Юрий Бутусов: «Приравнивание театра к зрелищному предприятию унизительно»

В Воронеже показали спектакль «Макбет. Кино», который один из ведущих современных российских режиссеров Юрий Бутусов поставил, едва вступив в права худрука петербургского театра имени Ленсовета. За этот спектакль режиссер получит специальную премию жюри фестиваля «Золотая Маска» «За поиск уникального сценического языка» и спустя несколько месяцев примет решение оставить пост и театр, в котором проработал много лет, из-за ограничения его свободы творчества. Об этой самой свободе, а также о том, как этот сложный пятичасовой спектакль ставился из ничего, Юрий Бутусов и актриса Лаура Пицхелаури, исполнившая роль леди Макбет, рассказали, приехав на Платоновский фестиваль искусств в Воронеж. «Должно быть трудно» Ирина Евсюкова, «АиФ-Черноземье»: Какие испытания вы прошли, ставя этот спектакль? Юрий Бутусов: Мне было легко. Когда интересно, всегда легко. Всякие физические трудности, связанные с количеством времени и потраченного пота, уходят в сторону, когда существует настоящий глубокий внутренний интерес. Мне кажется, что любой спектакль связан с преодолением в себе внутренних проблем, изживанием черных пятен. Должно быть трудно. Если ты в себе эту трудность не ощущаешь, значит, ты что-то делаешь неправильно. Это очень важно. Если этого нет, значит, ошибка. - Лаура, вы играете главную драматическую роль в сложнейшей пятичасовой постановке с изломанной композицией и дикими танцами. Как вы находите силы для такой изматывающей работы? Лаура Пицхелаури: Не возникает такого вопроса внутри. Когда ты погружаешься в материал, ты не думаешь об усталости. Только если какая-то личная история может мне мешать, но это происходит редко. - Вам приходится много танцевать на сцене то под электронную клубную музыку, то под Майкла Джексона, и получается это у вас очень органично. У вас танцевальное прошлое за плечами? - Нет, но мои бабушка и дедушка были танцовщиками. Может, передалось по наследству. На самом деле, когда «балетные» проходят на спектакль, они очень боятся за меня, видя, как я встаю на пуанты, потому что делаю я это непрофессионально. Им кажется, что все закончится открытым переломом. Впервые пуанты я надела для «Макбета». Мне очень понравилось, что они красные. Я тогда не умела даже ленточки к ним пришивать, замотала пластырем вокруг ноги и пошла репетировать. Непонимание, раздражение и любовь - После постановки «Макбета. Кино» у вас не появилось желание попробовать себя в кинематографе? Юрий Бутусов: Я, конечно, кино люблю, но далеко не все. Этот спектакль не о кино. Он о том, что в современном мире мы иногда путаем реальную жизнь с иллюзией. Есть ощущение, что иногда мы перестаем быть самими собой, поскольку все время находимся под камерами. Мы теряем себя и начинаем быть кем-то другим. В этом смысле кино - это некий обман. Этот спектакль – это поиск себя внутри этой жизни. Здесь главное – даже не результат этого поиска, а сам путь к себе, понимание, что что-то не так. А самому делать кино - не предлагают. Конечно, это было бы колоссально интересно, это новый опыт. - Вам не хочется написать собственный сценарий и по нему поставить спектакль? - Мне кажется, я не могу это, я боюсь. И потом, это интересно находиться в диалоге с Шекспиром, Брехтом, Чеховым. Они тебя обогащают, они гении. Сейчас я в МХТ ставлю современную пьесу Аси Волошиной «Человек из рыбы». Это страшно интересно. Я как-то сказал себе, хватит превращать современную драматургию в маргинальные читки. Это стало надоевшим трендом – поставить четыре стула, посадить актеров с листочками и читать. Мне кажется, что сегодня есть тексты, которые заслуживают какого-то исследования. Чехов тоже когда-то был современный и непонятный. Очень хочется попробовать придать этой современной пьесе статус классической. Такая наглая задача. Товстоногов говорил, что ставя современную пьесу, надо относиться к ней, как к классической, а ставя классическую пьесу, нужно относиться к ней, как к современной. Ставить классическую пьесу как классическую – это путь, который не приводит ни к каким открытиям. Фраза «классический театр», при всем моем уважении, лепится к каким-то