"Перпетум театрале" Николая Коляды

Разговор с "изобретателем" нового театра. Театр – это развлечение, уверен екатеринбургский режиссер Николай Коляда. Между тем, его пьесы, которые идут по всему миру, отличаются глубиной и, местами, гранитной серьезностью. "Солнце уральской драматургии" давно докатилось до Европы и движется дальше. Коляда – этакий российский Кустурица в неизменной тюбетейке, с баяном и танцами. И он же, как хороший хирург, всегда безошибочно определяет, где сделать надрез или "укол в сердце" – чтобы зритель рыдал. В свои 60, он буквально выгрыз право называться классиком современного театра. А его "Коляда-театр", по версии Forbes, на минуточку, входит в ТОП-10 лучших провинциальных театров России. Накануне премьеры "Иван Федорович Шпонька и его тетушка" режиссер рассказал корреспонденту "Уралинформбюро" Елене Мезеновой о страхе гробовой тишины в зале, вечной жизни с протянутой рукой, о Гоголе и о деле "Гоголь-Центра". – У вас, наверное, самый уютный театр… – Ну да, стараемся. Потому что нам обязательно нужно, чтобы публика вернулась. Мы делаем для этого все, что в наших силах. Люди скажут: как тут хорошо и уютно, какие тут приветливые люди и хорошие спектакли, и придут снова. В театре работает 120 человек, огромное количество народу, 49 актеров... Сейчас у нас идет "Пиковая дама" – там полный зал. Нам аншлаги нужны каждый божий день. Иначе не выжить. На репетиции новой постановки "Иван Федорович Шпонька и его тетушка". – Это ведь ежедневный стресс… – Это – рабочее состояние. Может, и хорошо, что мы не расслабляемся, как бюджетные театры. Для них, конечно, тоже важно, чтобы было много людей. Но им не приходится бороться за привлечение публики так, как это делаем мы. Вот завтра суббота. Я знаю театры, которые в субботу-воскресенье вообще не работают. А я не понимаю, как это: люди отдыхают, мы должны их обслуживать. Поэтому у нас завтра в рабочем режиме: 4 взрослых спектакля и один детский. А после, в 21.30 – читки-презентации, на которые битком весь зал наполняется…. – И каждая читка – это, можно сказать, три своеобразных мини-спектакля… – Я их репетирую. Актеры переодеваются в костюмы… В прошлый раз там Таня Бунькова и Антон Косачев читали пьесу Романа Дымшакова и Кати Бронниковой «Научи меня любить». Слушайте, я прямо заплакал, когда он говорит: "Я люблю вас, Татьяна Анатольевна". Эти пьесы – какие-то очень настоящие, прямо по живому. – Вы тогда еще сказали, что совсем не отбираете материал, неужели у вас все ТАК пишут? – Я ничего не отбираю – вот что мои студенты написали, то и читаем. Упадут мордой в лужу – так тому и быть. Честно сказать, на прошлой читке я страшно боялся за пьесу "Снится Россия". Потому что она – слабая копия "Трамвая желание" Теннеси Уильямса. И вдруг я стою за кулисами и слышу – народ хохочет, хохочет... Раз хоть какую-то реакцию это вызывает, то слава тебе господи! Я потом спрашиваю Катю Бронникову и Юлю Новгородцеву (авторы пьес – прим. ред.). Мол, вы как? Они просто счастливы, что их так приняли. Могла ведь быть и просто гробовая тишина в зале... – Мы в "Уралинформбюро" подумали – у вас, по сути, получилось изобрести вечный двигатель, такой "перпетум театрале": вертятся без остановки две шестеренки – актеры и драматурги: пьеса–постановка, пьеса-постановка и читки, читки, читки. – Ну, это ведь прекрасно. Когда я создавал свой курс ("Литературное творчество" – прим. ред.) в театральном институте 25 лет назад, в 1993-м, был уверен, что приду с молодыми драматургами, и все мастера скажут: ой, как хорошо, давайте учиться, пусть студенты постигают современный театр. Но между мной и актерскими курсами буквально встала стена. И все педагоги сказали: