Почему Константин Богомолов – это психологический театр, а Сергей Женовач – нет

У Богомолова и Женовача «эстетические разногласия»: такую причину прекращения сотрудничества МХТ им. Чехова с его главным хитмейкером последних лет назвал близкий к театру источник «Дождя». У нового мхатовского худрука Женовача имидж консервативного, академического режиссера, который развивает традиции Станиславского и Немировича-Данченко и мало интересуется актуальным театром. Правда, кто имеет больше отношения к наследию МХТ – он или Богомолов, – спорный вопрос. Особенно после того, как режиссеры не сговариваясь выпустили по премьере «Трех сестер»: Женовач – у себя в Студии театрального искусства, Богомолов – в Художественном театре; теперь эти спектакли обречены на сравнение. Так вот: судя по тому, как режиссеры поработали с пьесой Чехова, Константин Богомолов – это психологический театр, а Сергей Женовач – нет. Водка под березкой Студия театрального искусства расположена в самом красивом бизнес-квартале Москвы с удачным историческим бонусом – до революции там держала фабрику семья Станиславского. Из деревянного настила во дворе растут молодые зеленые березки. Легко вообразить, что штатный художник театра Александр Боровский придумал декорацию к «Трем сестрам» по дороге на работу. Только вот березовая роща на сцене совсем не такая, как на улице: деревья старые, мертвые, без веток и, будь у них корни, им было бы нестерпимо тесно. На премьере кто-то утверждал, что их 29, кто-то – что 31, а кто-то – что и все 33. Хотя, наверное, всем ясно, что правильный ответ на вопрос «Сколько березок стоит на сцене в действительно увлекательном спектакле?» может быть только один: «Не знаю, не считал». Раньше Сергей Женовач ставил в основном не самую популярную классику – «Захудалый род» Николая Лескова, «Реку Потудань» Андрея Платонова, даже записные книжки Чехова. Теперь в афише его студии появляются названия из топ-10 самых востребованных в отечественном театре: сначала «Мастер и Маргарита», теперь вот «Три сестры». Но за такой материал можно браться только после внятного ответа на вопрос «Зачем опять?» – иначе непременно получится скучный, проходной спектакль. У Женовача, может, и был такой ответ, но восстановить его, глядя на «Трех сестер», невозможно. Что делать под березами русскому человеку? Правильно: пить! У Чехова пьяницей был только доктор Чебутыкин, у Женовача пьют вообще все. Алкоголь в этом спектакле – щедрый источник несмешных гэгов и скучных оправданий для чьей-нибудь внезапной искренности. Чего это Андрей в последнем акте честит весь город? Да выпил просто, с кем не бывает. Вообще в театре мало кто умеет изображать пьяного достоверно и со вкусом, и «Три сестры» временами скатываются в натуральную алкокомедию. Если это попытка очеловечить забронзовевших чеховских героев, то она не работает. Если не считать 65-летнего Сергея Качанова (Чебутыкин), в премьере заняты совсем юные актеры, вчерашние выпускники мастерской Женовача в ГИТИСе. Но проблемы спектакля нельзя списывать на неопытность артистов: их корень – в сомнительной трактовке. Персонажам очень тяжело сочувствовать, потому что режиссер их обесценивает одного за другим. Маша – противная кокетка, а ее заранее обреченный роман с Вершининым – поверхностная интрижка, не более. О’кей, пусть это почему-то так, но зачем тогда показывать их прощание с таким пафосом, как будто это была величайшая в мире история любви? Ирина – наивный ребенок с глупыми мечтами о труде и осознанной жизни. Но если они такие глупые, к чему вообще рассказывать ее историю, ведь она вся – о поиске своего места в мире? Вершинин вообще похож на ведущего корпоратива: легкомысленный болтун, чей несчастный брак никак на нем не отражается. И ведь это все «симпатичные» герои! О несимпатичных и говорить нечего: Наташа, Соленый, Кулыгин – просто карикатурные идиоты, хотя Чехов всех их написал неоднозначными, живыми людьми. Здесь самое время повторить банальную, но не до конца переваренную театральным сообществом истину: исторически корректные шинели на офицерах еще не означают подлинного внимания к автору. Радикальное жизнеподобие Конвенциональный психологический театр ассоциируется в Москве с Сергеем Женовачем, а никак не с «авангардным» Константином Богомоловым. Но если «Трех сестер» Художественного театра сравнить с одноименной премьерой Студии театрального искусства, вывод будет парадоксальным: Богомолов намного ближе к психологической традиции, чем Женовач. Он не предлагает зрителям готовых ответов – дескать, Ольга молодец, а Наташа дура, – не заставляет актеров утрировать характеристики героев, а просто показывает жизнь такой, как она есть, правдиво и без оценок. Декорация Ларисы Ломакиной сделана по заветам театральных авангардистов первой половины XX в., Всеволода Мейерхольда и Александра Таирова: она не просто стильно выглядит, она прежде всего помогает актерам, делает их выразительнее. Дом сестер нарисован в воздухе контуром из неоновых трубок, вместо стен и потолка – четыре больших экрана: героев постоянно показывают крупным планом. Актеры могут работать деликатно, на нюансах, без широких жестов и гримас – зрители всё увидят даже с галерки. «Три сестры» Богомолова – самый традиционный и в то же время самый радикальный его спектакль. Традиционный – потому что режиссер не стал переписывать Чехова, как он переписывал Пушкина в «Борисе Годунове», Достоевского в «Карамазовых» и «Князе»: сюжет и даже время действия – точно как в оригинале (актеры носят костюмы из 1960-х, но титры на экране уверяют, что сейчас 1880-е). Радикальный – потому что Богомолов обманул ожидания публики и сознательно пошел против театрального мейнстрима, показав жизнеподобную драму со ставкой на артистов и историю, а не на собственную режиссерскую фантазию. Единственное неформатное решение – Дарья Мороз в образе барона Тузенбаха, но актриса в этой роли так естественна, что гендерное несоответствие моментально перестаешь замечать. Главный фокус этого спектакля – речь: актеры говорят негромко, стремительно, почти без эмоций (настоящая экзотика для крикливой российской сцены). Видимо, герои даже в собственном доме не чувствуют себя в безопасности – им кажется, что бесстрастность делает их неуязвимыми. Зрителям остается гадать, что на самом деле движет этими внешне холодными людьми, что именно их терзает, как они относятся друг к другу. Эта неопределенность – залог того самого удивительного правдоподобия: в конце концов, мы и в жизни едва знаем окружающих.