Как инженер «Электросилы» Исаак Кушнир стал известным коллекционером

Куратор, коллекционер и меценат в свободное от работы на заводе время издал 47 альбомов о ленинградских андеграундных художниках в серии «Авангард на Неве», а весной собрал полсотни ранних произведений Михаила Шемякина на выставке «Доизгнанье». Как вы оказались в кругу художников? Почему человек, который трудится на заводе, вдруг начинает увлекаться искусством, коллекционировать, издавать книги? Я был 37 лет сначала инженером, а затем топ-менеджером на «Электросиле» и не жалею ни об одном проведенном на этом предприятии дне: меня на нем научили добиваться результата. Я всегда хорошо разбирался в людях, и на заводе народ ко мне тянулся — был там для всех «отец родной». На работе я отдыхал от художников, а среди художников — от работы. Делал по три-четыре альбома о неформальном искусстве в год, и теперь мне есть что предъявить на Судном дне перед Господом. Кроме того, я бережно храню и пропагандирую творческое наследие выдающегося художника Анатолия Каплана, которого называют «ленинградским Шагалом». Об этом всемирно известном графике на Западе выпущены десятки книг, в СССР была издана только одна, а благодаря моим усилиям в последние годы вышло еще семь. А всему хорошему, что во мне есть, я обязан своему учителю — режиссер Театра имени Комиссаржевской Валерий Степанович Суслов, человек безупречного вкуса и настоящий гражданин, руководил нашей театральной студией в Политехническом институте. Все отрицательные роли были мои — на всесоюзных фестивалях получал премии, а когда играл Вожака в «Оптимистической трагедии», приходили преподаватели из Театрального института, которые говорили, что это зрелище похлеще Евгения Лебедева и Юрия Толубеева (тогдашние корифеи БДТ и Александринки — Прим. ред.), и даже приглашали перейти к ним в вуз. Зло притягательно! Это было время нравственного становления, театр очень украсил жизнь и научил общаться. У кого-то потом в жизни больше ничего и не осталось, кроме этих воспоминаний, а я, к счастью, нашел свои увлечения и занятия. Мы ходили с женой к Товстоногову в БДТ и к Акимову в Театр комедии, на гастроли «Современника» и «Таганки», я увлекался бардовской песней, и к нам в клуб «Восток» приезжали Окуджава, Визбор, Высоцкий. Постепенно знакомился с искусством XVIII, XIX веков, начала XX века, затем перешел к русскому авангарду, после — к 1930–1940-м годам, которые безумно интересны. А когда стали интересоваться ленинградским андеграундом? Все началось в декабре 1974 года со знаменитой выставки в ДК Газа, на которой были впервые показаны работы художников-нонконформистов, — я оказался на ней как зритель, студент четвертого курса, выстоявший два часа в очереди на морозе. Увиденное изменило мои прежние представления о живописи, я начал знакомиться с художниками — о том, чтобы покупать искусство, речь тогда, конечно, не шла. А в 1990-х годах поколение времен выставки в ДК Газа стало постепенно уходить: Александр Арефьев, Рихард Васми, Владимир Шагин. И тогда я решил делать книги об этих авторах — на первые 30 альбомов серии «Авангард на Неве» мне давал деньги мой институтский друг, ставший обеспеченным бизнесменом. А недавно попросил приятеля помочь мне доделать этот проект и услышал ответ: «Я с удовольствием вам помогу». И честно говоря, другого ответа я не ожидал, ведь этот человек тоже любит искусство. Я ему: «Захар, понимаете, я не сделал в этой жизни ни одного коммерческого проекта». А он мне: «Поэтому, Исаак, вы и успешны». У нас в городе есть замечательные люди, настоящие меценаты, и ни один из них не сказал мне, что я должен отбить и вернуть деньги. А все потому, что они знают: к моим рукам ничего не прилипает. Я горд тем, что дарю книги любителям искусства. Ваш издательский проект «Авангард на Неве» был и остается абсолютно некоммерческим, просветительским. Почему вы этим занимаетесь? Мне кажется, я делаю очень важное дело. Ведь что такое выставка? Три недели — и все. А книга — это железобетонная свая: она остается и в библиотеках, и в музеях, и у коллекционеров. Книга — это продление жизни художника, памяти о нем, а все, что касается памяти, в нашей стране — слабое место. Если памяти нет, наступает время черствости, прагматизма, рациональности. Это потеря человеческих качеств и достоинств. Сначала я думал: боже мой, какое мое дело? А потом выяснилось, что это не нужно никому — ни Комитету по культуре, ни Русскому музею. И у меня возникло чувство долга перед самим собой: ведь если я это не сделаю, это не сделает никто. Сейчас выходит книга о Якове Виньковецком, Толе Белкину надо выпустить альбом и дяде Леве