XII Междyнародная летняя школа СТД: встречи с мастерами

Встреча вторая. Алексей Бородин: "Для меня самоуверенность абсолютно противоположна творчеству"

Есть ли у Вас девиз или правило, которым Вы в жизни руководствуетесь?

Сразу после института я уехал в Киров, потому что был твёрдо уверен – в Москве никогда не пробьюсь. Руководил тамошним драматическим театром семь лет, и это было время несказанного счастья. Можно было заниматься только своим делом, вместе с людьми, которые тоже любили театр больше всего на свете. Потом меня перевели в Москву, в тогдашний Центральный детский театр. Расставаться с Кировым было жалко, но очень хотелось вернуться домой. Этим театром я руковожу 38 лет. Он за это время название сменил, а я всё ещё тут. Трудно поверить! Я не думал, что задержусь тут так надолго. Ни за какие руководящие кресла, ни за какие должности я никогда не держался. Есть такая старая поговорка – трудись и молись. Вот ей я всю жизнь и следую.

Каким было самое большое заблуждение в Вашей жизни?

Мне кажется, мы всё время заблуждаемся. Это в порядке вещей: ты думаешь, что всё можешь, но получается не так хорошо, как хотелось бы. А ещё нас может вводить в заблуждение время. Это такая опасная категория. Я помнил Центральный детский, когда им руководила Мария Осиповна Кнебель, когда там работал Эфрос – для меня, пожалуй, самый великий наш режиссёр. Но когда меня туда назначили главным режиссёром, я увидел совсем другой театр и понял, что заблуждался. Там, где было живое дыхание, творчество, честность, поселилось нечто чиновно-заскорузлое. Вроде и артисты, в основном, те же, и спектакли некоторые вполне ничего себе, но театр – другой. Это был 1980-й год – самый-самый застой, когда все по рамочкам и всё по полочкам: точно регламентировано кому чего и сколько положено. А мы в Кирове жили абсолютной вольницей – до нас у чиновников руки не доходили. Моему изумлению не было предела. Поначалу даже не соображал, что делать. Но быстро понял – надо открывать окна и устраивать сквозняк, чтобы атмосфера посвежела.

А самое большое удивление?

Я всю жизнь удивляюсь. Но самых больших, пожалуй, даже два. Первое – от Исландии. Там хотели поставить русскую классику, и наш посол почему-то рекомендовал меня. Исландцы выбрали "Отцы и дети". Для них это серьёзная тема. Остров невелик, население – 300 тысяч, причём 250 живёт в Рейкьявике. Молодежь уезжает учиться в Европу или Англию и не возвращается. Исландия – как другая планета. Ничего подобного в жизни не видел! Океан. Гейзеры. Вулканы. Чёрный вулканический песок. И потрясающие люди – внешне очень спокойные, а внутри у каждого – вулкан. Второе – от Тома Стоппарда и его "Берега утопии". Меня поразило не только потрясающее интеллектуальное содержание, но и форма пьесы, построенной на игре со временем и пространством. Когда я решил её поставить, меня поддержали только жена и дети. Остальные говорили, что я сошёл с ума: Герцен, Огарёв, Белинский, Бакунин – кому они все сегодня интересны?! И вотспектакль идёт уже десять лет. А у меня есть замечательный друг – Том. Человек с грандиозным интеллектом, и потрясающим чувством долга.

Драматурги обычно очень ревниво относятся к своим текстам. А как с этим у сэра Тома?

