Александр Ратников: «Мы, как многие семьи, не избежали сложностей»

Актер рассказал в интервью о браке с Анной Тараторкиной Александр Ратников, практически не меняясь внешне, может сыграть абсолютно любой характер. А ведь он мог быть спортсменом или инженером, как и его родители, если бы не случай. И уже потом случай свел его на площадке с будущей женой Анной Тараторкиной. Сегодня их сыну Никите уже семь лет. Как и в каждой семье, в их отношениях были разные периоды, но, по словам Александра, при кочевой актерской жизни дом и близкие люди — это самая большая ценность. Подробности — в интервью журнала «Атмосфера». — Саша, мы встречаемся в день старта чемпионата мира по футболу. Вы сами занимались футболом девять лет. А как он появился в вашей жизни? — Не помню, как возник этот импульс у родителей, но все свое сознательное детство я гонял в футбол во дворе. А в секцию пошел лет в семь. Сначала это были «Трудовые резервы», потом «Динамо». И в общей сложности я отдал футболу девять лет. Помню, как рано утром папа возил меня в «Олимпийский». Там было холодно (а мы тренировались в трусишках и маечке), и с нами всегда разговаривали очень жестко. Мы занимались акробатикой, а потом с огромным удовольствием прыгали в пятиметровую яму с поролоном. А в сложный пубертатный период, когда и в голове непонятно что происходит, и с нервной системой, я самостоятельно благополучно слез с футбола и перешел в карате. А после съемок в фильме «Околофутбола» увлекся боксом и в какой-то момент поймал себя на том, что получаю удовольствие от спарринга с хорошо подготовленными людьми. Это отрезвляет, а всякая ерунда моментально вылетает из головы. — Но вы, кажется, не только спортом занимались, но и в школьной самодеятельности участвовали? — «Самодеятельность» — это сильно преувеличено, были какие-то разовые акции к событиям. В восьмом классе я играл в «Трех мушкетерах», и, конечно же, был д’Артаньяном. (Смеется.) Мама мне сшила красивый костюм, шляпу и голубую накидку. Но я был еще совсем мальчишкой, и мне и в голову не приходила мысль, что могу с этим делом связать свою жизнь. — А потом вам кто-то посоветовал пойти в Гнесинку на факультет актеров музыкального театра? — В середине десятого класса я предполагал, что пойду в МИИТ (Институт инженеров транспорта). Все мальчишки по вечерам собирались на турниках во дворах, никаких фитнес-клубов тогда не было. И в какой-то момент там появился молодой человек Олег (спасибо тебе большое, друг), который был явно старше нас. Физически крепкий и интеллектуально развитой — нам было интересно с ним разговаривать. И как-то он спросил, кто из нас куда поступает. А я уже в тот момент подумывал и о театральном институте, но даже не знал их названий. Он воскликнул: «О! А в какой?» И рассказал, что учится в ГИТИСе. Я сделал вид, что знаю, что это, и он добавил: «У нас недобор мальчиков». Я снова сделал вид, что понял. И если представить себе флешбэк, то следующая сцена была такой: я еду с мамой в метро на экзамен в ГИТИС, чтобы посмотреть, что это вообще такое. Олег меня познакомил с педагогом, который преподавал в Гнесинке. Мы немножко поговорили, и он сказал: «Надо учиться». Я оканчиваю десятый класс, и несколько месяцев Анатолий Борисович Ахреев готовит меня к поступлению. А дальше я одновременно учился в одиннадцатом классе и на первом курсе в Гнесинке на актера музыкального театра. — Вас приняли, несмотря на отсутствие у вас музыкального образования? — Да, на экзамене концертмейстер нажимал на клавиши и спрашивал: «Сколько это нот?» — а я, отвернувшись от фортепиано, отвечал. Оказалось, что у меня от природы хороший слух. И меня взяли как вольнослушателя. Но за этот год я, признаюсь, немного времени провел в Гнесинке. В школе говорил, что еду туда, а там, что я в школе. На