Сморгону тоже. Такие вот долги наши. Памятник Сахарову я установил ночью — и утром принимал поздравления К вопросу о памяти — вы ведь установили в 2003 году памятник Сахарову. Как вам это удалось? В 2000 году я увидел полутораметровую скульптуру Андрея Дмитриевича работы Левона Лазарева на выставке на философском факультете СПбГУ и загорелся идеей поставить ее увеличенный вариант на площади напротив. И работа пошла: пока Левон лепил на даче модель скульптуры Сахарова высотой три с половиной метра, мы готовили распоряжение и согласования. Возникла проблема, где памятник отлить. Один доброжелатель из «Монументскульптуры» предложил: «Сейчас по знакомству все сделаем, вот смета, материалы, работа, коэффициенты — все для вас, видите? 680 тысяч долларов». Я говорю, что у меня таких денег нет, а у меня спрашивают, сколько есть. Два других предприятия вызвались изготовить скульптуру за полмиллиона или за триста пятьдесят тысяч — они были готовы «освоить» любой бюджет. В итоге я нашел малое предприятие и сделал памятник Сахарову за 70 тысяч долларов. Но отлить — это еще полбеды. Дальше началась эпопея по установке, за которую во Франции я бы получил орден Почетного легиона. Все стало против: предстоявшее 300-летие Петербурга, бывшие агенты КГБ у власти, главный художник Петербурга Иван Уралов, придумавший, что вокруг памятника должны обязательно валяться валуны с физическими формулами академика (каждый из которых тянул на тысячу долларов!), тогдашний ректор Университета Людмила Вербицкая, заявившая, что на площади первого сентября ежегодно проводятся линейки студентов и монумент лауреату Нобелевской премии мира будет им мешать. Тогда я для себя решил: вначале — «постфактум», а затем уже — «статус-кво». Воспользовался своими знакомствами в Законодательном собрании, ночью с двумя машинами сопровождения привез и установил монумент. Весь процесс мы сняли на камеры и утром уже показали по телевидению — мне тут же стали звонить из Германии, Израиля и Америки с поздравлениями. Это была сумасшедшая авантюра, но через два дня все-таки назначили официальное открытие, и, когда я подходил к площади Сахарова, там уже человек двести занимались благоустройством территории: сажали кусты, клали асфальт, меняли поребрики, а ассенизаторская машина вычищала лужи! Вот было смеху! Зато город украшает один из самых замечательных памятников. Как вам удалось собрать на выставке «Доизгнанье» ранние работы вашего друга Михаила Шемякина, рассеявшиеся по полутора десяткам собраний после его отъезда из СССР в 1971 году? К счастью, у нас есть такой «междусобойчик» коллекционеров. Мы все знакомы, у нас здоровая конкуренция, но у каждого свои пристрастия. За последние пять-семь лет появился еще десяток собирателей неофициального ленинградского искусства 1960-х: они покупают картины на зарубежных аукционах, привозят сюда. Я стараюсь знать, что есть в городе во всех собраниях, чтобы привлекать работы для выставок и книг. Многих из художников-нонконформистов уже нет, многих разбросало по миру. Из всех эмигрантов только Миша Шемякин регулярно приезжает в наш город. Я общаюсь и с Оскаром Рабиным, и с Олегом Целковым, и с Борисом Заборовым — и все они признают, что Миша единственный из них, кто не потерял тягу к Родине, остается патриотом своей страны. И я каждый раз говорю Мише, с которым познакомился уже в 1990-е, как мне его здесь не хватает. Но я оптимист — если бы не был таковым, я бы здесь не жил. Все время надеюсь, что все рано или поздно наладится, и делаю для этого максимум из того, что могу. Вы ведь еще и выпустили книгу «Круг Шемякина». Да, это была очень большая и сложная работа, которая длилась семь лет. Тексты писала замечательный историк искусства Любовь Гуревич. Миша в книге вспоминает тех, с кем дружил и общался в 1960-е в Ленинграде, — художников, поэтов, музыкантов, философов, моделей. С большой любовью рассказывает о своих друзьях по средней художественной школе при Академии художеств, таких как Олег Григорьев, Валерий Плотников, Шолом Шварц, Геннадий Устюгов, — всех тех, кто был отчислен из СХШ за «формализм». Начало 1960-х было временем надежд и ожиданий, тогда казалось, что «все уже можно». Но в итоге ничего не изменилось. Миша не был ни диссидентом, ни антисоветчиком, он был просто образованным, талантливым человеком, к которому тянулись такие же умные, думающие люди. Во все времена у нас власть не любила вольнодумцев, и эта книга — летопись жизни Шемякина до его вынужденного отъезда из СССР. В начале 1980-х уже появились художники-надутые мыльные пузыри Вы известны симпатией к искусству 1960–1970-х, но почему часто критикуете