиля Юрьевна.