нет, нет, нет, только Островский, Шекспир и Булгаков. Классика. А вот это ваше барахло не надо. И даже не стали читать, им было неинтересно. И никто не подумал о том, насколько бы это было полезно для детей – вот так развиваться вместе, вариться в одном котле. А основной массе преподавателей подавай обязательно Шекспира в бархатных штанишках. Все. Они учат их этому. Это не плохо, не хорошо, это – данность. – И никто так и не пошел навстречу? – Вот пришли ко мне в этом году молодые артисты, они учились у замечательного педагога Андрея Русинова. Отличные мальчишки и девчонки. Они достаточно быстро поняли, что от них требуется, поймали этот современный нерв. Потом Андрей пришел на спектакль вместе с новым курсом на "Змею золотую" – смеялся, радовался, глядя на них. И я вижу, что он не зашорен, не закрывается, как другие, от этой новой драматургии. Он видит: надо же, как-то ребята по-новому выглядят, иначе… –"Коляда-театр", как нам кажется, еще и самый "читающий" театр - судя по вашим отчетам в Facebook – читки, читки, читки... И, вообще, кажется уже, что всего Коляду не пересмотреть, как ни старайся! – Не пересмотреть (смеется). Но к этому надо стремиться. Это все потому, что мы частники – нам надо выжить. И вот эта идея (соединить актеров и драматургов – прим. ред.) – теперь я воплощаю это у себя в театре. Актеры с такой радостью за это берутся, хотя не получают каких-то больших денег. Им просто нравится – потому что смешно. Можно придуриваться, можно намазать морду, найти в костюмерке – у нас там три полка легко оденутся – какой-то наряд, придумать образ. Так в течение сезона они играют не одну роль, а несколько, и все это откладывается. Они ведь так устроены – им нужно, чтобы на них смотрели, они – эксгибиционисты и должны выходить на сцену, иначе так ничему и не научатся. – Но это же чудовищно, в каком они у вас работают ритме! – Да прямо! Их 49 человек! Сегодня я сделал распределение ролей на завтрашнюю читку. И ко мне человек пять уже подошли: а я тоже хочу, а мне тоже… "Невозвратимо все, что ни есть на свете". Все люди на белом свете не любят работать. Все просыпаются утром и думают: боже, надо на работу. Все, кроме актеров. Этих хлебом не корми, дай еще поработать. И чем у них больше практики, тем они больше реализуются. Вон они вышли (показывает на висящий в каморке телевизор, который показывает "Пиковую даму", идущую на сцене), придурки (смеется). – Взять тех же состоявшихся известных артистов – они ведь так не выкладываются, как-то берегутся, вы сами об этом не раз говорили… – Однажды мы играли спектакль на "Золотой маске" в Москве – "Трамвай желание", там Ира Ермолова играла Бланш Дюбуа – буквально на разрыв. За кулисы ушла еле живой. Лия Ахеджакова тогда ей сказала: "Ирочка, чего ты так стараешься-то?" Понимаете? Выйдет на сцену Ахеджакова – зал будет аплодировать. Все видели ее в тысяче фильмов, все знают ее по тысяче интервью… Мои актеры (да и любые провинциальные артисты) должны каждый вечер доказывать, что достойны внимания. – Наверное, на этот вопрос вы отвечали уже миллион раз, но все-таки: раз в провинции приходится выживать, может быть, есть смысл переехать ближе к столице? – Мне? Нет, зачем? Оставаясь в Екатеринбурге, я устроил себе такое испытание. К тому же в Москве работают совсем другие законы. Как один режиссер сказал: неважно, что будет на выходе, неважно, какой спектакль ты сделал, главное – с кем ты дружишь. Меня как током ударило. По-моему это отвратительно что-то доказывать через знакомства. Пусть мне будет сложно, мне во многом сложно – и с актерами сложно, и с тем, что мы без конца в поисках денег… – И малюсенькая сцена… – Да, вот эта крошечная сцена, на которую