современное искусство? Я вполне лоялен к актуальному искусству, но я категорический противник того, чтобы оно занимало стены Русского музея и Эрмитажа. Есть лофты — «Этажи», «Ткачи», «Красный треугольник» — пожалуйста, ребята, собирайтесь там, делайте выставки. Сами завоевывайте себе место под солнцем, но только не расталкивайте всех локтями. Я считаю, что только время покажет, насколько такое искусство важно и состоятельно. А время показало, что Матисс, Сезанн — непревзойденные, Пикассо — велик, а Модильяни и Сутин, и это подтвердила недавняя выставка в Музее Фаберже, — «на века». Я хожу на выставки и молодых художников, но не увлечен коллекционированием этого искусства, предпочитаю оставаться в рамках сложившихся пристрастий. Время, которым я занимаюсь, 1960–1970-е годы, — это «второй русский авангард», признанный во всем мире. А наши современные художники хотят сразу оказаться в актуальном искусстве, отстав при этом на 30–40 лет от развития событий на Западе. Как будто не было авторов «арефьевского круга», которые достойны отдельного музея в Петербурге. Пока же их работы перекупаются частными московскими коллекционерами. Кстати, предшественники этих художников, все 1930–1950-е годы ленинградского искусства, уже вывезены в Москву: Гринберг, Лапшин, Ведерников, Пакулин, Русаков… После знаменитой «Бульдозерной выставки» в Москве у нас в 1970-е прошли две экспозиции художников-нонконформистов — в ДК «Невский» и ДК Газа. Возникло явление под названием «Газаневщина». Ленинград-Петербург всегда был консервативным городом, городом трех революций, здесь гайки были подтянуты — не продохнуть. Московские концептуалисты выставлялись, продавались, их покупали и вывозили дипломаты — со временем эти авторы уехали на Запад уже хорошо обеспеченными людьми. А наших питерских не пускали «к пирогу» — пожалуй, кроме Рухина и Жарких. Ленинградская школа возникла стихийно, многие художники не имели художественного образования по большому счету. Но они в итоге и составляют настоящую петербургскую культуру, которая закончилась в конце 1970-х. А в начале 1980-х уже появились надутые мыльные пузыри типа Сергея Бугаева Африки, Тимура Новикова, «Новых художников», «Некрореалистов». Пожалуй, кроме «Митьков», которые были продолжателями традиций «круговцев», так и не оказалось достойных наследников ленинградской школы. Городские власти, Комитет по культуре что-то делает в плане сохранения памяти о неофициальном искусстве? К сожалению, у нас в городе по сути нет Комитета по культуре, который определял бы культурный ландшафт. Его определяют отдельные личности. Я ни одной копейки не взял ни разу у города, но мне кажется, я определяю некий вектор развития. Когда был жив Аслан Чехоев, его деятельность в Новом музее на этом поле была заметной. Есть и еще оазисы, например замечательная KGallery, занимающаяся настоящей просветительской деятельностью: это инициатива Володи Березовского, его желание и вкус. Какую следующую выставку будете делать? Сейчас в Берлине готовлю выставку Анатолия Каплана, потом здесь выпускаю две новые книги о нем. Очень хочу сделать выставку под названием «Ню и ню» — все художники из моих 1960–1970-х так или иначе писали «обнаженку», и вся она очень смешная, разная, нужно это показать. 1960-е — вообще огромный пласт культуры, интерес к которому невероятно высок, о чем говорит внимание зрителей к недавней нашей выставке Шемякина или к выставке «Ленинградский андеграунд», которая прошла в Новом музее несколько лет назад. Это грустно, когда самым великим художником Петербурга считается Тимур Новиков, лучшим музыкантом — Шнур, самым популярным актером — Дмитрий Нагиев, а самым выдающимся политиком — Виталий Милонов. Мне иногда стыдно за мой город. Создается ощущение, что вы 24 часа в сутки работаете. Когда у тебя перед глазами пример Миши Шемякина, то понимаешь, что ты сам — бездельник. У него идет постоянная титаническая работа, колоссальное количество проектов и планов. И я прекрасно знаю, что если расслаблюсь, ничего хорошего из этого не выйдет, — работа дает мне силы. Я жадный до жизни человек, люблю путешествовать, люблю театр, я много читаю. Чем больше дел, тем больше успеваешь. Исаак Кушнир — лауреат Премии правительства Петербурга в области литературы и искусства, Премий имени Лихачева, «Петрополь» и «Книжный червь». В его серии «Авангард на Неве», существующей с 2001 года, изданы альбомы «Арефьевский круг», «Круг Шемякина», «Глеб Богомолов», «Владимир Овчинников». Исаак Яковлевич — обладатель самой большой в России коллекции глиняных свистулек, состоящей из 3000 предметов. Текст: Анна Сметанина Фото: Алексей Костромин