«Мне все время свои и чужие люди рассказывали свои истории»

Людмиле Стефановне Петрушевской 26 мая исполняется 80 лет. Этот юбилей она встречает с размахом: одна за одной в серии с торжественным названием «И нет преткновения чуду» выходят в издательстве «Эксмо» ее новые книги, открылись сразу две посвященные ей выставки: «Петрушествие» в Музее современного искусства, где с помощью фотографий, черновиков и предметов из советских квартир куратор Анна Наринская и автор экспозиции Катя Бочавар воссоздали театрализованный как бы мир Петрушевской, и выставка рисунков и мультфильмов в Центре Гиляровского. В свой день рождения Петрушевская дважды выступит со своим знаменитым кабаре – в Театре наций с программой «Юбилейное кабаре», отмечающей юбилей не только самой Петрушевской, но и ее песенок, которые она исполняет вот уже 10 лет, и в Центре им. Мейерхольда после премьеры спектакля «Анданте» по пьесе Петрушевской 1975 г. в режиссуре Федора Павлова-Андреевича. Все эти события органично показывают разные стороны Людмилы Стефановны, объединяют разных ее поклонников – и тех, кто полюбил ее именно как исполнительницу песенок, не зная о ее литературной карьере, и тех, кто давно читает ее рассказы, и тех, кому запомнилась ее революционная драматургия, и даже тех, кто сегодня открывает ее по записям в фейсбуке, неизменно искренним свидетельствам человеческой подлости и величия, в которых Петрушевская вспоминает как тех, кто ее гнал и предавал, так и тех, кто ее поддерживал, начиная с первых публикаций ее книг. Точно одно – в ней ничего не осталось от гонимого советского автора, порицаемого за мат и чернуху. Но и новый светлый статус Петрушевской никак не укладывается в образ классика, слишком уж она для этого дела живая. – У вас сейчас с завидным постоянством выходят новые книги, чуть ли не раз в два-три месяца. И все разные: есть и детективы, и стихи, и даже сказки. Стали ли вы больше писать и если да, то почему? – Нет, это раньше я писала очень много. По пьесе за ночь. По рассказу в неделю. А те новые тексты, которые опубликованы, – «Про нашу прикольную жизнь. Сти-хи-хи», «Странствия по поводу смерти» и «Нас украли. История преступлений» – это длинная история. Найденные в тетрадках начала. У меня все время все теряется – тетрадок и архивов много, а времени для переписи этого населения нет. – Вы довольно поздно начали писать – вам было 50 лет, когда вышла ваша первая книга. Вы можете вспомнить момент, когда вы стали или поняли, что станете, писателем? – Никогда на эту тему не думала. Это потом меня стали так называть. – Можно ли сказать, что за эти 30 лет многое изменилось? И что больше всего: люди, ваши сюжеты, ваше понимание литературы или, может, вы сами? – В 50 вышла моя первая книга, «Бессмертная любовь», 30 000 тираж. У меня уже шел запрещенный три года спектакль «Три девушки в голубом» в «Ленкоме» с Пельтцер и Чуриковой, в «Современнике» тоже с огромным успехом шла запрещенная «Квартира Коломбины» с Лией Ахеджаковой в четырех ролях... На Таганке, в Маяковского, во МХАТе – в восьми театрах. Я была гораздо известнее, чем сейчас. Ныне я тихая и мало кому из нынешнего народа знакомая Петрушевская. Другие времена, другие нравы и язык, я матом не ругаюсь. Мои песенки мало кому известны, их не берут на радио, на ТВ я очень редко появляюсь. И мне уже странно, что вдруг переиздаются мои книги. А мое понимание литературы – это ведь станет понятно только потом и не мне, а другим людям из моих книг. Вот мой роман «Нас украли» частично смешной и хорошо кончается. И стихи тоже смешные в книге «Сти-хи-хи», которую сейчас выпустили вторым изданием. То уже продано. – Верно ли, что