нельзя вынести никакую декорацию. Вот я работал в Польше ("12 стульев" Коляды номинировались на польскую "Золотую маску" – прим. ред.). Там декорация стоит – в три вагона не влезет, наверное. Художница нарисовала – сделали в цехах. Она поднимается, опускается, уезжает, выезжает. Я только командую: налево – направо. А что здесь можно сделать? Каждый спектакль – испытание. Ты постоянно думаешь: что бы такого сделать, чтобы актеры вынесли и внесли, и появилось ощущение праздника и театра. Театр – это ведь шоу, хотим мы этого или нет. И вот у тебя есть палочка, трубочка и баночка – сделай так, чтобы был фейерверк, чтобы люди глаз не могли оторвать. Я поставил на этой маленькой сцене уже 60 спектаклей. – У вас воруют приемы? – Все воруют. Разворовали все! Ну, потому что, все эти идеи – театр из мусора. А это самое простое и самое удивительное. Сейчас вот мы работаем над «Шпонькой». Изобразительные средства следующие: телега (она много места не занимает), веники – штук 50, четыре тазика, и рыбки, которых актеры приносят и уносят. И вот с этим со всем надо сделать шоу. И я все время ставлю себя на место зрителя: вот здесь они начнут засыпать, а вот здесь им будет интересно. А чем их удивить, как сделать это на микроскопической сцене? Актеры подбрасывают "синтепоновый" снег на репетиции "Шпоньки"/facebook.com/piotr.duda Вот, например, "Пиковая дама": там на сцене 100 трехлитровых банок – банки с красной, зеленой, желтой водой. Внутри пена. И вот актеры ее трясут, она меняет форму и это создает магию какую-то… – Это чаще всего ваши идеи или что-то придумывается коллективно, в процессе? – Только мои, а чьи еще? Актеры, что они? Стоят и смотрят: мол, что тебе надо? И вот они трясут эту цветную пену (туда добавляется какая-то гуашь), приносят–уносят, приносят–уносят. И в какой-то момент во втором действии Ягодин разбивает эту банку. Это когда он кричит графине: скажите мне эти три карты! И бьет ее об пол и все разлетается в пух и прах – тут нужен был какой-то взрыв. – Вот! Ведь именно от этой стесненности у вас какие-то метафоры потрясающие везде появляются, вроде пластиковых стаканчиков в "Вишневом саде" (а каким еще может быть сегодняшний вишневый сад – он пластиковый). – Это правда. Может быть, именно от того, что мне приходится в нищем театре из ничего создавать сказку, у нас и появилось свое лицо. Может быть, в этом есть плюс, что я остался в провинции и создал этот странный театр из черт знает чего, из какой-то помойки и барахла. Зато все о нас говорят. В интернет как ни зайдешь – одни ненавидят, другие страстно любят… – Третьего не дано? – Не дано. Вот сейчас будет антракт – человек 15 уйдет, с ненавистью хлопнув дверью. Но остальные будут в финале стоять и хлопать – я точно знаю. И так на каждом спектакле. "Пьеса появилась из каких-то обрывков, из отрывков, каких-то недописанных черновиков Гоголя. Там моих слов, наверное, 3–4%." – То есть случайные люди до сих пор здесь появляются? – Появляются, но чаще всего появляются те, кто влюбляется с первого взгляда. Театральные критики мне часто говорят, что не надо устраивать шоу, не надо идти на поводу у публики, надо самовыражаться. Об этом я думаю примерно следующее: ну, хорошо, вот театральные критики ходят в театр бесплатно, понятное дело, ну, а люди, которые заплатили за билет 500–1 000 рублей… – Это, кстати, совсем недорого... – Это не дешево! Вот заработайте 1 200 рублей! Ну, конечно, какая-нибудь антреприза стоит 5–8 тысяч. Но для меня 1 000 рублей – это деньги. Вот сколько стоит рабочий день обычного человека с зарплатой в 20–25 тысяч? Целый день человек работает за 1 000 рублей. Ну, сделайте так, чтобы за эти деньги он отдохнул. Я всегда