Президент Пушкинского музея рассказала о спасении картин после войны и дружбе с Рихтером

Советский и российский искусствовед Ирина Антонова 52 года занимала должность директора Музея изобразительных искусств имени А.С. Пушкина, а сейчас является его президентом. 20 марта ей исполнилось 96 лет. В интервью RT Антонова рассказала о жизни музея в послевоенные годы, о взаимоотношениях с подчинёнными и о дружбе с пианистом Святославом Рихтером. А также объяснила, почему не любит интернет и социальные сети. — На ваш взгляд, в какое время и при каком правительстве сотрудникам Пушкинского музея жилось и работалось лучше всего? — Всегда. Лично мне всегда жилось интересно. Лучше — это не то слово. Интересно. Содержательно. Я пришла в музей в 1945 году, проработала 16 лет. В феврале 1961 года стала директором. Очень было тяжело! Я получила музей в определённом состоянии: он очень сильно пострадал во время войны. Рядом упали крупные бомбы (вот даже на левом фасаде видны следы). Крыша протекала насквозь… Были разрушены три стеклянных покрытия, большой купол и плафон. Всё обрушилось в музей. В течение ряда лет музей стоял открытый. Есть фотографии — снег в итальянском дворике. А потом он тает — и стоит вода. Высоко стоит — нет стекла. Меркулов пошёл к Сталину. Тот распорядился — дали стекло. Застеклили. Но стеклили кое-как, протечки продолжались. Дежурили пожарные, дежурила милиция. Но дежурили и мы, научные сотрудники, потому что в залах были экспонаты — мало ли что. Никто не имел права до них дотрагиваться, а мы имели. Уже я была директором, мне звонили: «Там на Пуссена (французский художник Никола Пуссен. — RT) льётся вода, что делать?» Я садилась в машину, приезжала. Музей был в жутком состоянии. — Но это состояние преодолели… — Да. Надо было этим заниматься сразу, с первого дня. Происходили невероятные события. Вот закончилась война, 1945 год. И уже в июле мы узнаём, что к нам приедет Дрезденская галерея! Десятого августа привезли «Сикстинскую мадонну». Солдаты внесли этот ящик с номером 100. Началась десятилетняя работа над определением того, что нам прислали... — Раз уж речь зашла о Дрезденской галерее... Есть ли у немцев шанс увидеть все утраченные в ходе войны художественные ценности в музеях Германии? — Я не могу вам сказать на 200—300 лет вперёд. Знаю одно: мы вернули колоссальное количество вещей. Приведу вам такой пример. Шла я по Сретенке. Там раньше был хороший комиссионный магазин именно антикварного плана. Захожу. Смотрю: картина Кранаха (немецкий живописец Лукас Кранах. — RT) — «Портрет курфюрста в брачном меньке». Думаю: такая картина могла быть только в Дрезденской галерее, как она тут оказалась? Прошу показать картину, переворачиваю её... Вижу: из Дрездена. Я была в Дрездене, видела, как это могло случиться. Там уворовали какое-то количество вещей. Вот она была среди них, видимо. Пришла в музей, рассказала. Тут же мы поехали, купили эту картину. И отдал её музей вместе с остальными картинами. Отдали всё ценное, до последней вещи. И библиотеку. Отдавать — так по-честному! Может, у кого-нибудь на руках есть ещё дрезденское, не исключено. У какого-нибудь офицера в семье было… — Можно ли утверждать, что русская, российская живопись незаслуженно недооценена за рубежом? — Конечно. — Почему самая известная наша картина — это «Чёрный квадрат»? Вы говорите, что это даже не живопись, а манифест… — Ну, это живопись-манифест. Надо понимать правильно. Малевич очень крупный художник. Он доказал это не только «Квадратом», а тем, что творил потом, после. Просто здесь он сделал художественное заявление, которое означало: кончено то, что было раньше. Кончен тот период развития искусства, надо думать о новых путях. Это было очевидно и так, без него. Но он сформулировал мысль очень убедительно и ярко. — Может быть, за рубежом не хватает информированности о нашем наследии? — Безусловно, не хватает. Вот сейчас, в последнее время, последние лет 15, всё-таки стали возить наших художников. Я с большим удивлением, как многие, узнала об огромном успехе выставки Репина в Германии. Большой успех, настоящий. Я знаю, что есть большой интерес к Врубелю. К сожалению, за рубежом совершенно не понимают величие и гений Валентина Серова. Это крупнейший художник. Надо бы, чтобы они немножко тоже прониклись. Дело в том, что наше искусство, как правило, никогда никуда не вывозилось, не продавалось. Вот эти