«Мы так и не смогли узнать, кому бросаться в ноги»
Третьяковская галерея продуцирует новости с такой скоростью, что остается всегда на слуху. На фоне объявленной реконструкции здания на Крымском Валу открываются именные залы, названные в честь меценатов. Не успели зрители оценить обновленную постоянную экспозицию, как открылась ретроспектива Василия Верещагина, изменившая привычный взгляд на автора «Апофеоза войны». Директор Третьяковки Зельфира Трегулова рассказала «Ленте.ру» о новых блокбастерах, стройке века и щедрых дарах музею. «Лента.ру»: О недавно открывшейся выставке Верещагина сейчас много говорят — даже несмотря на то, что художник он, в общем, очень неровный. Зельфира Трегулова: На то и ретроспектива — из песни слов не выкинешь. Если в какой-то его серии есть работы более сильные и более слабые, можно выбрать из них лучшие. Но если вся серия далека от тех высот, которых Верещагин достиг в туркестанских и балканских вещах, выкинуть ее совсем нельзя — все-таки художник дожил до 1904 года. И вплотную приблизился к импрессионизму. Это были поиски нового языка, которые шли у Верещагина параллельно с поздним Репиным, о котором мы расскажем в будущем году. Причем сфокусируемся на феномене позднего Репина, о котором современники говорили: сухая рука, экзальтированность… В Пенатах есть последний его автопортрет с прозрачными старческими глазами. Невероятный, и мы его берем! Как и потрясающий портрет Нордман-Северовой, на котором она в красном берете и зеленой жакетке. Это же просто «Бубновый валет»! Просто XX век пришел. И художники чувствовали, что время требует нового языка. У Репина эти поиски шли в рамках системы, за пределы которой он никогда бы не вышел, в отличие от Серова. Люди увидят и поймут со всей очевидностью, насколько он великий, глубокий, насколько далек от банальных интерпретаций, сопровождавших его творчество все советские годы. Этими ретроспективами — Серова, Верещагина, Репина — вы как будто заново открываете Третьяковскую галерею, показывая, с чего она начиналась. Но сейчас иной взгляд, чем 100, 50, 25 лет назад. Максимально — насколько это возможно — объективный, опирающийся на серьезные архивные изыскания и анализ с точки зрения сегодняшнего дня. Вот что для меня принципиально: смог ли куратор посмотреть на художника, отбросив штампы, и понять, что в нем важно современному зрителю. Если это удалось — бездны открываются. Кто-то предъявляет к выставке Верещагина претензии, что в основу ее положена идея этнографии, а не пацифизма. Мне-то показалось, что антимилитаристский пафос очевиден. Он подразумевался изначально? Конечно. Да, все знали «Апофеоз войны», и в 1995 году повесили наконец «Панихиду», которая много десятилетий была в запасниках. Но не стремились тогда в художнике разбираться. А сейчас — безусловно, антивоенная идея поставлена во главу угла. Туркестанская серия, потрясающая своей жестокостью, современна — вспомните расправы Исламского государства (террористическая организация, запрещенная в России). Верещагин сам говорил, что в каждой картине важна идея, важно послание. Здесь очень мощное послание, переданное в явном нарочито-объективистском формате. Вот вам площадь Регистан, разноцветные халаты, солнце — и вдруг вы понимаете, что на шесты насажены головы солдат. Или картина «Смертельно раненый» с подписью «Ой, братцы, убили! Ой, смерть моя пришла», — этот эпизод он сам видел, когда только попал в Туркестан. Верещагин говорит о том, что война — абсолютное зло и для победителей, и для побежденных. Я надеялась, что на выставке появится знаменитая «Стена Соломона» из Палестинской серии. В 2007 году, перед продажей на Christie’s, ее привозили на несколько дней в Москву, и кто-то успел увидеть. Картину тогда купил неизвестный. Так и неясно, кто? К сожалению, нет — иначе она была бы на выставке. Мы так и не смогли узнать, кому бросаться в ноги. Зато получили удивительное полотно «Казнь римлян на кресте», которое здесь никогда не видели. И «Казнь заговорщиков в России», сложными путями