Воспоминания торговцев картинами

Около 1890 года я обосновался на Монмартре, в нижней части проспекта Сент-Уан, на улице дез Апеннен. Две комнаты с мансардой служили мне одновременно и квартирой, и «магазином». Однажды раздался звонок, и я впустил посетителя, который произнес: «За мной идет еще один человек». Коллекционер поднимался по лестнице с трудом, подталкиваемый двумя друзьями. «Немного терпения, — говорил один из них, — поглядеть на прекрасного Гийомена — это стоит того, чтобы вскарабкаться на шестой этаж». Монмартр 1890 года! Монмартр первого кабаре «Мулен Руж» — его изобразит для меня Бонна на своей знаменитой картине, — как он отличался от послевоенного Монмартра с его мрачными ночными заведениями! В то время по воскресеньям я позволял себе развлечение, которое было мне по средствам: я отправлялся на Елисейские Поля и, стоя под деревьями, окаймляющими проспект, любовался парадом красивых колясок. Но, отступив однажды от строгих принципов экономии, позволявших мне до тех пор сводить концы с концами, я провел вечер в кабаре «Ша-Нуар». Там висела большая картина Вийетта «Parce Domine», о которой на Холме говорили, что она может соперничать с композициями мастеров XVIII века. Другим аттракционом «Ша-Нуар» было обслуживание посетителей гарсоном, одетым в костюм академика. О Вийетте я узнал благодаря «Курье Франсэ»; вокруг этой газеты группировалось большинство самых знаменитых рисовальщиков того времени, начиная с Форена. «Самые знаменитые» не означает самые состоятельные. У Вийетта было много ревностных поклонников, но мало покупателей. То же относится и к художнику Луи Леграну, который, ютясь в тесной квартире на авеню Клиши, уже создал некоторые из своих самых красивых гравюр, но продать их не мог. Это ему удалось сделать только после того, как он (к их взаимной выгоде) повстречался с издателем Пелле. Изумительные гравюры по дереву Анри Ривьера накапливались в папках художника; если его имя и было известно публике, то благодаря представлениям китайских теней, вызывавшим аплодисменты на вечерах в «Ша-Нуар», тех вечерах, на которых состоялся дебют Леона Блуа, Жюля Жуи и будущего академика Мориса Доннэ. Когда говорят о художниках Монмартра, то на память сразу приходит Форен, несмотря на то что жесткость рисунков сатирика была полной противоположностью веселому монмартрскому зубоскальству. Действительно, насколько далеки они от «Пьеро» Вийетта, с женщиной, чьи плечи дрожат, когда она вставляет ключ в замочную скважину, в то время как за ней по лестнице следует «незнакомец», которого она пригласила к себе! Обложка книги «Воспоминания торговцев картинами». Я помню другое заведение на Монмартре, его содержал шансонье Аристид Брюан, рослый мужчина крепкого телосложения, который обычно появлялся в широкополой фетровой шляпе и с красным шарфом вокруг шеи. Он приобрел некоторую известность не только благодаря своим песням, но и в неменьшей степени грубым выходкам: например, едва клиент переступал порог кабачка, как на него обрушивался поток брани. Кабаре пользовалось большой популярностью, но потом прекратило свое существование. Память о нем сохранится благодаря афишам, нарисованным Лотреком; на них шансонье изображен в своем легендарном костюме. Лотрек сумел бы поднять на высокий уровень искусство украшения стен, получи он хоть какое-то одобрение; об этом можно судить по холсту, написанному для балагана Ла Гулю, еще одной монмартрской знаменитости, которая, перестав танцевать в канкане «Мулен-Руж», стала укротительницей львов и других хищников, вскоре распроданных из-за того, что она разорилась. Когда Ла Гулю умерла, всеми забытая, в нищете, с полотном Лотрека начались разные приключения. Оно переходило из рук в руки и наконец было разрезано на части последним покупателем, посчитавшим, что будет легче продать холсты меньшего размера. Под давлением возмущенных почитателей художника куски соединили, и, уплатив четыреста тысяч франков, картину приобрела администрация департамента изящных искусств, того самого департамента, который двумя десятилетиями