писатель всю жизнь пишет одну историю, и если да, то о чем ваша? – Жизнь русских женщин. – Вам не кажется при этом, что жизнь русских женщин стала намного легче в последние годы? При том что говорить о женских трудностях, кажется, сегодня стали больше? – Вы знаете, насколько я знаю, жизнь действительно стала легче – в магазинах все есть. Раньше же боролись за место в очереди. Занимали сразу и в мясной, и в рыбный отделы, да и в овощной – и в кассу. Очередей было как косичек в дредах. – Вы все еще много пишете о русских женщинах, но не пишете – или я не помню этого текста – о женщинах, которым 80. Почему? – А я их не вижу. Они почти не видны. Их нет в нашем обществе. Они, по выражению народа, бабульки. Изредка такая интеллигентная, явно одинокая бабулька тихо следует по улице, боясь всего, как ребенок без взрослых. – Для чего, по-вашему, пишутся истории? Или для кого: для себя или для других тоже? Если у них и есть терапевтический эффект (вы как-то рассказывали, как люди читали, как у вас лирическая героиня била ребенка, и так задумывались, что бить детей плохо), то кого мы пытаемся спасти – себя или кого-то другого? – Я всегда писала для себя. Рассказ стучался в голову, сразу весь, до последнего слова. И нельзя было его не записать, как на девятом месяце нельзя не родить. – Откуда вы берете истории и как часто за ними стоят реальные люди? – В реалистических рассказах всегда что-то есть из настоящей жизни, из того, что было на самом деле, – в мистических, правда, тоже. Это истории, которые происходили на самом деле, пусть закамуфлированные и измененные, перемешанные с другими такими же. Как бы музыкальные произведения с разными темами. – А откуда вы брали эти истории? – Мне все время свои и чужие люди рассказывали свою жизнь, везде меня находили – в поликлинике, в поезде, на каком-то скверике, но и я подслушивала (пьеса «Анданте» родилась после долгого стояния в очереди в универмаге «Москва», передо мной стояли две женщины, приехавшая домой жена посольского работника горячо жаловалась на мужа своей подруге. И мне – незапланированно). – Сейчас эту пьесу ставит Федор Павлов-Андреевич в Центре им. Мейерхольда, а раньше она была известна как часть виктюковской «Квартиры Коломбины». Там шла речь о женщине, которая была замужем за дипломатом, муж от нее ушел к подруге и теперь они живут втроем в одной квартире. И что с ними стало? – Та, которая жаловалась, теперь живет в одной квартире с мужем и с якобы подругой. – А сейчас вам случается подслушивать чужие истории? – Нет, я мало езжу и на лавочках не сижу. – Я всегда воспринимала ваши тексты как выход из тьмы к свету. При этом их мрачность иногда даже чрезмерна. Это прием? Или картина мира? – Я не вольна в своих произведениях. Мне часто казалось, что все продиктовано. У высшего разума нет речи, нет музыкальных инструментов и нет кисти и красок, но это он действует через нас. Как считал академик Вернадский, это ноосфера – то над нами, откуда приходят научные открытия, симфонии, божественные поэмы. – Мир в целом кажется вам ужасным местом? Или прекрасным? – То таким, то таким. В зависимости от происходящего. Вечерний свет над древним итальянским городком, дождик кончился, сумерки, мокрая булыжная улочка вверх – и на маленькой площади во тьме горит скромным огоньком кованый фонарь, а наверху, на стене монастыря, огромный след солнца. И закатное небо. Навсегда запомнила это счастье. Из уюта земли в светлую вечность. Город Пенне. Мой трехлетний мальчик задыхается, не может выдохнуть, только захватывает воздух, лезет на стену, я его держу, а «скорой» все нет – и вот вошел не торопясь старый врач, долго копается с ампулой