попавшую в 1910-е годы в Петербург. И тут же запрещенную к показу. Да, и оказавшуюся в итоге в Музее политической истории России. Эти и многие другие вещи остались в Америке после аукциона в Нью-Йорке 1891 года: из-за нечистоплотности импрессарио художнику пришлось все распродать. Скажите, ходят на выставку? Ходят очень хорошо, правда, немного меньше, чем на Серова: там бывало по 4,8 тысячи в день, это очень много. Но Серов писал отрадное. Верещагин другой. Сегодня его творчество временами смотрится как концептуальное искусство, и прижизненные выставки были сделаны как концепт, как инсталляции. Сколько стоит устроить подобную выставку-блокбастер? Чтобы понимать масштаб бедствия, хотя бы порядок трат. Не менее 30 миллионов, плюс-минус. Не из кармана государства. Такие выставки делаются только на деньги меценатов. Например, выставка Верещагина, как и выставки Валентина Серова и Ивана Айвазовского, организована при поддержке давнего друга и партнера Третьяковской галереи — Банка ВТБ. Давно такая практика? Последние лет 12-13. Сейчас в Московском музее современного искусства идет ретроспектива Владимира Янкилевского, на которой нет, в частности, его знаменитой «Атомной станции» — только потому, что не на что было привезти ее из Кельна. Она огромная, транспортировка стоила бы не меньше 50 000 евро! Конечно, их нет. Но это временная выставка. А у музеев есть постоянные нужды — например, пополнение коллекции, которое происходит тоже не за счет средств Минкульта. Как мы знаем, работы музеям дарят. В декабре, когда в парадном 26-м зале Новой Третьяковки вместо Сталина с Ворошиловым повесили работы Гелия Коржева, подаренные Владимиром Некрасовым, вы сказали, что только в 2017 году музей получил 1936 единиц хранения в виде даров. Астрономическая цифра! Я понимаю, что среди них много мелких вещей, и тем не менее. Конечно, много графики, но вы правы, и мы прекрасно понимаем, что дары являются сегодня единственным источником пополнения собрания. Мимо нас просвистели 1990-е и нулевые, когда музейная коллекция не пополнялась. Мы начали сейчас готовить выставку нулевых годов, и оказалось, что в лучшем случае 25 процентов того, что на ней будет, из нашей галереи. Музей не может покупать работы на аукционах, потому что неизвестно, на какой цене торги остановятся, но частное лицо в них может участвовать — и подарить картину нам. Поэтому сейчас мы очень плотно работаем с коллекционерами и художниками. Можно надеяться либо на них, либо на фонды — такие как, например, фонд Потанина. К сожалению, время ушло, и у наших выдающихся художников, работы которых отсутствуют в Третьяковке, у самих мало что осталось. Кого вам не хватает? Да у нас даже Виноградова и Дубосарского приличного нет! Кулика, Мамышева-Монро… Поэтому хорошо, что есть люди, готовые делать то, что делал Павел Михайлович Третьяков, — он ведь не ждал, пока государство создаст музей национального русского искусства. С другой стороны, те, кто передает работы в Третьяковскую галерею, знают, что они там навечно. Только что вы получили в дар от Винзавода, к его десятилетию, целый корпус работ молодых художников: Дмитрия Венкова, Арсения Жиляева, Ирины Кориной, Евгения Гранильщикова… Я бы перечислила всех, потому что тут нет случайных имен. Помимо упомянутых вами художников мы получили произведения Егора Кошелева, Владимира Логутова, Миши Most, Алексея Булдакова и Анастасии Потемкиной (Urban fauna lab), Эльдара Ганеева, Евгения Римкевича, группировки «ЗИП» и Recycle Group. Все они теперь в Третьяковке навечно. Именно так. Впервые подобное происходит в нашей практике, и можно только радоваться такой щедрости. В конце концов, если ты хочешь увидеть свое имя рядом с подаренной картиной, на стене будет написано: «Дар Ивана Ивановича Иванова». Как в Метрополитен-музее? Отлично, такое имя на стене уже есть: первым Третьяковка увековечила имя Владимира Ильича Некрасова. Да, человека, подарившего музею 33 живописные работы Гелия Коржева и 22 графических листа. И каких! Большая часть