думаю о публике, мне жаль, если люди отдают деньги и не получают удовольствия. Таких театров очень много, когда ты сидишь и думаешь: боже мой, когда это закончится? Спектакль идет час, а ты смотришь на часы, и ощущение, что часа два–три прошло. Это самовыражаются режиссеры и актеры, а о публике никто не думает. А меня ругают, что я стараюсь думать о публике. Но для меня театр – это прежде всего развлечение! Я всегда так говорил. Представляю, как от этого передергивает всех "настоящих художников": что он такое говорит? Но это правда! Ну зачем еще сюда люди ходят? Познать какие-то истины что ли? – Ну, в том числе… – Не знаю. Меня вот палкой бей – я не пойду в театр. Ненавижу театр (смеется). Два года назад приезжал театр Вахтангова, я ходил на "Дядю Ваню". Это действительно было чудо. А так обычно сидишь и думаешь: боже, ну когда эта мука закончится?! Меня зовут все время: приди на премьеру, приди на спектакль. Я отвечаю: ой, уезжаю, ой, у меня времени нет. Сидеть три часа в зале – ради чего?! – Русский реалистический театр, уральская школа драматургии, в каком направлении все это сейчас развивается? – Скажем, меня страшно радует, что сейчас по нашему примеру – по принципу "Коляда-Театра" и Центра современной драматургии созданы точно такие же ЦСД в Омске, в Астрахани, в Уфе – я им высылал документы, писал, как все юридически оформить. Точно такой же совсем недавно появился в Каменске-Уральском. Я их учу: работайте. Сначала у вас не будет денег даже на "доширак", а потом хватит и на хлеб с колбасой и на масло… Будут аншлаги, поедете по всему миру – также, как у меня это было 14 лет назад. Мы начинали в подвале, нас было 14 человек. Зарплата была у людей – 500 рублей. Мы играли спектакли, которые сейчас собирают аншлаги, "Ревизора", например. А тогда два человека сидело в зрительном зале. Я говорил актерам: вперед, играем. И мы не опускали рук. – Тот случай, когда искусство превращается в искусство выживания… – Смотришь фотографии, оглядываясь назад: это было убого до невозможности. Как мы выжили, я не понимаю. Но и актеры в нас верили и зрители. Может быть, через 10 лет я буду смотреть на то, что мы делаем сейчас, и это тоже покажется убогим. Конечно, в сравнении с избушкой на Тургенева нам здесь в тысячу раз легче. Это красивое хорошее здание, здесь аппаратура и прочее, но, тем не менее, это – кинотеатр (бывший кинотеатр "Искра" - прим. ред.) Зрительный зал здесь очень неудобный – кишкой, и если ты сидишь – перед тобой маячит чья-то голова обязательно. Актеры не могут встать на колени – встанут перед первым рядом и их уже не видно. Монолог Гамлета Ягодин должен читать обязательно в самом центре – только так его видно с последнего ряда. Но я не жалуюсь – 15 апреля будет уже четыре года, как мы впервые сыграли здесь "Вишневый сад". – Может быть, из-за того, что вам приходилось постоянно заботиться о деньгах – вашим ученикам сейчас легче взять старт. И они думают о коммерции, а не только о высоких материях. – Они все умеют зарабатывать, да, я их этому учу. Пулинович (Ярослава Пулинович, драматург – прим. ред.), например, очень богатый и обеспеченный человек, а ей 30 еще нет. Сейчас ее пьесы играют на каждом подоконнике, в каждой деревне. И в Москве, и в Питере, и даже на Бродвее. Вася Сигарев (известный режиссер и сценарист – прим. ред.) – тоже. Он сейчас появился на Facebook, и вот вспоминает: «В 1998-м я купил компьютер, и Коляде больше не надо было набирать мои тексты». И я вдруг вспомнил: боже мой! Такое было! Ведь было! Я и сам набирал, и отдавал корректору Тане в журнале "Урал"… Я уже забыл, а он помнит. 