Любовь Казарновская о музыке и счастье
— Любовь Юрьевна, мы сейчас находимся в Вероне. Вы – оперная певица, а Италия – родина оперы. Как Вы себя ощущаете здесь, помните ли свой первый приезд сюда?
— Я обожаю Италию. Для меня это — не просто страна, но, как и для многих оперных певцов — настоящая земля обетованная. Ведь итальянские традиции связаны с музыкой, высокой культурой, живописью, архитектурой и так далее. Все, что мы любим, все, на чем воспитываются артисты, так или иначе связано с Италией.
Помню, у меня был абсолютный шок, когда я приехала сюда впервые. Меня пригласил на гастроли Малый Оперный театр Санкт-Петербурга, сегодня — Михайловский театр. Я была еще совсем молодой девочкой. Я пела Татьяну в Модене, Парме и в Реджио-Эмилии в рамках гастрольного тура, а потом мы доехали до Сицилии, и в Палермо тоже была Татьяна.
«ИТАЛЬЯНЦЫ В ПЛАНЕ ОПЕРЫ ОЧЕНЬ РЕВНИВЫ»
— Как вашу Татьяну приняли в Италии, и правда ли, что это одна из ваших любимых ролей?
— Это моя любимая роль, я её обожаю. Здесь я получила совершенно роскошную критику и, конечно, была в абсолютном шоке от всего того, что увидела. У меня просто кружилась голова: я ходила, на все смотрела, дышала этим воздухом.
Был такой знаменитый критик Умберто Бонафини, он много писал о великих примадоннах, в частности, у него есть книга «Perche sono Renata Scotto» («Почему я Рената Скотто»), она посвящена Ренате Скотто — дивной итальянской певице, которая сделала мировую карьеру. Умберто пришел на мой спектакль, написал замечательную рецензию на этой книге и подарил ее мне.
Он написал: «Alla piu bella Tatiana che ho ascoltato» («Самой прекрасной Татьяне из тех, что я слушал», прим. редактора).
Надо сказать, все разы, что я приезжала в Италию, у меня и с публикой, и с дирижерами, и с театрами неизменно складывались дивные отношения и прекрасное взаимопонимание. Ведь моим педагогом была Надежда Матвеевна Малышева-Виноградова, которая была ученицей, а потом и ассистентом в классе профессора Умберто Мазетти.
— Итальянцы, на самом деле, очень придирчивы в том, что касается техники и уровня исполнения
— Конечно. Итальянцы в отношении оперы — очень ревнивый народ, они считают, что только они могут петь по-итальянски, а у всех остальных — лишь потуги, мол, они все равно не дотянут.
— Тем не менее, вы — живой пример, что дотягиваем!
— Дело в том, что в начале XX века заведующим кафедры Московской Консерватории был Умберто Мазетти – совершенно дивный педагог старой болонской школы. Он был учителем Валерии Барсовой, Антонины Неждановой, Надежды Обуховой и Нины Кошиц – это любимая певица Сергея Васильевича Рахманинова. То есть, весь цвет культуры Большого театра – это Мазетти.
Мой наставник — Надежда Матвеевна Малышева-Виноградова была удостоена чести стать педагогом-концертмейстером в классе Мазетти. Конечно, она усвоила старую болонскую школу и воспитала очень много учеников, но всегда говорила, что моя первая ученица – это Архипова, а последняя – Люба.
Когда Нина Константиновна Архипова приехала в Италию на гастроли, ее постоянно спрашивали: «Откуда у вас старая болонская школа?» Мне тоже задавали подобные вопросы.
К примеру, Лео Нуччи – выдающийся баритон, который до сих пор поет, дай ему Бог здоровья, в свое время спросил меня: «Девушка, где вы учились?». Я ответила, что в России, а он говорит: «Нет-нет-нет! Это неправда! У тебя итальянская школа, итальянский акцент, ты понимаешь, что делаешь!», а когда я рассказала Лео о маэстро Мазетти, он ответил: «Теперь все понятно». Для меня было удивительно приятно и драгоценно его замечание.
— Вы сразу начали свой путь с Татьяны, как эта роль на Вас повлияла?