и здоровенной иглой, всаживает ее в спинку Кирюши, Господи, я держу малыша крепко-крепко. Все. Он стал дышать и заплакал. Отек Квинке. Нас везут в больницу. Анапа. – 80 лет – это торжественный юбилей. Вы ощущаете себя классиком? И даже если нет – каких-то ведь побед за это время удалось добиться? – Я очень захлопоталась, заработалась, готовила две выставки, прошла трехчасовую репетицию с музыкантами для концерта в Театре наций, ночью писала огромный текст поэмы к экспозиции моих работ в Центре Гиляровского, сил уже нет. – Следите ли вы за временем, за событиями вокруг и могут ли они попасть в ваши книги или выступления? – Я почти ежедневно веду свои записи на фейсбуке, там все можно прочесть. – Вы недавно завели фейсбук, но пишете довольно много. Наступило ли время мемуаров? – Если бы вы читали меня там все время, то бы поняли, что я пишу для своих моментальных, сразу-читателей. Это совсем другое дело. Они как бы диктуют мне издали свои необходимости. – Каких людей вы бы обязательно вспомнили в этих мемуарах как хорошим словом, так и не очень? – О любимых я все время пишу. А кто не очень – я о них больше не желаю вспоминать, хотя стоит назвать имена тех, кто закрыл наш с Брусникиным спектакль в МХТ «Он в Аргентине», на котором свободного места не было и у касс толпились, – его сняли с репертуара под предлогом, что никто не ходит и зал пустует. Это незнакомая мне Хенкина, Наталья Виноградова (она на меня орала насчет пустого зала, и я даже ее спросила, стала бы она орать на драматурга Чехова из-за плохой посещаемости) и какой-то и. о. директора. Этот малый зал, мне сказали мхатовские, может быть, был нужен Константину Богомолову для репетиций и лекций. При Олеге Николаевиче Ефремове у меня во МХАТе шло три спектакля – «Московский хор», «Брачная ночь, или 37 мая» и «Темная комната»... А «Он в Аргентине» Олег Павлович Табаков наградил своей табаковской премией. «Московский комсомолец» тоже дал спектаклю свою премию. – Что для вас самой стало самой большой победой жизненной? – Рождение детей. – Есть ли вещи, хотя бы в творчестве, о которых вы жалеете? – О потере любимых людей... – Что для вас кабаре? И есть ли среди песенок любимая? – Народ любит цыганские «Кибитки» и «Две гитары», «Шанз Элизе», «Григоряна», «Не привыкай к дождю», любят «Мой мальчик», «Пришли к путане пуритане», «Мурку», «Старушку», «Онли ю» и все остальное. Я тоже. А нелюбимое я не пою. – Узнали ли вы себя на выставке, вам посвященной? Или какой-то Петрушевской там все-таки не хватило? – Мне на выставке «Петрушествие» было тяжело. Я как будто увидела будущую (или никогда не будущую) экспозицию в музее. Мои беззащитные прошлые вещи – огромный стол с моей пишущей машинкой и моим креслом, мой раскрытый дневник под стеклом. Это сынок Федор Павлов-Андреевич хотел мне сделать сюрприз, покопался в стенном шкафу моей бывшей квартиры, нашел стенограммы зубодробительных обсуждений моих спектаклей, старые фото. Экспозиция в антураже тяжелых прошедших лет. Я сейчас добавила туда только портреты своих родных. Там Феде три годика, Наташе четыре года и она плачет, Кирюше один месяц, там юный Федя говорит по телефону и недоволен, что я его рисую... Там мама незадолго до ухода. Там мой дорогой муж Женя, умерший в 32 года. Но я не плакала. А вот на другом проекте Федора Павлова-Андреевича – выставке в Центре Гиляровского в Столешниковом переулке, открытой 24 мая, – все меня веселит и вдохновляет. Там я сегодняшняя, прошедшая огни, воды и т. д., еще оставшаяся жить и работать, там множество моих рисунков, странных текстов, абракадабры повсеместные, там собственноручные мультфильмы, там 31 мая будет у меня концерт.