раньше поднял бы на смех Лотрека, если бы тот попросил разрешения бесплатно расписать какую-нибудь стену. Свою фантазию он вкладывал не только в произведения, но и привносил ее во все свои житейские поступки. Как-то, вернувшись вечером домой, я услышал от служанки: — Сегодня после полудня приходил этот забавный коротышка. Я сказала ему, что мсье Воллар отсутствует. А на мой вопрос, как его фамилия, он, не говоря ни слова, подобрал валявшийся уголек, на изнанке холста, приставленного к стене, нарисовал человечка — и был таков. В то время Боннар работал над интерьером моей столовой, и Лотрек на обороте одного из этюдов Боннара вместо визитной карточки оставил свой собственный силуэт. Я сказал, что чиновники департамента изящных искусств рассмеялись бы, приди кому-то в голову мысль просить их заказать Лотреку фрески; после Ла Гулю великого художника пригласила хозяйка одного знаменитого приюта, предоставив в его распоряжение стены своего «салона». Эдуард Мане. «За кружкой пива». 1873. Холст, масло. Собрание К. Тисен, Филадельфия. Источник: impressionism.ru В кафе «Новые Афины» на Монмартре собирались Дега, Сезанн, Ренуар, Мане, Дебутен и художественные критики вроде Дюранти. Последний стал поборником «новой живописи», хотя его восхищение не было безоговорочным. В частности, он упрекал Сезанна за то, что тот рисует мастерком каменщика. По мнению Дюранти, Сезанн покрывал холст таким толстым слоем красок из-за того, что, должно быть, полагал, будто килограмм зеленой даст более зеленый цвет, чем один грамм этой же краски. Мане также недолюбливал художника из Экса. Утонченный и изящный парижанин, он находил, что в работах Сезанна получает отражение грубость этого человека. Но сквернословие, которое он ставил ему в вину, было, по правде говоря, вызвано отношением Сезанна к Мане, раздражавшему его своими светскими манерами. Так, когда автор картины «За кружкой пива» спросил у коллеги, не готовит ли он что-нибудь для Салона, то услышал в ответ: — Да, горшок дерьма! Иногда говорили: «Дега и Ренуар, с их столь непохожими натурами, не созданы для взаимопонимания». На самом деле, если, глядя на некоторые полотна Ренуара, Дега иногда замечал: «Он рисует клубками шерсти», подразумевая под этим некоторую ватность его живописи, то, бывало, он же, остановившись перед какими-то холстами Ренуара и как бы любовно лаская их взглядом, восклицал: «Надо же, какая красивая фактура!». В то же время рисунок Дега ни у кого не вызывал большего восхищения, чем у Ренуара, хотя в глубине души последний сожалел, что тот ради живописи маслом отказался от пастели, в которой наиболее полно проявилась его самобытность. Несмотря на взаимное уважение друг к другу как к художникам, Ренуар и Дега все же поссорились. И вот при каких обстоятельствах. Составляя завещание о передаче своей коллекции импрессионистов в дар Люксембургскому музею, Кайботт вспомнил о том, сколько запрашивал Ренуар за свои полотна во времена, когда коллекционер приобретал их. Испытывая что-то вроде угрызений совести из-за того, что он купил их по столь низкой цене, и желая хоть как-то вознаградить художника, Кайботт завещал ему, на его усмотрение, одно из произведений коллекции. Пьер Огюст Ренуар. «Бал в Мулен де ла Галетт». 1876. Холст, масло. Музей Орсе, Париж, Франция. Источник: impressionism.ru В то время Ренуар начинал «продаваться». Узнав, что один коллекционер готов заплатить пятьдесят тысяч франков за «Мулен де ла Галетт», Ренуар, естественно, пожелал взять именно этот холст. Брат Кайботта, его душеприказчик, объяснил художнику, что, по- скольку коллекция предназначена для Люксембургского музея, будет жаль, если она лишится одного из самых сильных полотен. То же самое Ренуар услышал и в отношении «Качелей», и в конце концов, так как наследие Кайботта включало многочисленных «дега», брат коллекционера предложил Ренуару (и тот с ним согласился) взять пастель «Урок танца». Но автору «Гребцов» быстро наскучило изображение музыканта, склонившего голову над скрипкой, и танцовщицы, которая, подняв ногу, ожидала нужной