самом деле мы с ребятами гуляли, ничего не делали. Я ходил только на вокал. Помню экзамены после первого курса. Я выступал последним. У меня уже был дикий мандраж, а когда я вышел на сцену, к роялю, и увидел, что в зале полно народу, чуть с ума не сошел. Начал петь, и от простоты душевной знакомым лицам подмигивать. Искал поддержку, потому что ноги тряслись. А надо мной все гоготали: стоит какой-то лохматый тип в широченном костюме с зеленым пиджаком, непонятно что поет, улыбается и подмигивает. Но меня все-таки взяли на второй курс. Это перевернуло всю мою жизнь. За эти три года я наверстал восемь лет образования — и среднего, и высшего, и музыкального. Мне приходилось читать горы книг, научиться говорить, что немаловажно в профессии. И это был период первой влюбленности, большой любви. — Чувство было взаимным? — Конечно! Это было самое сильное чувство в моей жизни. Мы до сих пор общаемся, очень нежно относимся друг к другу. — А почему вы расстались? — Не знаю. Вдруг что-то произошло, и это было невероятно больно. Я месяца три, наверное, сходил с ума. Как раз было лето, каникулы. Все это сублимировалось в очень легкое поступление в Школу-студию МХАТ. Еще я прошел в Щукинское училище на курс Евгения Князева, но выбрал Школу-студию, потому что мечтал попасть в «Табакерку» после того, как увидел спектакль «Псих». У меня сразу началась сумасшедшая жизнь. Но нас оберегали, холили и лелеяли. Когда мы поступили к Евгению Каменьковичу, то на первом нашем занятии он сказал: «Запомните, вы все гении!» И эти слова нас окрыляли, давали веру. Нам и потом все время говорили, что мы лучшие, и если чего-то еще не умеем сейчас, то все равно потом это сможем делать. Уже там я абсолютно влюбился в театр Олега Табакова, просто был болен им как женщиной, фанател, собирал билетики. — А клин клином не выбивался? Я о любви… — Не выбивался. Долго, кстати. И поэтому Школа-студия МХАТ прошла для меня только в работе. — И даже легких увлечений не было? — Нет, ничего. Потом, после Школы-студии, меня начало бросать в разные стороны как увлекающуюся натуру. А тогда мы репетировали даже по ночам, просто нельзя было туда втиснуть романы. Закончилась учеба, и я почувствовал какое-то эмоциональное выгорание. — А в связи с чем, как вы думаете? — Во-первых, это было связано с большим страхом, потому что тебя выпускают в вольер с серьезными львами, а во-вторых, наверное, это был период моей упавшей самооценки, поскольку это плавающая штука, иногда она может возрасти до небес, а иногда бывает ниже плинтуса. Я понял, что предложения от моей любви — театра Табакова — нет (улыбается), какие-то ребята уже играли в МХТ, бегали в массовке, а меня никто не брал. Думал, что пойду работать в рекламное агентство к брату. Уехал отдыхать в Крым. И тут раздался звонок из «Табакерки». Один из актеров неожиданно ушел из театра, и меня пригласили ввестись на его роли. Года два я практически жил в театре. После вечерних репетиций ночевал в гримерках, потому что рано утром у меня была следующая репетиция. Нервы сдавали, напряжение росло. В какой-то момент около банкомата я встретил Олега Палыча, и он спросил меня: «Сань, ну как, зарплата?» — а я тогда был не в труппе. Он посмотрел на меня и сказал: «Что-то больно большую зарплату ты получаешь, иди-ка в труппу». (Смеется.) И в этот же день со мной подписали контракт — и появились роли. Но было огромное количество проходных и маленьких, два года мной затыкали все дырки. А мечталось совсем не об этом. Правда, я с особенным чувством вспоминаю спектакль «Последние». Его на тот момент не играли, потому что Сережа Безруков вырос из своей роли, а хотели продлить жизнь спектакля. И выбор пал на меня. Я не очень понял своего счастья, только сейчас приходит осознание того, чем это было для меня. Я