«Они создали там целый мир»

Уильям Брумфилд — американский историк-славист, фотограф, посвятивший десятилетия исследованию русской культуры и путешествиям по России. Одно из направлений его работы — уникальные памятники Русского Севера. «Лента.ру» поговорила с обожающим Россию американцем о путешествиях по России 90-х, важности связей и, возможно, безвозвратно ушедшем северном укладе жизни.

«Лента.ру»: Как вы впервые попали на Русский Север?

Брумфилд: До 1991 года почти весь регион был полностью закрыт для поездок. Но я не мог как следует заняться им и несколько лет после того, как его открыли, слишком много было разных дел, разных книг. Поэтому долго не выходило заняться этой темой всерьез.

Впервые я побывал на Севере летом 1988 года — ездил в Кижи, сопровождая сотрудников одного журнала, редакция которого заинтересовалась традиционной русской архитектурой.

Я был готов к возможностям — как историк, как специалист, как фотограф, — и оставалось только дождаться, когда они появятся. Одну из фотографий, сделанных в той поездке, в итоге поместили на обложку моей книги «На пути к Белому морю». В ней я собрал все свои путешествия вплоть до 2014 года, когда англоязычная версия книги пошла в печать: от южного берега Кольского полуострова, Карелии и Вологодской области до окрестностей Архангельска, до реки Мезень.

Следующими возможностями после того путешествия для меня стали круизы по маршруту Москва — Петербург, в 91-м и 93-м годах я сопровождал туристов. Такая роль не мешала мне делать свою работу, это были фантастические поездки. Я всегда использовал их для того, чтобы заниматься своей научной работой — в университетах не всегда понимали важность моих исследований, и я находил другие возможности. Они кажутся случайными, но на самом деле, если есть стратегия, что угодно применимо к делу, ничто не пропадает. Нужно быть находчивым — вот мой девиз. Именно благодаря такой находчивости и «случайностям» появилась, пожалуй, половина всего моего архива фотографий в библиотеке Конгресса США.

© William Brumfield

А уже в 1995 году я начал систематически работать в направлении Севера. Все началось с Вологды, с ее областной библиотеки. Областные библиотеки в целом — богатейшие хранилища русской культуры, на самом деле настоящие исследовательские центры. Директор вологодской библиотеки Нелли Николаевна Белова создала мне все условия: и встречи с местными учеными, и поездки. Это стало отправной точкой.

До Архангельской области, до Каргополя я добрался в 1998 году. Потом мне помогли в Поморском университете (сейчас — Северный федеральный университет — прим. «Ленты.ру») — предоставили место, где я оставался. Это стало моей второй базой, оттуда я стал ездить по окрестностям Архангельска, по всему этому бездорожью.

Как вы передвигались по бездорожью?

На уазике. Иногда на «джипе», иногда на «буханке». Например, зимняя поездка в Кимжу состоялась благодаря директору местного лесозаготовочного завода. Ездили по зимнику — по залитой на зиму лесной тропинке с пеньками. Приключений было много, но уазик спасал. Я даже пишу об этом в книге, там есть фотография, как мы вытаскиваем с помощью внедорожника застрявшую в снегу легковую машину. Это, правда, было тогда — сейчас, с глобальным потеплением, все раньше тает.

После Архангельска я добрался до Мурманской области — через знакомых моих архангельских друзей. Тогда я наконец попал в Варзугу, в прекрасную Варзугу! Из этого села я тоже привез много фотографий.

Конечно, у меня ничего не получилось бы без русских коллег. Это совсем не так, как если антрополог едет наблюдать за каким-то племенем в джунглях, это процесс взаимного обмена. Когда люди понимали, кто я такой, и видели, чем я занимаюсь, — они шли мне навстречу. По сути, не я открывал Россию — русские коллеги открывали ее для меня.

Вопрос по поводу Кимжи: в книге вы уделяете особое внимание тамошним памятникам церковной архитектуры. Как вы считаете, древние церкви влияют на пространство вокруг себя?

Они играют огромную роль, даже если не действуют. Само присутствие такого сооружения уже организует всю местность вокруг — в духовном и физическом смысле.