— Вы знаете, я этот образ всегда очень любила. У меня мамы была преподавателем русского языка и литературы в высшей школе, она мне очень много читала «Онегина». Когда я пришла к Надежде Матвеевне, мне было 17 лет, и она мне говорит: «Любанечка, начнем потихонечку делать Татьяну». Я говорю: «Надежда Матвеевна, какую Татьяну? У меня ни вокальной техники пока нет, ничего абсолютно». Она говорит: «Спокойно! Мы будем делать очень медленно».
Татьяна – это такая вещь, к которой нужно подходить весьма дозированно, в течение довольно долгого времени выстраивать ее в себе, потому что это — цельный образ, это такая прелесть, это — сам Пушкин. Это и по характеру сам Пушкин, ведь он всегда говорил: «Как я люблю, Татьяну, милую мою». Потому что, действительно, этот огонь внутренний, который в ней есть. Она совсем не голубая героиня, как ее часто поют. Она горячая.
Представляете, в то время написать письмо Онегину? Это подвиг, просто подвиг для девушки из такой семьи. И вот ее горячность, ее лиризм, ее верность, ее в каком-то смысле невероятный наив, ее чистота…
Надежда Матвеевна всегда говорила: «Когда я читаю текст Пушкина, это меня пронзает». И меня до сих пор пронзает Татьяна, хотя я уже совсем не молодая девочка. Но, когда я возвращаюсь мыслями к Татьяне, то понимаю, что с тебя как будто бы грязь какую-то счищают. Ты начинаешь думать про текст, читать его, и та шелуха, что на нас налипает в повседневной жизни, с тебя сходит.
Она — настолько удивительная, это образец русской женщины, которая если любит, так любит. Если она верна, так верна. И ничто ее не собьет. При том, что она любит Онегина, она заявляет: «Я Вас люблю, к чему лукавить, но я другому отдана и буду век ему верна».
Это женщина в десятой степени: она красива, умна, тонка, душа соткана из человеческого шелка с жемчугом. Я ее пронесла по всей своей жизни, по всей оперной жизни, пронесла, как совершенно особый образ. Она у меня стоит на пьедестале. Хотя есть много ролей, которые я полюбила. Это и Виолетта, и Тоска, и Саломея, и Леонора в «Силе судьбы», но Татьяна – особая статья, она стоит особняком.
«КОГДА РЕЖИССЕР ДЕЛАЕТ ИЗ ОПЕРЫ ПОМОЙКУ — ТОЛЬКО ИТАЛИЯ СТАВИТ ЕМУ ЗАСЛОН»
— Грустно констатировать, но сегодня опера становится все более коммерческой, если говорить о тенденциях в целом. Как вы считаете, Италии все еще удается сохранять традиции классического оперного искусства?
— Конечно, для меня Италия абсолютно прекрасна. Несмотря на то, что сегодня, как все говорят, Италия, уже не та в плане оперы, впрочем, как и весь мир. Потеряна традиция, потеряна школа, потерян настоящий вкус к голосам. Практически потерян, на 90 процентов. И это вызывает большие сожаления у всех старых мастеров, певцов и дирижеров с опытом.
Они видят и слышат, что рынок поменял ситуацию, отношение к опере. Она стала коммерческой. Продавать быстрее! Партии серьезные петь, чтобы импресарио получали большие гонорары, чтобы директорам театров можно было закрывать все дырки. И самые кассовые спектакли давать, такие как «Тоска», «Мадам Баттерфляй», «Травиата», которые требуют больших, настоящих голосов.
Сегодня на сцену выбрасывают молодых, которые моментально теряют голоса, потому что опыта нет, а петь надо. Это очень серьезные партии, трудные, и, к сожалению, сегодня мы констатируем факт, что Италия – родина оперы, уже не та.
Но, тем не менее, мы любим Италию за то, что она нам подарила. А она подарила великую оперную традицию, которой уже больше 400 лет, так что вся культура оперного исполнительства это, конечно, прежде всего, Италия.
— Как думаете, с чем это связано?
— Я думаю, это связано со временем. Время сейчас очень клиповое. Все меняется. Время быстрых побед, спортивных, поп-звездных. Шум вокруг, а дальше что? А дальше тишина. Это чувствуется. В Италии достаточно консервативная публика, и они в настоящих театрах умеют гурманить, понимают толк.
