Le Monde (Франция): На наших глазах искусство превращается в товар
Из-за своей эстетики гигантизма современное искусство, как ни парадоксально, превратилось в главную силу обезображивания мира, считает поэтесса и писательница Анни Ле Брен (Annie Le Brun). Она выпустила книгу «То, у чего нет цены», критическое размышление о «войне» с чувственностью и красотой, которую, как ей кажется, ведет так называемое «современное искусство». Она объясняет причины этих нападок и анализирует то, как дать им отпор. «Монд»: Почему современное искусство стало главным инструментом обезображивания мира? Анни Ле Брен: Я была очень удивлена, когда узнала, что Чарльз Саатчи (Charles Saatchi), один из главных творцов победы Маргарет Тэтчер, которому мы обязаны знаменитой фразой «Альтернативы нет», стал одним из главных промоутеров так называемого современного искусства, стремящегося убедить нас в отсутствии этой самой альтернативы. Произошедший в 1990-х годах сговор между рынком искусства, финансами и индустрией роскоши показал, что параллельно с насаждением международными компаниями одних и тех же брендов в разных странах, то же самое происходило и в культурной среде. По всему миру проходят одни и те же выставки одних и тех же художников, причем все насаждается предельно жестко, и система стремится уничтожить все, что могло бы создать препятствия для ее развития. Я называю это «глобалистическим реализмом». — Как вы пишете, «глобалистический реализм» сегодня утверждается в современном искусстве, а также формирует нашу повседневную жизнь. В какой степени сопровождающая его риторика стала своеобразной пропагандой нового официального искусства? — Социалистический реализм пытался насадить идеологию с помощью поучительных образов, тогда как инновация «глобалистического реализма» заключается в том, чтобы поставить в привилегированное положение (вне зависимости от наполнения) устройства и установки, которые играют на сильных ощущениях в ущерб любому представлению и в конечном итоге действуют как спецэффекты. Грубые спецэффекты. Будь-то джинсы трехметровой высоты Ричарда Орлински (Richard Orlinski) или монументальная «королевская вагина» Аниша Капура (Anish Kapoor), которая на протяжение нескольких лет стояла в садах Версаля, речь идет о гигантизме, который соседствует со стремлением этого искусства к оккупации. Все это порождает шок, который перечеркивает критические суждения, и чья агрессия подкрепляется стандартной риторикой, сопровождающей появление таких инсталляций. — Как «глобалистический реализм», который, по-вашему, представлен в частности Дэмиеном Херстом (Damien Hirst), Джеффом Кунсом (Jeff Koons) и Анишем Капуром, стал искусством финансового капитализма? — «Глобалистический реализм» крайне циничен. В нем нет дешевого дурновкусия, однако он играет на нем, чтобы утвердить подход, который позволяет ему продвигать совершенно противоречивые вещи. Такой человек как Джефф Кунс очень умно делает ставку на эту неопределенность, чтобы не сказать двойственность, которая становится гарантом международного успеха. Раз его кроликов и собак можно охарактеризовать как нечто второсортное, они принимаются практически всеми. В любом случае, не только он пользуется этой двойной риторикой, в которой глубокая насмешка соседствует с подрывными намерениями. Речь идет о великолепном культурном алиби для капитала, который под предлогом продвижения освободительной борьбы искусства ХХ века делает нас свидетелями превращения искусства в товар и товара в искусство. Причем все это получает конкретное отражение: художники становятся предпринимателями, а финансовые воротилы стремятся к статусу творцов с помощью коллекций и фондов. Это меняет все, тем более что деятели культуры практически этому не сопротивляются из страха остаться за бортом. На самом деле и те, и другие становятся заговорщиками в стремлении избавиться от всего, из чего нельзя извлечь выгоду, и заменить это превращением в товар всего, что еще им не стало. В частности это касается прошлого, что наблюдается в джентрификации городов и индустрии роскоши, которые полагаются на использование старого престижного названия. Их сговор с «глобалистическим реализмом» виден невооруженным глазом. Дело в том, что прирученное искусство призвано в свою очередь приручать людей. — Каким образом наиболее заметные проявления обезображивания мира отражаются на нашем восприятии? — Подобно «дополненной