полгода репетировал лично с Ольгой Яковлевой — легендой советского театра. Мы ссорились, она меня выгоняла, потом обнимались… Это был каскад эмоций, настоящие отношения, хотя между нами полвека разница в возрасте. Мы приехали на гастроли, где я должен был сыграть свой первый спектакль. Зуб на зуб не попадал, потому что там огромное количество очень эмоционального текста, а рядом на сцене такие люди, как Ольга Михайловна Яковлева и Олег Павлович Табаков. В итоге все прошло благополучно, я раскалывался на сценах, где смешил Олег Палыч, он это очень любил делать. Когда меня будут спрашивать в интервью про Олега Палыча, я скажу только одно — помню, как после спектакля он меня поцеловал в лоб и сказал: «Способный мальчик». А потом я получил премию Табакова. На нее купил себе сноуборд, о котором мечтал. Олег Палыч — это человечище и эпоха. Он для многих учитель и второй папа. Поэтому артисты — взрослые мужики плакали, когда случилась эта беда. — Как было принято решение уйти из «Табакерки»? — Все случилось само собой. Меня начали приглашать в кино. Первым важным фильмом был, наверное, сериал «Виктория» с Таней Арнтгольц. А уж роль Аркадия Кирсанова в картине Авдотьи Смирновой «Отцы и дети» стала первой очень серьезной ролью. Вообще это была необыкновенная школа для меня. Я вспоминаю ту работу как праздник. Невероятная Дуня Смирнова, Андрей Сергеевич Смирнов, Наталья Тенякова, Сергей Юрский, Саша Устюгов, еще начинающая Катя Вилкова — нежное, юное, тонкое дарование, превратившееся сейчас во взрослую сильную актрису, Александр Артемович Адабашьян… Мы снимали в лучших традициях советского кино. (Улыбается.) Частенько, когда уже все было готово к съемке, Александр Артемович для всех жарил яичницу на завтрак. И все это под руководством Валерия Тодоровского как продюсера. Это был очень серьезный шажочек в моей жизни после Школы-студии МХАТ. После съемок в «Отцах и детях» у меня было ощущение, как будто я постоял под теплым душем. Помню, как мы сидели с Сашей Устюговым, он играл Базарова, в гостиничном номере Мценска, богом забытого городка — советские желтые стены, прогнутые кровати, выпили, я перебрал, и на следующее утро мне было совсем нехорошо, потому что я вообще не умею это делать и организм мой плохо воспринимает алкоголь. И вот я понимаю, что абсолютно профнепригоден. Меня привозят на площадку бледного, с капельками холодного пота. На любой другой картине был бы скандал, а тут надо мной все по-доброму посмеялись. Ко мне подошла Дуня Смирнова, погладила по голове со словами: «Иди ложись», меня быстренько переодели в ночнушку, в которой я должен был сниматься, и я уснул. А в это время Александр Артемович Адабашьян специально для меня варил бульон. Это было грандиозно. И сцена, где я просыпаюсь после дикого похмелья, и вошла в фильм. (Смеется.) — А первое узнавание когда пришло? — Мы приехали с Сергеем Сельяновым в Питер представлять фильм «Околофутбола», после премьеры я вышел в город, и меня узнавали везде: и в кафе, и в магазине, и на улице. И до сих пор в связи с этим фильмом меня часто останавливают для автографа или фото. — Какие это вызывало ощущения? — Тоже был спектр эмоций. Сначала — приятное неудобство, а в какой-то момент начало немного надоедать. Но мне всегда везло на людей, никто ко мне не лез со словами: «Эй, брат, иди сюда…» Все было очень деликатно, корректно, и я отзывчив в этом плане. — На чем вы сегодня передвигаетесь по городу? — На машине. Я очень люблю автомобиль, это для меня второй дом, малогабаритная квартира. Я мужик в этом плане до мозга костей. У меня большой джип. (Смеется.) Моя машина настолько совершенна, что я сразу вспоминаю, как у Микеланджело спросили: «Как вы создаете свои шедевры?» — и он ответил: «Отрубаю все лишнее». — Вы давно не играете в театре. Не