Особенно пожилое поколение, которым уже 60 плюс, в основном, это и есть современная оперная публика. Потому что молодежь приходит на какой-то скандал, если жуткая постановка со страшной критикой, из серии: «Во! Надо посмотреть! Там все раздеваются или показывают причинные места!» В Италии, к счастью, это не проходит.
Я была свидетелем того, как очень современный спектакль «Мадам Баттерфляй» в Ла Скала просто освистали. Это было лет 10-12 назад. Полный неприем, потому что спектакль скандальный: там кровь хлестала все время, дядя Бонзо ходил в заплатах, у него кожа отваливалась. Это был какой-то ужас, сюрреализм страшный, и это не прошло. Пошло бы в Нью-Йорке, Берлине, Мюнхене и в Вене, но не в Италии.
— Венская опера тоже делает ставку на провокации и скандал?
— В Вене сегодня тоже очень популярны скандальные постановки, чего не раньше было. Роберт (Роберт Росцик, муж Любови Юрьевны, прим. редактора) говорит, что раньше оперная публика была очень консервативной в хорошем смысле слова. Это не значит, что все надо ставить в кринолинах или верблюды и слоны должны ходить на сцене. Нет! Просто должно быть все со вкусом сделано.
Когда сегодня режиссер начинает изгаляться и из оперы делает какую-то помойку, вот тут я думаю, Италия ставит им заслон и барьер, за что итальянцев я очень уважаю.
— А как Вы относитесь к современным интерпретациям классики, кроссоверам, когда оперные арии вставляют в современную музыку или творят в духе Ванессы Мэй?
— Мне нравится классический кроссовер, я сама много в этом плане экспериментирую. Но опять же здесь должна быть мера и вкус. Вот недавно мы слушали одну девицу, которая решила на базе арии леди Макбет сделать какой-то современный фьюжн.
Она вставила звуки улицы, звучала сирена скорой помощи или полиции. Битое стекло, по которому наступаешь, и оно звук отвратительный издает. Мы были, честно говоря, в шоке. Там было желание выпендриться и сделать что-то необычайное, задеть какие-то чувства, по нервам поездить. А если это связано с тем, что ты просто ищешь новую форму для классики, то, например, такие композиторы как Вивальди, Гендель или Бах замечательно поддаются современной аранжировке, и получается чудо.
Есть такой музыкант Дэвид Гарретт — скрипач, который играл в фильме «Паганини». Мой сын — скрипач, и он нехотя начал слушать концерт. Мы сели у телевизора и просто получили удовольствие. Это было так здорово, что даже мой сын-консерватор, перестал крутить нос и сказал: «Мам, мне понравилось. Это было очень убедительно».
Мы недавно с моими музыкантами сделали Альбинони «Адажио». Взяли его самого за основу, но не эти попсовые варианты — то, что поется, а взяли Альбинони и чуть-чуть добавили, подложили современного ритма. Получилось очень здорово, и мы были такие счастливые и довольные, потому что получилось то, что надо.
Это сегодняшний день, нет никакого зауныва и заупокоя, есть биение времени, но при этом оставлен Альбинони. Так что, если это сделано со вкусом, то я «за». Если это безвкусно, бездарно и есть желание просто навертеть и накрутить, то лучше не делать.
«В СЕВИЛЬЕ И МАРСЕЛЕ ВСТРЕЧАЮТСЯ НАСТОЯЩИЕ ОПЕРНЫЕ ГУРМАНЫ»
— Если мы говорим о концертах, выступлениях, в чем разница между Россией и, допустим, в Америкой, Европой? Какая Вам публика нравится больше, где лучше принимают?
— Все зависит исключительно от того, где публика более подготовленная. Вот, например, я ехала в Севилью, «Богему» ставил Франко Дзеффирелли. Я думаю: «Ну что такое, Севилья? Ну да, замечательный город, Испания, «Кармен». Но я и не думала, что там такое знание и понимание того, что такое итальянская опера, что там такая любовь к ней!
