Театру нужна ненормативная лирика. Как не делать из пошляков страдальцев
С недавних пор в Челябинске действует новый необычный театр – Центр ненормативной лирики. Что же скрывается под этим провокационным сочетанием? Художественный руководитель Центра, режиссёр Борис Черев считает, что давно пора ставить больше современных пьес, а не классику, которая всё чаще превращается в набор штампов. Каким языком позволительно говорить на сцене? О каких ситуациях без мата не скажешь? Чем был недоволен Чехов? И как избежать превращения театра в резервацию? Об этом наш разговор с гостем редакции. Как почти затоптали «Слона» Эльдар Гизатуллин: - Название вашего центра довольно провокационное. А правда ли, что вы и раньше проявляли бунтарский дух и выступили в защиту спектакля, который объявили антисоветским? Борис Черев: - Было дело. Я тогда учился в Воронеже, на 3 курсе. Скандал разгорелся вокруг спектакля по пьесе Александра Копкова «Слон». Среди зрителей оказался какой-то партийный начальник и был сильно возмущён. Сама история совершенно безобидная, написана ещё в 30-х годах. В ней рассказывается, как крестьянин-единоличник нашёл в колодце кусок золота, похожий на слона. Начинает строить планы, как бы им распорядиться. И тут к нему приходят враги Советской власти, требуют пожертвовать золото на борьбу. Потом приходят колхозники – нам, мол, отдай! А у крестьянина свой взгляд на ситуацию и своя выгода. Ничего антисоветского в ней не было, а язык там сочный, народный. И вот пронёсся по городу слух, что спектакль закрывают, причём закрыть решили не в тихую, а целый зал собрать – студентов, преподавателей, рабочих. Словом, весь срез общества. И стали ругать спектакль в чисто советской манере. Я другу шепчу: «Иди, скажи своё мнение!». Он пошёл и так начал защищать, что я понял – теперь точно закроют! Я в ярости бросился с галерки вниз на сцену и завёл речь. Голос дрожал, я цитировал Брежнева (тогда без этого никак) – мол, в то время, как партия борется с мещанством, мы закрываем спектакль, который тоже против мещанства! Режиссёр смотрел на меня, как на посланца с луны! Я продолжаю: «Хотите закрыть, потому что в пьесе ни одного положительного героя? Тогда давайте и «Ревизора» закроем! Из-за того, что партию ругают? Тогда и «Поднятую целину» нужно запретить – там много чего про партию говорят!». - И как, удалось отстоять? - Мне аплодировали, но этак, знаете – осторожно, чтобы не было заметно со стороны. Через год другой режиссёр, который с нами репетицию проводил, подходит и говорит: «Столько времени прошло, а на совещании творческих работников опять зашла речь опять – кто тебя подослал?». И потом на распределении мне посоветовали – давай, мол, ты на пару лет в другой город уедешь? А потом всё успокоится и вернёшься. Я и уехал в Челябинск, где вот уже 40 лет живу и работаю. - Всё это время в ТЮЗе? - Да, только в разных зданиях. Народный дом, где мы сейчас находимся, долгое время был в ужасном состоянии. Мы не хотели переезжать, пока не сделают ремонт, но одна чиновница нам сказала: «Сначала ремонт будет в оперном театре, а то нам конференции негде проводить». Так что пришлось нам какое-то время мириться с неудобствами – однажды в фойе огромный кусок штукатурки с потолка свалился. К счастью, в это время зрители были в зале – шёл спектакль. Задержать дыхание и выдохнуть - В Центре вы решили сделать ставку на новаторский подход? Провоцировать зрителя? - Я бы не назвал такой подход новаторским, это скорее продолжение традиций. Прежде в любом театре в основе(репертуара) были именно современные пьесы. Но в последние 25 лет ситуация поменялась – ставят, в основном, классику или совершенную бульварщину. И в результате происходит падение зрительского интереса. Часто говорят, что классику можно сделать современной, но это всё