реальности», современность можно охарактеризовать как эру дополненного мусора. Перепроизводство предыдущих десятилетий (с избытком товаров, образов, информации и «действительности) породило избыток мусора, то есть мир постоянных помех и неудобств, который губит его собственный образ существования. Кроме того, на все это накладывается небывалое обезображивание, видимость решения, которая на самом деле стремится не допустить серьезных перемен. В такой перспективе эстетизация мира представляется крайне эффективным оружием для нового порядка отрицания. Это касается ее способности скрыть противоречия, а также фальсифицировать, обрабатывать людей и вещи, пропуская их через «красоту синтеза», которая перечеркивает любые особенности. Это касается вещей, мест и людей. Так, индустрия туризма накладывает на мир своеобразный макияж, но при этом делает его лишь безобразнее. Будь то эксплуатация прошлого или переустройство городов, ведется настоящая война с тем, у чего нет цены. Под угрозой оказалась вся наша чувственная жизнь. — Не свойственно ли вам сводить культуру наших обществ к «варварству» (хотя оно и не имеет ничего общего со сталинизмом или нацизмом), а эстетический перформанс к культу спортивного преодоления? Другими словами, не наполнены ли ваши заявления о катастрофе катастрофизмом? — Беда в том, что все подтверждается. Будь то любовь, мода, здоровье или образование, сейчас практически не осталось сферы, которая бы не оказалась под властью рынка и где бы всем не заправляли цифры. «Глобалистический реализм» же является одновременно метафорой и активным принципом такого положения вещей. И разве можно не бить тревогу при виде того, как нам навязывается такое одомашнивание? Лучшим примером тому стала выставка выдуманных морских сокровищ Дэмиена Херста в Венеции весной 2017 года. История искусства оказалась в заложниках у этого мероприятия, которое вытирает ноги об историческую совесть и открывает дверь для фальшивок. Это стало доказательством всесилия новых мэтров, которые могут играть с любыми образами, и отражением мира, неспособного больше отличить реальное от выдуманного, оригинал от копии, правду от лжи… Нам же предстает генетически модифицированная действительность. — Можно ли еще дать определение красоте, которую так активно критиковали авангардисты? — Дидро очень правильно писал об этом в своей статье в «Энциклопедии»: «Как так получается, что все люди согласны с тем, что красота существует, что среди них есть те, кто остро ощущают ее, и что так мало знают, что она собой представляет?» Красоту можно описать разве что как нечто единогласно особенное. В этом заключается ее необычайная революционная сила, и именно поэтому она всегда интересовала власти, которые стремятся контролировать ее. В своих записях Юго назвал красоту «бесконечностью внутри контура» и отмечал, что уродство является тем, что не дает этой бесконечности развернуться. Так, не получается ли, что те, кто стремятся подделать красоту, идут против свободы? В этом были убеждены утописты вроде Уильяма Морриса (William Morris) и Элизе Реклю (Elisée Reclus): «Там, где земля испорчена, из языка исчезла поэзия, воображение угасло, а дух оскудел, рутина и рабство захватывают души и обрекают их на погибель». — Возможен ли альянс политического бунта и чувственного восстания? — Как мне кажется, единственный значимый политический вопрос касается целей и средств: сколько еще мы будем считать, что цель оправдывает средства, хотя, как уже показала история на трагических примерах, средства всегда предопределяют конечный итог? Речь идет не об эстетике, а о том, чтобы жить по-другому. Бренды и модные философы пытаются затуманить эту перспективу: «Найк» и Жижек поддерживают «концепцию» «стиля жизни», которая становится добавленной стоимостью добровольного подчинения. Беда социальной критики в том, что она всегда заходила в тупик в чувственной сфере, что перекликается с «недостигнутой, но вовсе не недостижимой мечтой», о которой говорил анархист Дежак. Творцы чистого искусства указывают нам из глубин своего одиночества на то, от чего отказался мир. Сейчас, когда товарные отношения наседают на наш внутренний мир, масштабы этого глобального экспроприационного движения указывают на острую необходимость в утопическом порыве. Достаточно взглянуть на то, что обрушивается сейчас на молодежь, чтобы убедиться не только в возможности, но и актуальности такого порыва.