Я, конечно, не вмешиваюсь в такие вопросы, но отмечу: чтобы спасать такие памятники, их начали разбирать и перевозить, чтобы затем собирать заново в заповедниках. В этом есть свои плюсы, но то изначальное место, на котором больше не стоит церковь, уже в некотором смысле не существует.

Церкви при этом продолжают существовать и без сел — как Сретенская церковь под Каргополем. Она стоит сейчас в открытом поле, хотя раньше, в XIX веке, там было село. Мне кажется, что памятники все же стоит оставлять на их изначальных местах — из соображений экологии культуры. Но здесь много других нюансов.

А что вы скажете о восстановлении утерянных памятников — например, сгоревшей несколько лет назад Успенской церкви в Кондопоге?

Да ради бога. Если люди хотят восстанавливать, создавать такой новодел — ну, пожалуйста. В кондопожской церкви, правда, безвозвратно потеряно внутреннее убранство. Например, расписное «небо» — уникальный для северных храмов деревянный потолок с изображениями архангелов, апостолов, Христа, всего христианского богословского порядка прямо над головой прихожан. Помимо стандартной функции «небо» служило и для сохранения тепла. В XIX веке богатую северную визуальную культуру стали копировать и в других местах.

© William Brumfield

Тонкая роспись «неба» была даже в самых скромных храмах, а в некоторых это просто шедевры. Роспись в Кижах, к примеру, трагическим образом потерялась во время войны: хотели спасти, увезли в Петрозаводск, а потом его бомбили в 1944-м... Оставили бы на месте — наверное, сохранился бы памятник уникальной северной иконописи.

Какие особенные черты у северной иконописной традиции?

По этому вопросу я не специалист. Но я как минимум могу рассказать, что на Севере иконописцы были не только обитателями монастырей, как обычно в России, — встречались и свободные художники, мастера, не подчиненные напрямую церковным структурам. Именно такие люди расписывали эти потолки.

Можно ли сказать, что через это в очередной раз выражается некий особый свободный дух Русского Севера?

Да, безусловно. У этих мест особые географические черты: сплошные леса, суровая, совсем не черноземная земля. Именно здесь укрылись многие староверы с их строгим образом жизни. Там не было так распространено крепостничество, как в Центральной России: были промышленники, то есть охотники. Эти люди искали свободы в крайне суровых условиях. И те, кому хватало характера и умения там жить, веками формировали несколько иное восприятие мира.

И они создавали там целый мир — с этими северными избами-крепостями, их размахом: все под одной крышей, как того потребовал климат, совсем не как обычный крестьянский двор. Все требовалось беречь, защищать.

Часто эти дома стоят пустыми. Но порой туда вселяются люди из больших городов: пытаются восстановить, сохранить эту среду. Конечно, есть какая-то идеализация такого образа жизни — но в этом есть правда, это же действительно уникальная культура.

© William Brumfield

С другой стороны — что будет с их потомками? Даже если ты сам хочешь так жить, захотят ли того же твои дети? Люди в основном уезжают оттуда — не только с Севера, отовсюду, где не слишком много возможностей. Заброшенные села везде, заброшенные храмы. Дело не только в разрушениях советского периода — сыграла роль и механизация сельского хозяйства, и демографические факторы.

Некоторую надежду дает культурный туризм, поездки внутри страны: например, Кирилло-Белозерский монастырь благодаря потоку посетителей дает работу всей округе. Люди все больше ездят по собственной стране. Когда я впервые был в Каргополе, там была всего одна маленькая гостиница. Сейчас совсем не так. Но это непросто — привлечь туристов. Нужны усилия и государства, и инвесторов, и СМИ... Нужно перераспределять ресурсы.

Парадоксально, но сейчас в этих местностях прожить на самом деле сложнее, чем в XIX веке, — cлишком многое держалось на общине, которую никак не восстановишь. Нет чувства единства. Чтобы там снова стали жить люди, нужно не просто сохранять образ прошлого, но адаптировать его, каким-то образом глубоко переосмысливать жизненный уклад.