Он предельно деликатный человек. Любит сидеть на репетициях – ему всегда интересно, как рождается спектакль. А артистов просто обожает. С ним всё можно обсудить и найти оптимум. Хотя он имеет право быть более категоричным, ведь эта пьеса стоила ему пяти лет напряжённой работы. В своё время ему попала в руки книга известного мыслителя Исайи Берлина о Герцене и его времени, и он так увлёкся, что решил копнуть эту тему поглубже. Казалось бы – что ему Герцен с Белинским? Но он зарылся в архивы и библиотеки, и прошерстил все первоисточники, какие смог обнаружить. Пьесу он писал по заказу Лондонского национального театра. И почти одновременно её поставили в Нью-Йорке в Линкольн-центре и в Москве. И он летал туда-сюда, чтобы видеть, как идёт работа. Позже "Берег утопии" поставили в Токио и решили наградить его орденом. Заметьте – не у нас, а в Японии! И ему пришла в голову безумная идея долететь до Москвы, отсюда поездом – до Владивостока, чтобы посмотреть страну, а уже оттуда самолетом в Токио. Однажды он позвонил мне и спросил, почему в Англии все говорят, как это здорово, а его российские друзья считают, что он сумасшедший? Объяснить ему это было трудно. Я его провожал на вокзале, попросил проводницу его оберегать. Он присылал мне смс из разных городов и был в восторге от такого приключения. Но из Токио он в Лондон полетел напрямую.

Были ли у Вас моменты, когда хотелось всё бросить? Что Вас остановило?

Такое настроение накатывает достаточно регулярно. И это не так плохо, хотя проходить через это трудно. Творческий человек вне сомнения, даже доходящего до отчаяния, не существует. Для меня самоуверенность абсолютно противоположна творчеству. Наша жизнь – постоянное карабканье на гору. Иначе соскальзываешь. Кажется, что взобрался на какую-то площадку, можно уже как-то приосаниться – и тут же катишься вниз. Был такой период, когда просвета совсем видно не было. В 90-е, когда советское мироустройство, в котором всё было более-менее понятно, развалилось и стало совершенно непонятно, как жить такому большому театру, как наш – 80 человек труппа, 350 человек персонал. Я ходил по своему кабинету. Он у меня очень большой. Говорят, там когда-то была квартира Михаила Чехова. И вот я мерил шагами старинный паркет и думал о том, что я ничего для своего театра сделать уже не могу. Это длилось несколько часов. И вдруг я понял, что если уйду, то предам его, вот этот старый паркет. И остался.

Какой совет Вы могли бы дать начинающему, неопытному режиссёру или актёру, который хочет заняться режиссурой?

Только один – верить в себя: если ты артист и у тебя есть дар, ты обязан его реализовать. И ещё важно понимать, что легко не будет. Никогда. Делай. Работай так, чтобы не оставалось времени и сил на сомнения. Вот в чём парадокс, ведь только что я говорил прямо противоположное. Такая у нас с вами профессия. Самое главное – находить себе занятие. Нет театра – собери студию, нет студии – придумай моноспектакль или ещё что-то. Целеустремленность – тоже часть нашего дарования.

Трудно ли совмещать режиссуру и руководство театром?

Тут тоже свой парадокс имеется. В театре нет мелочей. Худрук должен успевать делать невероятное количество вещей, помимо собственно творчества. По идее, всем этим лучше заниматься в паузе между постановками. Но на практике получается, что когда я репетирую, успеваю сделать гораздо больше, чем в "антракте". В промежутке между премьерой и началом новой работы я чувствую себя ужасно.

Как Вы готовитесь к репетициям?

Об этом вкратце не расскажешь. Не потому, что я такой талантливый. Вы книгу Анатолия Васильевича Эфроса читали? Тогда вы меня поймёте. Мейерхольд говорил, что режиссёр, приходя на репетицию, должен знать, что он будет делать в каждую секунду. Прийти и всё сделать наоборот. Без этого "предварительного" знания он ничего наоборот не сделает. Получится пустое место. Иногда думаешь: завтра репетиция, а уже час ночи, надо бы отдохнуть, а завтра мы с артистами, они же у меня талантливые, что-нибудь придумаем. И тут важно сделать над собой усилие и подготовиться к репетиции. Иначе она пройдёт впустую. Зато когда ложишься в четыре утра, она точно будет хорошей. У Диккенса в романе "Домби и сын" сестра главного героя всю жизнь поддерживает его одной фразой – "Сделайте над собой усилие". Даже в его смертный час, стоя у постели любимого брата, она обращается к нему с этими словами. Это, кстати, ещё одно из моих жизненных правил - сделать над собой усилие.

Как вы относитесь к спектаклям-долгожителям?