замечательные мастера, такие как Кипренский, Федотов, русский романтизм (дивное совершенно искусство), Тропинин и так далее. Правда, портрет Кипренского есть в галерее Уффици, а картина Боровиковского — в Лувре. Я однажды спросила директора Лувра (Лувра!): «Что вам нравится у нас?» Думал. И сказал потом: «РепИн, ВерещагИн». Я говорю: «А ещё что-нибудь вы знаете?» Ну, посмеялись. Но это не смешно. Потому что он действительно не знал. Директор Лувра! — Вопрос от школьников, учащихся 10-го класса: «В вашем музее более 700 тысяч работ. Знаете ли вы их все?» — Нет, конечно. Я не могу знать всё! У нас только 250 тысяч монет, больше 300 тысяч листов графики. Но, безусловно, я знаю все офорты Рембрандта, Гойи, которые у нас есть, очень много русских мастеров. Всю коллекцию живописи знаю прилично. Но всё знать невозможно. — А скажите, вы пользуетесь интернетом, соцсетями? — Вы знаете, я пользуюсь, но очень ограниченно. Причём сознательно не хочу пользоваться: понимаю, как люди уходят в эту чёрную дыру. Тем более, что это совсем не интересно. Я вот как-то посмотрела несколько раз, вникла... Но мне не интересно. Кому интересно — пускай пользуются. — Очень многие известные люди делятся там своими мыслями, и другие люди это с удовольствием читают. — Я не люблю, когда люди делятся прилюдно своими мыслями. Сама не хочу делиться. То есть, одно дело рассказать что-то конкретное. Но систематически — вот, я то, потом то, каждый свой чих фиксировать... Нет, мне это не нравится! Более того, это, как известно, отнимает у людей массу времени. Вечернего времени, драгоценного такого! Всё, что нужно из новостей, я увижу в нескольких программах. Или в машине (радио. — RT) включу. Вот и всё. А потом — я очень люблю книгу. — Говорят, что за все годы руководства вы умудрились не уволить ни одного человека из музея, это правда? — Правда. Никого не увольняла! Не могу сказать, что мне все очень нравились. Но, как говорится — кого Бог послал. Кто-то уходил сам. Однако это нормальное явление. Кто-то вырастал, хотел самостоятельности. Ну, скажем, та же Трегулова (Зельфира Трегулова. — RT) очень много лет назад у нас работала. А сейчас она директор Третьяковки. Гагарина Лена 20 лет работала. Она директор музеев Кремля. Вот, два директора двух крупнейших музеев вышли из нашего музея. Причём работали подолгу. То есть, прошли определенную школу — и, возможно, и не такую уж плохую: потому что они обе действуют хорошо, интересно. А так, чтобы просто кого-то выпихивать… Нет, зачем? — Как же в огромном коллективе суметь найти общий язык с людьми, которые варятся в такой субъективной материи, как искусство? Ведь у каждого свой взгляд, своё понимание... — Я не наблюдала, чтобы в музее возникали какие-то глубинные противоречия, связанные именно с пониманием искусства. Но должна сказать, что вот, например, я подходила к кубизму. Я подходила к нему очень постепенно. Так же, как к многим явлениям в музыке. ... Надо много слушать, много смотреть. Всё постепенно приходит. — То есть, культура искусства — это образование, обучение? — Конечно. Это увлекательнейший процесс вхождения. Но бывают противопоказания! Ну, полное отсутствие слуха, допустим. И то, говорят, можно развивать. — Вы дружили с Рихтером. — Да. Это, знаете... мне какой-то шанс в жизни выпал невероятный. Потому что мало кто мог сказать, что он именно дружил с Рихтером. Он к нам стал приходить просто играть в залах с 1949-го года. Представляете? А потом, когда уже я стала директором, мы лично познакомились. Однажды Рихтер пригласил меня во Францию, город Тур. Сказал мне: «Ирина Александровна, я вижу, как вы слушаете музыку. Приезжайте, у меня там фестиваль». Я конечно, поехала. Там я его спросила: «Слушайте, а почему вы делаете это во Франции? Почему не в нашей стране?» Рихтер говорит: «А где там?» — «У нас, в музее. Белый зал есть наверху». Ничего не сказал, покачал головой. Проходит некоторое время. Мы были в оперном театре, после концерта. И вдруг он спрашивает: «Ну, и когда начнем?» Я удивилась: «Что?» — «Как что? Фестиваль!». Так и начали. Уже 38-й год будет в этом году. — У вас за плечами очень яркая карьера. А как вы совмещали её с личной жизнью? Хватало ли вас и на работу, и на семью? — Меня не хватало в семье, конечно. Я это чувствую. Я не манкировала никогда, но всё-таки... Можно было дать больше. Полная версия интервью будет опубликована на сайте RTД.