ноты, чтобы совершить пируэт. Однажды Дюран-Рюэль сказал ему: «У меня есть клиент, интересующийся тщательно отделанными работами Дега», и Ренуар снял картину со стены и вручил Дюран-Рюэлю. Узнав об этом, взбешенный Дега отослал Ренуару великолепное полотно, которое последний как-то разрешил ему унести из своей мастерской: на картине была изображена почти в натуральную величину женщина в голубом платье с открытой грудью. Произведение было создано в то же время, что и знаменитая «Улыбающаяся дама». Я находился у Ренуара в тот момент, когда полотно было ему столь бесцеремонно возвращено. Схватив в приступе гнева шпатель, он стал рвать им холст. Платье уже превратилось в лохмотья и он занес было инструмент над лицом женщины, когда я воскликнул: — Но подождите, Ренуар! Рука художника замерла. — Ну что еще? — Мсье Ренуар, вы однажды говорили на этом же самом месте, что картина — это как бы твой ребенок... — Как вы надоели мне со своей чепухой!.. Но он опустил руку и вдруг с жаром произнес: — Какого труда стоило мне нарисовать эту голову! Право, я ее сохраню. И Ренуар отрезал верх картины. Кажется, этот фрагмент находится в России. Ренуар яростно бросил в огонь порезанные куски холста, затем, взяв листок бумаги, написал на нем одно-единственное слово: «Наконец!», вложил листок в конверт с адресом Дега и вручил письмо своей служанке, попросив отнести его на почту. Некоторое время спустя, когда я встретился с Дега, он поведал мне всю историю и, помолчав, спросил: — Что он хотел сказать этим «наконец»? — Очевидно, то, что он наконец порвал с вами отношения! — Вот тебе на! — воскликнул Дега. Он явно не мог прийти в себя от удивления... Клод Моне. «Белые индюки». 1876. Холст, масло. Музей Орсе, Париж, Франция. Источник: art-catalog Время наивысшей популярности «Новых Афин», где, как мы видели, собирались импрессионисты, было временем создания «Ложи», которую Ренуар с таким большим трудом сумел продать за четыреста двадцать пять франков — сумму, необходимую ему для того, чтобы уплатить за квартиру; в это же время Мане нарисовал женщину в белом сатиновом камзоле, лежащую на софе, — много позже, примерно в 1895 году, за эту картину на аукционе Надара не дали и тысячи пятисот франков; тогда же появились знаменитые «Белые индюки» Клода Моне, которые на аукционе Ошеде были проданы меньше чем за сто франков... И даже около 1900 года крупный торговец с бульваров, желая сбыть партию импрессионистов (она, по его понятиям, портила другие, «более тщательные» картины коллекции), не нашел ничего лучше, как отнести холсты в лавочку на отдаленном бульваре, где благодаря коллекционерам, искавшим выгодных сделок, шла бойкая торговля. Однажды, проходя по бульвару Клиши, я из чистого любопытства зашел в ресторанчик с вывеской «Тамбурин». В соответствии с названием в нем стояло множество тамбуринов, художники расписали их, использовав самые разные сюжеты. И не только тамбурины можно было увидеть в ресторане; на стенах висели картины, колорит которых так и хотелось назвать кричащим. Вместе со мной внутрь вошел какой-то человек, спросивший у хозяйки заведения: — Винсент пришел? — Он только что был здесь. Повесил вот эту картину «Подсолнухи» и тут же удалился. Так я едва не повстречался с Ван Гогом. Понятно, что клиенты-художники не могли принести больших доходов хозяйке ресторана, некоей госпоже Сегатори, постоянно находившейся на грани разорения; в итоге вся ее обстановка, все ее тамбурины и «ван гоги» оказались в руках у случайных людей после распродажи на торгах. Торгах более чем скромных, ибо в то время Ван Гог пользовался репутацией потешного художника, и хорошо, если он не вызывал у людей возмущение, чему я был свидетелем однажды, когда один торговец картинами не смог сдержать своего негодования. «Какое нахальство! — объяснял он мне. — Представляете, этот тип, когда я разговаривал с коллекционером по поводу картины Жозефа Байля „Повар“, пришел предложить мне холст некоего Ван Гога, пейзаж с разноцветной луной, напоминающей паутину. Ничего себе! Хороший способ привлечь клиентуру, а?».