вялым антрепризным проектам. Когда режиссер говорит, что ставит автора и раскрывает его, - это высокомерие. Настоящие большие авторы – Чехов, Шекспир – это они раскрывают нас. Поэтому с ними надо находиться в диалоге. Говорить о том, что я знаю, что хотел сказать Чехов – это наглость. Что у него было в голове, никто не знает, мы можем к этому только прикоснуться, а номера его телефона у нас нет. - В спектакле используется тема сновидений, сама структура шекспировской пьесы разрушается, сцены монтируются, как в кино, а время и вовсе не ощущается... Почему вы использовали все эти приемы? - Это самый продуктивный путь – сказать тебе, что театр – это мир воображения, сна. В то же время театр не рассказывает нам о ком-то из XVIII века. Очень легко прикрыться усами, гримом и говорить о том, как им было тяжело у них там в Дании. Театр должен рассказывать о том, что происходит сегодня с нами. Очень сложно найти что-то, что уничтожит четвертую стену и соединит нас в едином временно-пространственном поле. Для этого применяются самые разные способы. Задача – чтобы зритель забыл, что он пришел в театр, и соединился с нами здесь и сейчас. Должно возникнуть событие сегодняшнего вечера. Это было моей задачей – уничтожить время. Спектакль идет пять часов не потому, что было невозможно себя обрезать. Время в театре – важнейшая составляющая. Может быть, самая главная. Когда ты погружаешься попеременно то в холодную, то в горячую воду, твое тело постепенно должно перестать чувствовать температуру. В этом спектакле сначала испытываешь раздражение, ненависть, потом начинаешь сдаваться, а потом вдруг влюбляешься в происходящее и отдаешься ему. Перестаешь анализировать, реконструировать, находиться в конфликте. Просто получаешь удовольствие и становишься частью спектакля. - Ваши спектакли очень «умные», в них много символов и метафор. Как их считать? Как нужно смотреть ваши спектакли? - Я думаю так, как меня учили. Надо становиться частью спектакля, верить в то, что люди на сцене очень много думали об этом, что они не самые бездарные люди на свете, и пойти за ними. А потом выйдя из зала, проанализировать свои чувства. Любой человек, приходя в театр, должен быть сначала зрителем, а расшифровывать нужно потом. Что такое собака в фильмах Тарковского? Танатос, символ смерти. Но когда ты видишь, как в кадре появляется эта собака, ты же не думаешь про танатос: «О, смерть пошла!» Главное – это желание воспринять это. Я помню, как делал «Короля Лира». Наталья Вдовина играла Корделию. В «Сатириконе» был сложный пол, за который ее длинное платье цеплялось при ходьбе, и она чуть приподнимала подол, чтобы было проще идти. После премьеры я читаю в отзывах, что я сексуально озабоченный тип, который заставляет актрису поднимать платье, чтобы показать ноги. Анализ ведет к сочинительству, придумыванию, высасывания из пальца аллюзий, которых там не было. Спектакль из ничего - На некоторых показах «Макбета» вы сами выходили на сцену и танцевали вместе с актерами в одной из сцен. Это был порыв или так задумано? - Нет, это было такое хулиганство. От настроения зависит. Бывает, что и зрители выходят танцевать. В Петербурге много людей, которые любят этот спектакль, приходят, чтобы потанцевать. (Смеется) Это же не танец, это выход энергии, коллективный крик. Есть такая психологическая практика – прокричаться, чтобы освободить энергию. - Правда, что для спектакля специально не делали костюмы, а взяли реквизит, который уже был в театре имени Ленсовета? - Это правда. Ничего не сшито. Использовалось то, что я нашел в театре, в помойках вокруг. Практически из ничего сделан спектакль. - Это сделано вынуждено? Или это работало на идею такой постмодернистской постановки? - Это вызов – сделать спектакль из ничего. С другой стороны, обстановка в театре в тот момент была сложная. Когда в театре заставляют сдавать декорации до того, как ты начнешь репетиции, - это убийство, я так не могу. Это убивает спонтанность, импровизационность. Мне необходим единый процесс. Я решил, что не буду идти на ухищрения, буду делать из того, что есть, и сделаю. Нам повезло. Например, в зеркальной сцене использовано старые гримерные столики, которые лежали