15 или 18 лет прошло. Ну, мне приятно, что-то я делал для Васи, пьесы набирал, хвалил, подталкивал. А сейчас он купил дорогую квартиру в Москве, звонит мне: "А из нашего окошка Площадь Красная видна". Он на Охотном ряду где-то осел. Это прекрасно! – Вы сразу видите, кто из студентов "выстрелит", а кто нет? – Нет, всякое бывает. Тот же Сигарев, когда я его принял – сидел этакий бурундук на последнем ряду и смотрел на меня, скрестив руки. Я думал: дурак какой-то набитый. "Скажи, что-нибудь, Василий". "Я не буду, я пропущу". Молчит, молчит, молчит. А потом вдруг выдал пьесу – одну, вторую, третью. Я читаю – откуда это?! Так часто бывает. Просто людей хвалить надо. Я их всегда хвалю, даже за самый маленький поступочек, за маленькую пьесу. Хвалить, поддерживать – тогда у человека появляются крылья… – А говорят, на репетициях вы очень громко кричите, прямо матом. – Матом – кричу (смеется). Ну, а что? Вот молодой артист Мурат Халимбеков – 1,5 месяца в театре. Я дал ему большую роль. Первая репетиция – он прекрасно вышел, с выученным текстом, всех смешил. А сегодня: стеклянные глаза, перепуганный. Всего на этой роли три актера, я собирался оставить только одного. Он, видимо, испугался, что я его сниму, и вот, трясется. Я говорю: "Стоп, сядь. Что произошло? Ты экзамены сдаешь?!" Бывают такие состояния у актеров, когда все при нем – молодой, талантливый, я вижу, и голос есть. Ему нужно просто сказать: успокойся и пошли всех на хрен. Сейчас выйдешь и будешь лучше вот этих артистов, которые 50 лет в театре проработали. Или два года назад мы приехали играть "Мертвые души" в Москве. Молодой артист Алешкин должен играть Чичикова. Начинается репетиция, выходит совершенно белый артист Алешкин. А у него главная роль – тонна текста весь спектакль. У него пена у рта, как у загнанной лошади, он начинает что-то такое лепетать. Дома все нормально было, а здесь он до смерти перепугался, что сейчас придут критики его ругать. Ну, вот как-то матом-смехом я его тогда успокоил. И сыграл он все замечательно. – В постановках вы всегда очень бережно работаете со словом... – Я и студентов учу внимательному к нему отношению. Мысль, слово, характер, боль – это то, что всегда должно в пьесах присутствовать… – То, что вы называете "укол в сердце"? – Ну да, укол в сердце… Боря Рыжий (известный поэт – прим. ред.), мы работали с ним в журнале "Урал" (Коляда – редактор журнала "Урал" в 1999–2010 – прим. ред.), говорил: понимаешь, поэзия – это высокая частота звучания, а ваша драматургия – это низкая частота. И мне было ужасно обидно, потому что никто никогда не считал и не считает, по-моему, до сих пор драматургию литературой. В 1989-м, я помню, мои пьесы уже шли по всему миру, даже в Америке. Я пришел в наш Союз писателей. И тогдашний его председатель Лев Сорокин мне сказал: мы не можем тебя принять, ты же драматург, ты не писатель. Мне было дико обидно. Для меня каждое слово в пьесе и каждая фраза – я так делаю и так учу студентов – это музыка, "розовое яблочко". – У вас давние отношения с Гоголем, работая над "Шпонькой", переоткрывали его? – Я Гоголя действительно очень люблю. Недавно актерам читал лекцию по поводу Николай Васильевича. Репетиция какой-то вялой была, я сначала начал орать. А потом просто стал им рассказывать о нем, о его взаимоотношениях с женщинами, еще что-то. Они встали как вкопанные и смотрят на меня с изумлением. Театральный окончили, люди с высшим образованием. Вот, после этого ликбеза, все вдруг пошло как следует. О Гоголе я знаю, если не все, то практически все. Эта пьеса, "Иван Федорович Шпонька…", появилась из каких-то обрывков, из отрывков, каких-то его недописанных черновиков. Там моих слов, наверное, 3–4%, а остальное, можно считать, Николай Васильевич писал. "Шпонька" о том, что