Всё зависит от того, как спектакль сделан. Лет 30 назад американский режиссёр Джон Крэнни поставил у нас "Тома Сойера". Это какое-то чудо: он так всё простроил, что от артистов нужна только честность на сцене. И зал по-прежнему полон. 16 лет назад я поставил "Эраста Фандорина" по акунинскому "Азазелю", и тоже публика смотрит до сих пор. Ребята, игравшие премьеру, стали намного старше своих персонажей, и я решил спектакль снять. Дирекция воспротивилась – он даёт кассу, и не думать об этом мы не можем. Я собрался с силами и сделал его с новыми исполнителями. Всё хорошо, но я-то понимаю, что энергии премьеры в нём уже нет. Константин Райкин, когда возглавил "Сатирикон", установил правило: в афише семь названий, чтобы каждый спектакль игрался раз в неделю, иначе он выходит из формы, и когда выпускают восьмой, какой-то из старых убирают. Может, это излишне радикально, но что-то здравое в этой системе есть.

А как часто должен идти спектакль?

Обычный спектакль не должен, конечно, идти раз в полтора-два месяца. Но вот "Берег утопии" мы чаще играть просто не можем. Актёрам трудно – там ведь огромные объёмы текста. Три спектакля подряд – с полудня до десяти вечера. Значит играть можно только в выходные. Накануне мы не играем вечерний спектакль, потому что не успеваем выставить декорации – они в "Береге" очень сложные. Утром в этот день не играем детский спектакль – декорации уже стоят. Но это технологические трудности. Были и творческие – несколько лет назад трагически погиб исполнитель роли Бакунина Стёпа Морозов. Мы ввели Дениса Шведова – очень хорошего артиста, но какая-то первозданность из постановки ушла. Нужно прилагать неимоверные усилия, чтобы всё это продолжалось. Но такое счастье по окончании возникает и в зале, и на сцене, что кажется это должно длиться вечно. Однако, вероятно, мы скоро его снимем. У каждого спектакля свой срок.

С нового сезона в Вашем театре появится главный режиссёр. Для чего он понадобился?

Я шёл к этому года три. Началось с того, что я заболел и даже провёл пару дней в реанимации. Слава Богу, тревога оказалась чрезмерной. Но польза от неё была. Поскольку меня пичкали всякими взбадривающими средствами, у меня, видимо, усиленно работал мозг. Мне впервые в жизни было самому с собой интересно. И я вдруг представил, что меня нет. В подробности вдаваться не будем, но театру точно было бы плохо. И я стал думать, что делать. Я давно для себя решил, что в театре должно быть много молодых режиссёров. Мы приглашали их на постановки, присматривались. Когда при мне жалуются, что нет молодых режиссёров, мне смешно это слышать. Другое дело, трудно найти тех, кто готов возглавить театр. Тут мало быть вдохновенным художником – нужна организаторская жилка. И я за это время приглядел хорошего режиссёра. Он у нас поставил "Под давлением", потом "Скупого", восемь лет был в "Современнике" очередным режиссёром, поставил в "Сатириконе" "Человека из ресторана", который хорошо прозвучал, и сейчас ставит там "Дон Жуана", где сам Райкин будет играть Сганареля. Речь о Егоре Перегудове. Как худрук я имею право распоряжаться штатным расписанием. И я "придумал" должность главного режиссёра. Раньше она в театрах была. Вот им и будет Егор. Он совсем другой человек, но его группа крови близка к моей. Не та же. Точно совпасть невозможно. Но это человек, которому я хочу передать дело. Может, это наивно и жизнь всё устроит по-своему, но всё, что мог, я сделал.

Самый большой секрет профессии в чём, как Вы думаете?

Театр требует очень большого мужества. А ещё – упрямства и упорства. Что бы ни происходило. И беспрерывной работы над собой. Не знаю, правда это или легенда, но говорят, что Станиславский, уже будучи совсем больным, всё равно каждый день садился к письменному столу. Первые три-четыре строки были ясными, чёткими по мысли и разборчивыми, а потом мысль путалась, рука слабела, и ничего уже нельзя было разобрать. Но на следующий день он снова вставал, садился к столу, и снова оставлял ещё три ясных строки. Вспоминайте об этом почаще.