разговоры! Идёт просто какая-то политика по дебилизации населения. В результате умный зритель уходит, и театр становится какой-то резервацией. Это как Сумарокова читать – испытание не для всех. И в результате поход в театр превращается в акцию, на которую надо решиться, задержать дыхание, а потом выдохнуть. А мне не хочется, чтобы театр умирал – и живым его могут сделать только современные пьесы. - Но есть мнение, что современные пьесы нередко заимствуют не самые приглядные стороны жизни – тот же мат... - Да, понимаю, что вы намекаете на название нашего Центра. Человек, который поймет игру слов в названии, это наш зритель. Что касается самого мата... Знаете, я служил в армии и не могу сказать, что сейчас нецензурщины больше. Я, кстати, вообще не понимаю, когда советское прошлое возносят на пьедестал. Это просто неправда, когда говорят, что раньше всё было лучше. А в современной жизни без мата иные действия не оценить. Например, когда Аман Тулеев говорит, что губернатором ему после известных событий быть стыдно. А председателем местного парламента не стыдно? Как тут без мата можно реагировать? - Если вернуться к театру, правильно я понял, что вы ратуете за то, чтобы в пьесах был язык более понятный людям? - В определённой степени – драматургия, если она старается отразить реальную жизнь, должна позволит героям говорить языком реальной жизни. Иначе как получится? Вышел человек на середину сцены и стал что-то говорить на малопонятном возвышенном языке, а мы пока в телефоне сообщения посмотрим. Но повторю, дело не в мате как таковом. Всё идёт от сюжета. К примеру, в спектакле «Гарпократия» по пьесе Ивана Андреева, который мы сейчас готовим, есть персонажи из крайне низкого слоя общества, поэтому использование определённой лекски там оправдано. - А спектакль «Моя жена – Сталин» имеет отношение к политике? - Никакого. Просто автор в пьесе проводит параллели между семьей и государством. В этом смысл современной драматургии – история одна, но каждый видит в ней что-то своё. Помню, одна женщина подошла ко мне после спектакля «Моя жена – Сталин» и сказала: «Я как себя увидела! Бедный мой муж... ». Другая благодарила, что на сегодняшнем спектакле она поняла свою дочь, а какой-то мужчина подозревал нас в недостатке патриотизма. Нужны ли красивые картинки? - Но разве не правы те, которые говорят, что классика тем и ценна, что проблемы, которые в ней поднимаются, вечны и всем понятны? - Тут есть грань – вопрос в том, как подают классику. Суть выражения Товстоногова, о котором я говорил выше, в том, что надо понять, какая проблема волнует зрителя – и эту проблему прожить и изжить. В этом живой театр. А в не том, чтобы в красивых платьях проговорить всем знакомый текст. К слову, Чехов очень был раздражен постановками своих пьес, даже писал гневные письма – мол, я писал о пошляках, а вы делаете из них каких-то романтичных страдальцев! Так что мещанство проявляется и в театре. Чехов. Островский писали про убогую, некрасивую жизнь, а мы сейчас представляем это как красивые картинки. - И на такие картинки зрителя уже не завлечь? Он хочет видеть что-то ему более знакомое? Особенно молодёжь? - Верно. Молодёжь к нам ходит, но мы не ставим цель завлечь именно молодого зрителя. Средний возраст нашей публики – 30-35 лет. Я заметил, что для многих читки интереснее, чем сам спектакль – поясню, что это не просто чтение пьесы, мы включаем в процесс и какие-то элементы театра – например, музыку. И зрители, которые к нам приходят, вдохновляют. Действительно умные люди. Женщины вот жалуются – нет настоящих мужиков! А среди наших зрителей настоящие мужики – самодостаточные, независимые, у каждого есть дело, которое он знает, за которое отвечает. Когда общаешься с такими зрителями, становится спокойнее не только за театр, но и за общество.