не надо бояться жизни, жизнь прекрасна…" Видео: facebook.com/piotr.duda – Она же уже довольно давно написана? – Да, достаточно давно, по просьбе Ольги Аросевой и для Театра Сатиры. Ей пьеса очень понравилась, прошло уже распределение ролей, мы с Володей Кравцевым, художником Свердловской драмы, уже начинали готовиться к постановке. Долго разговаривали с Ширвиндтом, с Аросевой – все было супер. А потом директор театра выставил нам какие-то дикие кабальные условия… Он предлагал нам приезжать за свой счет, жить в театре, гонорар копеечный... Работать в центре Москвы в уважаемом театре за какие-то копейки! И мы решили не подписывать договор, потому что, зачем нам впрягаться, если нас не хотят – сели в поезд и уехали. Потом пошли звонки: Аросева звонила плакала, Ахеджакова звонила просила за Аросеву: "Коля, Коля, что ты делаешь, она ведь умрет». Я ей говорю: "Лия Меджидовна, вы хотите чтобы я умер? Ну, давайте я помру в этом театре?" Директор грозился подать на меня в суд, потом снова звонила Аросева, плакала, мне ее было жаль… Но почему мы должны были с этим мириться? Это просто не по-людски так обращаться с автором, режиссером и художником. Что это вообще за хамство?! Театр, в котором 1 600 мест и который на бюджете в правительстве Москвы, не может оплатить режиссеру проезд? Прошло время – Аросева умерла, царство небесное. Пьеса осталась. В книжке – посвящение Ольге Аросевой, она была прекрасной актрисой, замечательной, видит бог, я не виноват. "Внутри рвет меня, все немило мне; ни земля ни небо, ни всё, что вокруг меня ...", - эти строки Коляда взял эпиграфом к пьесе. – Вот эта проблема директоров: вероятно, Кирилл Серебренников и его "Гоголь-Центр" оказались в такой ужасной ситуации именно из-за бестолковой деятельности его хозяйственников… (Кирилл, руководитель театра находится под домашним арестом, несколько его подчиненных в СИЗО – прим. ред.) – Мне ужасно жаль Кирилла. Я его знаю 100 лет и, конечно, это чудовищная ситуация. Но он забыл одно важное правило. У меня в пьесе "Мадам Роза" героиня говорит: "У меня все фальшивые бумаги в порядке". Вот у меня тоже все "фальшивые бумаги"(не фальшивые, конечно, просто параллель с пьесой – прим. ред.) в порядке. А когда я прочитал, что продюсер Кирилла Серебряникова, которая за границей сейчас в бегах, сожгла все документы за последние несколько лет, у меня последние волосы на голове зашевелились. Суду ведь наплевать на все охи-ахи интеллигенции: что вы делаете? Доколе?! Предоставьте документы. Я на 100% уверен, что все полученные ими деньги они потратили на спектали, на какие-то творческие проекты. Но, екарный бабай, вы почему не сохранили чеки? – То есть вы не видите в этом никакой политики, только неаккуратность творческих людей? – Да какая там политика? Просто привычка полагаться на авось: пройдет, прокатит, ерунда – мы отчитаемся. Где бумаги? У меня все чеки за последние 10 лет хранятся, сложенные один к одному. И даже если я шаурму покупал вот здесь, напротив, возле театра – даже это хранится. Потому что придет любая проверка, и я смогу показать, куда я тратил. Что я дачу себе купил в Майами что ли? – Но к вам-то пока проверки, слава богу, не ходят. – Прийти могут в любой момент. Все "фальшивые бумажки" должны быть в порядке: все акты, договоры, чеки. – На недавних гастролях в Москве вы заработали 10 миллионов – это много или мало? – 5 миллионов мы отдали – у нас договор 50/50. Но, вообще, это очень много. Провинциальные театры, если едут в Москву, то собирают там всю уральскую диаспору. На поездку им даются бюджетные деньги. Мы ездили на свои, ни у кого ничего не брали. И это огромные деньги, 10 миллионов собрать в Москве – это мама дорогая!