работ художника в 1980-1990-х была продана им самим за рубеж, и почти все, что мы получили, выкуплено на Западе и возвращено в Россию. Но все же не имя Некрасова всплывает первым, когда мы вспоминаем о дарах Третьяковке. Обещано, что в обозримом будущем появятся еще два именных зала — Георгия Костаки, передавшего в 1970-х Третьяковке значительную часть принадлежавшего ему русского авангарда, и Леонида Талочкина, собравшего беспрецедентную коллекцию нонконформистов. У них будет всего по одному залу? Тут более сложная история. Появится один зал Костаки, но многие работы из его коллекции будут рассыпаны по залам вокруг, чтобы не нарушить логику рассказа об искусстве авангарда. В ближайшее время музею предстоит ремонт кровли, и когда будут отремонтированы первые десять залов, один из них станет залом Костаки. То же можно сказать о собрании Талочкина, но как раз его зал только что открыт. Возвращаясь к тому, что из парадного зала убраны портреты Сталина и его окружения, хочу спросить, нужны ли они в принципе в Новой Третьяковке? Если да — может быть, издевательского портрета работы Георгия Рублева было бы довольно? Не могу с вами не согласиться, с одной стороны, а с другой — я считаю, что нельзя этого вообще не показывать. Я была недавно приятно поражена проходящей в Риме выставкой итальянского искусства времен Муссолини, которую сделал художественный директор Фонда Prada Джермано Челант. Она охватывает все, что создавалось в Италии с конца 1910-х до 1943 года: портреты Дуче, монументальное искусство, газетные вырезки, журналы. Это попытка реконструкции выставок времен Муссолини — интерьеры залов воссозданы по фотографиям, и работы, которые удалось отследить и найти, повесили на тех местах, на которых они висели тогда. Исходя из своих знаний об итальянском искусстве того времени, мы представляем его менее политизированным, чем соцреализм. Но мы видим фотографии гигантских, заидеологизированных фресок Марио Сирони, и нам кажется, что это идет у него изнутри, является следствием его убеждений в большей степени, чем у соцреалиста Александра Герасимова. Может быть, Сирони был просто талантливее? Вне всякого сомнения. Тогда, возможно, стоит говорить прежде всего о качестве искусства, достойного Третьяковской галереи. И вы упомянули, что на итальянской выставке есть фотографии, вырезки... Это все меняет: уместно показывать тирана в контексте историй его жертв. Можно показывать по-разному. Мои коллеги работают над новой экспозицией искусства XX века — она, понятно, тоже будет временной и продержится до начала реконструкции. Так вот, кураторы предложили очень правильную, на мой взгляд, концепцию, развернутую по отношению к тому, что было, на 180 градусов. Остается ее дождаться. И раз уж вы коснулись грядущей реконструкции — можно поподробнее, что и когда нас ждет? Объясню для читателей, что речь идет о здании на Крымском Валу целиком, не только о половине, принадлежащей Третьяковке, но и той, что пока находится в пользовании ЦДХ. Начну с того, что одним из первых людей, с которыми я встретилась, став директором Третьяковской галереи, был директор ЦДХ Василий Бычков. Я сказала ему, что здание на Крымском Валу стоит у меня в приоритете, а он ответил, что его давно пора реконструировать. Рему Колхасу, которого он водил по зданию, оно очень понравилось. Колхас признался Бычкову, что с удовольствием с ним поработал бы. Я тоже понимала, что реконструкции не избежать, а напротив, в ЦПКиО, открывался «Гараж», реконструированный Колхасом. Мы с ним были знакомы еще со времен его Музея Гуггенхайма в Лас-Вегасе, и тут снова встретились. Одновременно был объявлен конкурс на концепцию развития Третьяковской галереи, и Рем принял в нем участие, предложив простую и остроумную идею трансформации зоны в Лаврушинском переулке — открытие всех дворов, превращение территории музея в живое городское пространство. Отчасти она уже реализована — по пути к вам я сейчас впервые прошла через двор Инженерного корпуса. Чем меньше заборов, тем лучше. Это