тоскуете по сцене? — Где-то очень-очень далеко, в глубине души. Я вижу какие-то кусочки или репортажи по телевизору, и внутри иногда что-то екает, но не вообще по театру, а по той маленькой сцене. Кстати, решение уйти из театра было моим первым самостоятельным взрослым и честным решением. Последнее время я живу под слоганом «Все нужно делать в кайф». Вопреки у меня не получается, я не могу делать что-то, если меня ругают, в обстановке нелюбви. Не без критики, но с любовью. — В 2007 году вы снялись в сериале «Служба доверия», который оказался для вас судьбоносным. Что произошло раньше: встреча на площадке с Георгием Тараторкиным или Анной Тараторкиной? — Это случилось одновременно. В первый съемочный день я зашел в автобус — гримерный цех, помню, он был синего цвета, и там сидела Аня, а подальше переодевался Георгий Георгиевич. И я наблюдал такую сцену: она встала и зашла прямо туда, где был Георгий Георгиевич. Я сразу отметил: «Ничего себе, пошли молодые артистки!» — тут открылась шторка, и я увидел, как они обнимаются, и он ей говорит: «Ты моя девочка». Я был изумлен. И только потом узнал, что Аня — его дочка. (Смеется.) Георгий Георгиевич был невероятным человеком. А уж каким красавцем! Ален Делон нервно курит в углу. Он — неисследованная планета. К сожалению, в последнее время продюсеры могли бы его больше снимать, он долго был в отличной форме и работал почти до конца дней. Для него это было очень важно. Так вот с Аней мы познакомились уже на следующий съемочный день, когда нас представила режиссер Елена Николаева. Кстати, Аня — абсолютно папина дочка. Георгий Георгиевич значил для нее больше, чем кто-либо и что-либо в этой жизни. Я вспомнил про Георгия Георгиевича невероятно теплую историю. Ему будет очень приятно ее там слышать. В один из очередных приездов на дачу во Внукове, где мы летом жили всей семьей, у нас потекли трубы. Воды не было, зато был потоп. Там есть маленький подвальчик, где в полный рост не встанешь, только на карачках. Георгий Георгиевич перекрыл воду, теперь нужно было понять, где, собственно, течет. Он открыл люк, залез туда, я за ним. Мы ползли на четвереньках друг за другом, мое лицо было прямо за его попой. И он спросил: «Сань, ну как тебе народный артист России и лауреат Государственной премии Георгий Тараторкин „к лесу задом“?» (Смеется.) Кстати, мы все починили. Я тоже, как мне кажется, могу все сделать своими руками. Для меня это очень важно как для мужчины. — Вы с первого взгляда влюбились в Аню? — С первого взгляда не успел. Вся группа и Елена Вячеславовна пытались нас подтолкнуть друг к другу поближе. Во время поцелуя наших героев, когда уже пора было сказать «стоп», они смотрели и молчали. — Но поцелуй был еще чисто актерский? — Да, актерский, но с желанием. (Смеется.) Потом прошло какое-то время, и мы с Аней случайно встретились на Садовом кольце, неподалеку от Театра Моссовета, она бросила машину, мы купили бутылку вина и сыр, сели в троллейбус-букашку (Б), ехали, отламывали сыр. Это было очень романтично. И все. Мои чувства сразу стали серьезными. Помню, как Аня заболела и первый раз позвала меня к себе домой. Я пришел с апельсинами, еще чем-то, что, по моему мнению, могло принести облегчение. Открылась дверь, стояла Аня, за ней Георгий Георгиевич и мама Ани, актриса и писатель Екатерина Маркова. Она очень оценивающе меня рассматривала. А Тараторкин приветливо пригласил зайти. Георгий Георгиевич не часто, но говорил мне после каких-то работ: «Хороший ты артист, молодец!» И это было невероятно приятно. — А что вас тогда восхитило в Ане? — При всем своем волевом характере Аня внутри очень мягкий, тихий, спокойный человек. Но она пытается собой и своей энергией заполонить все пространство. Она гиперответственна. Я тоже считаюсь ответственным