на складе и про которые все забыли. Это и есть задача – сделать так, чтобы тебе повезло. Если тебе не везет, значит, что-то делаешь не так. Это был интересный и счастливый процесс. В какой-то момент я перестал готовиться к репетициям, я понял, что мне это мешает. Нельзя лишать себя возможности импровизации, изменений, живой жизни. - Лаура, как Юрий Бутусов работает с актерами? Лаура Пицхелаури: Мы вырабатываем какое-то поле, соединяемся друг с другом, приносим свои миры и постепенно создаем один общий. Нет задачи, нет постановочных вещей. Абсолютная свобода – для артиста это счастье. Я даже не представляю, как я буду работать с режиссером, который говорит тебе, что делать. Для меня важно, что я эту дорогу, как мне кажется, выстраиваю сама. Понятное дело, что меня какой-то космической нитью ведет Юрий Николаевич. На территории этих спектаклей я освобождаюсь, я имею возможность отдавать накопленные эмоции. Конечно, есть какая-то форма, но каждый вечер ты говоришь про то, что у тебя сегодня болит. Каждый вечер надо найти то, что именно сегодня тебе отзывается. Создать закон о театре и отпустить Серебренникова - Что для вас значит свобода? Лаура Пицхелаури: Со свободой как-то тяжело обстоят дела. Особенно в рамках этой страны. Когда моя дочь Софико была маленькая, мы уехали в Италию на три месяца. Летели с пересадкой в Мюнхене. Мой старший сын, будучи в аэропорту в Петербурге, честно стоял в очереди на паспортный контроль. Оказавшись в Мюнхене, он спокойно садился на пол и пил воду. В Италии я гуляла с Софико по набережной, мне хотелось зайти в кафе, выпить сока, съесть круассан. И я думала, как я зайду с этой коляской, вдруг она заплачет, я всем помешаю. А если я здесь ее оставлю, что все подумают? Потом прошло месяца полтора, и я поняла, что уже съеден круассан, выпито кофе, я стою смотрю на море, а она где-то там спит. И это такая бытовая свобода, но она и есть внутренняя. Могу ли я остановиться посередине Невского и просто постоять? И поняла, что не могу. Юрий Бутусов: Я думаю, что мы живем в несвободном мире. Особенно сейчас это стало усугубляться. У нас, конечно, нет демократии – даже не в политическом смысле. У нас нет границы там, где заканчивается свобода другого. У нас нет уважения друг к другу. В этой ситуации о свободе невозможно говорить. Свобода – это мое пространство, в которое никто не может войти. Особенно это важно в театре, ведь театр проникает в это пространство. В театре существует доверие, любовь, и возникает свобода. Я занимаюсь театром, потому что это единственное место, где я чувствую себя хорошо и свободно. На репетиции я ничего не боюсь, чувствую себя гармонично. Как только она заканчивается, я попадаю в мир несвободы. Мы не понимаем слова «ответственность», а ведь это важнейшая составляющая свободы. Мы ответственны за культуру в своей стране. Мы делаем спектакли, фильмы, выставки, но нам тоже нужно помогать. Еще есть места, где я чувствую себя свободным, - аэропорт и «Сапсан». Ты в состоянии поездки, ты ничего не можешь, просто ждешь самолет. Я в аэропорту, значит, я ни за что не отвечаю. Есть время подумать. - 2019 год объявлен годом театра. Как, на ваш взгляд, он должен правильно пройти? - Я думаю, что нужно, наконец, создать закон о театре, отпустить Кирилла и всю компанию, которая находится в бесчеловечной ситуации. Нужно, наконец, понять, что те, кто делают искусство, - это константы, а чиновники – это переменные. Эти переменные должны делать все, чтобы константы могли развиваться. Нужно объявить театр тем, чем он является на самом деле, – это важнейшая институция, и приравнивание ее к театрально-зрелищному предприятию – унизительно, глупо и ведет к деградации общества. Те тенденции, которые происходят сейчас, это какой-то страшный сон. Хочется, чтобы он прекратился. Чтобы люди, которые кладут свою жизнь на то, чтобы создавать театр, получили свободу. В этом должен быть смысл года театра. Платоновский фестиваль – это какое-то невероятное чудо. И страшно хочется, чтобы это продолжалось. Ведь это же наш Авиньон. Такие имена, лето, небольшой уютный город, который стал важной частью культурного пространства. Уже сейчас очень престижно сейчас приехать.