правда, но больше мы пока не можем открыть из-за стройки. Тогда же Колхас предложил и концепцию развития Новой Третьяковки. Совет попечителей ее оценил, мы нашли архитектурное бюро «Резерв» Владимира Плоткина, которое будет работать вместе с ОМА-АМО, бюро Колхаса. Начали обследование здания — и как-то все сложилось. С Колхасом связано еще одно впечатление, совсем свежее: построенная им библиотека в Катаре, открытая в ноябре. Фотографии ее до сих пор у меня в телефоне. Крышу сносит, так это прекрасно: мрамор, известняк, много стекла. Библиотекарей нет — любую книжку берешь сам и оформляешь на себя. Это новое здание, но узнаваем стиль Колхаса, который любит модернизм. Узнав, что я в Катаре, он меня туда направил. Стало понятно, как может выглядеть Новая Третьяковка. И было очевидно, что реконструировать здание надо целиком. Мы много общались с Международной конфедерацией союзов художников, собственником второй половины здания, и в конце концов они согласовали идею реконструкции. Как только здание будет технически обследовано, начнется работа над проектом. Мне нравится, что Колхас предложил разделить Третьяковку на четыре зоны — в первой будут запасники, постоянная экспозиция и открытое хранение. Открытое хранение — это принципиально? Да, потому что мы не можем нагружать зрителя постоянной экспозиции таким количеством информации. Будет мощнейшая образовательная зона, а там, где сейчас ЦДХ, Колхас предложил устроить Palais des festivals — пространство для больших выставок, необязательно музейных, — концертов etc. Тем временем строится новый корпус галереи на Кадашевской набережной. Когда он будет закончен? Зависит от финансирования, которое в этом случае может быть только государственным — такие суммы доноры пока не готовы поднять. По плану, строительство должно завершиться в 2020 году, а в 2021-м корпус откроется. В любом случае, две стройки не могут идти одновременно, потому что тогда мы надолго лишимся больших выставочных пространств. Скажите, когда люди приходят на выставку, задерживаются ли они в музее или после завершения главных выставок посещаемость резко падает? Задерживаются, задерживаются. Я понимаю, что успех 2016 года повторить трудно: тогда весь январь шла битва за Серова, потом был Айвазовский, а в ноябре открылась выставка из Ватикана, и мы дали феноменальную цифру посещаемости — 2,326 миллиона человек. Но в 2014-м, для сравнения, посещаемость составила всего 1,37 миллиона — на миллион меньше. Заканчивая год, мы понимали, что столько людей больше у нас не будет. И вот 2017 год: на «Оттепели» — 120 тысяч человек, на выставке Серебряковой — 190 тысяч, на «Некто 1917» — 86 тысяч, и на выставку Лисицкого до Нового года пришло 40 тысяч зрителей. И все равно по итогам года больше двух миллионов! Вот вам и ответ. Они остаются. Не соседнюю выставку посмотреть, так Шагала — мы впервые повесили панно, сделанное для Еврейского театра, — или увидеть впервые открытый зал Кандинского, или подойти к Летатлину. Этого не было раньше. Интереснейшие концерты идут, лекции, кинопоказы. Все работает на формирование постоянного зрителя — и он теперь есть. Вы понимаете, на выставке Костаки было всего 70 тысяч человек! Раньше на это искусство не ходили. Не знали, что в этом здании еще и Третьяковская галерея. Да-да, только иностранцы приезжали и спрашивали, где висит Малевич. Иностранцев, как ни колдуй, все равно десять процентов, и это не меняется. Поэтому мы приняли решение на время мундиаля пускать в экспозицию на Крымском Валу по паспорту болельщика всех. Не знаю, сработает ли, но мы по крайней мере попытаемся. Многие, кстати, жалуются на дорогие билеты. Когда я пришла сюда работать три года назад, они уже стоили 400 рублей, и бесплатной среды, как сейчас, не было. Мы вложили очень много денег. Есть льготные билеты, семейные, комплексные. Детям и подросткам до 18 лет — бесплатный вход. Как в Германии. В наших музеях в основном… …До 16 лет пускают бесплатно. А для меня принципиально важен сегмент посетителей от 16 до 18 лет.