и здравомыслящим человеком, но сравнения с Аней не выдерживаю. Она обволакивает собой, и ты как в дымке, в пелене находишься рядом с ней. Это в глобальном смысле позитивная вещь. — Через три года после начала романа у вас родился сын Никита. Это событие на вас повлияло? — Осознание, что я папа, пришло ко мне 31 мая этого года на родительском собрании в школе (смеется) — Никита идет в первый класс. Это очень известная школа, где учились и Аня, и другие популярные артисты… К сожалению или к счастью, понимаю — психофизика у мальчика актерская. Педалировать эту тему нельзя, посмотрим, куда вырулит. Так вот на собрании я включил диктофон, чтобы ничего не забыть, а сам сидел и думал: «Папа…» А когда Никита родился, я ничего такого не ощутил. До этого я думал, что все — жизнь моя полностью изменится, начнется какая-то совсем новая. (Смеется.) Нет, но она стала еще лучше. У меня появился прекрасный ребенок, в котором я души не чаю. Любовь возникла с первой секунды. — Какие увлечения у сына? — Он уже четыре года занимается плаванием, гимнастикой, а сейчас собираемся записаться на карате. К тому же он еще рисует и хочет пойти на шахматы. Мы его не заставляем ничем заниматься, это его выбор. Он изъявляет желание, а уже мое дело сделать так, чтобы он это попробовал. Еще он учит английский. — А что у вас самого с языками? — Ой, это моя грусть и печаль. В быту я более-менее могу изъясниться, но мыслить и учить текст на языке мне сложно. Я знаю много артистов, которые посвящают кучу времени языкам, и я просто преклоняюсь перед ними. — Вы с Аней уже столько лет вместе. Легко перешагнули кризисный седьмой год? — К сожалению, и мы, как многие семьи, не избежали сложностей. Над отношениями нужно работать. Особенно когда есть ради чего. У нас сын, и ради него мы горы свернем. Конечно, жизнь длинная штука и ты не застрахован ни от чего… Но поскольку профессия такова, что сегодня ты там, а завтра здесь, хочется приходить не к закрытой на замок двери. Мне очень важен дом, близкие люди. — Саша, вы не раз упоминали маму и папу. Какие сейчас у вас какие отношения с родителями? — С папой очень хорошие. А мамы ровно год назад не стало. Я тогда активно снимался в комедиях, и этот диссонанс, конечно, расшатывает нервную систему. Мама серьезно заболела. И мне помогли перевезти ее в паллиативное отделение, где она пролежала целый год. Ее там все очень полюбили, звали исключительно Верочка. Мы чередовались с папой через день, проводили там все время, я читал ей книжки, мы слушали радио, я мазал ее кремами… И брат тоже помогал. Удивительно, что когда мы были помоложе — вот этой крепкой братской связи не чувствовали. У нас разница в возрасте большая — девять лет. А в последние годы мы очень сблизились. — Вы производите впечатление человека эмоционального, но при этом рассудительного. Вы способны на безрассудные поступки? — Психолог Михаил Лабковский говорит, что человек каждые семь лет меняется на клеточном уровне. И лет семь назад я был более эмоционален, совершал поступки, которые сейчас бы никогда не сделал, ибо есть что терять, у меня сын. Так что сейчас я рациональный человек примерно на восемьдесят процентов. (Улыбается.) — Но, значит, это произошло не из-за клеток, а потому, что изменились входящие условия… — Пожалуй. Может, через какое-то время у меня опять что-то произойдет — и я буду ездить с длинными волосами на самокате по городу. (Смеется.) А когда мы влюблены, неужели мы не совершаем сумасшедшие поступки?! — Как говорит Ипполит в «Иронии судьбы»: «Мы перестали делать большие красивые глупости…» — Да, да, да! А вообще прекрасно делать глупости. Мы забыли, что это такое, к сожалению. Но идеальная штука, когда мы сочетаем некую ответственность с раздолбайством. Вот это абсолютно моя формула. (Улыбается.)