Мы сыграли три спектакля, и публика потребовала еще один спектакль – а я первый раз столкнулась с подобным. Театр был, конечно, очень доволен: такой успех, аншлаги! Но понимание и ощущение оперы в Севилье похлеще, чем в каких-нибудь Нью-Йорках или Римах. Народ просто неистовствовал.
Действительно, есть такие города, например, Марсель во Франции. Марсель называют вторым Миланом. Зритель там очень требовательный, очень знающий. Там всегда выступали выдающиеся певцы и дирижеры, ставили спектакли хорошие режиссеры, поэтому Марсель — он как Парма, как Милан. Хотя, казалось бы.
Мы делали там «Мефистофеля» с очень хорошим составом — в основном были итальянские певцы. Так публика знает каждую ноту, они дождутся какой-то одной и начинаются звуки: «Ооо! Аааа!». То есть, это настоящие оперные гурманы! Это так здорово! А вот иногда бывает, что приезжаешь в какой-то город и думаешь, что тут будет аудитория знающая, понимающая, а она оказывается довольно случайной.
Сегодня, кстати, в больших мегаполисах и столицах очень много случайной публики. Уже не та ходит в намоленные театры, которая бы действительно гурманила от певцов и постановок.
— У Вас есть любимая сцена, любимый театр?
— У меня много театров, где я была абсолютно счастлива. Это и Метрополитен-опера в Нью-Йорке, и Ла Скала, и Севилья, и театр Колон в Буэнос-Айресе – дивный, совершенно потрясающий. Частично — Цюрих, хотя я не очень люблю Цюрих, как город — он холодный для меня, как и вся немецкая часть Швейцарии. Но у меня там были очень большие удачи.
Там удивительная публика — когда ты что-то хорошо делаешь, она фантастически совершенно реагирует. Потом Ковент-Гарден в Лондоне, конечно же. У меня были хорошие выступления там, спектакли, и публика меня очень любила. Если говорить о фестивалях, то это Зальцбург в прежние времена, того поколения дирижеров, которые действительно музыку создавали.
С приходом Мортье, концепция поменялась – он стал делать упор на режиссерский театр, стал приглашать скандальных режиссеров, которые «Свадьбу Фигаро» ставили на помойке, где рылись Сюзанна с Фигаро. На что Элизабет Шварцкопф встала, хлопнула дверью и сказала: «Ноги моей здесь не будет! Это позор Зальцбургу!».
Но старый Зальцбург был чудом, настоящим царством музыки. Там были лучшие из лучших. Действительно фантастические музыканты, певцы, режиссеры. Туда ты удостаивался чести приехать, если твой удельный вес как музыканта, как личности был на самом деле очень высок. Сегодня там тусовка. И эта тусовка плавно переезжает из одного театра в другой.
Еще Вена, конечно. Та Вена, которую я помню. Не только Венская опера, но и Musikverein, и Коnzerthaus. Там каждый день выступали выдающиеся артисты. К сожалению, сейчас тоже не то. Все полиняло.
Такое ощущение, что выстирали не очень качественную майку, и из красной она стала бледно-розовой. Это отголосок большого творческого взлета, расцвета оперы, который был в девятнадцатом и двадцатом веках. А вот с последней трети XX века началась заметная деградация.
«ЕСЛИ ТЫ СИЛЬНО АНГАЖИРОВАН В ИНТРИГАХ, ТО ТЫ ПОЛУЧАЕШЬ БОЛЬШИЕ УДАРЫ»
— Оперный мир он достаточно жесток. Как удается удержаться на плаву? Что Вас вдохновляет, откуда Вы берете силы?
— Вы знаете, я никогда не ангажировалась на тусовочную массу. Я всегда шла своей дорогой. И, кстати, мне очень везло, должна сказать, спасибо Богу. С одной стороны, мне давали возможность и, наверно, я ее сама зарабатывала, чтобы делать и петь те вещи, которые я считаю, для меня хороши. При этом я могла отстраняться от партий, когда понимала, что от них не будет радости ни мне, ни публике, и успеха тоже никакого не будет.
Я всегда жила по чести и совести, никогда не участвовала в интригах против своих коллег, никогда не старалась с какими-то импресарио быть в большой дружбе ценой того, что меня будут ломать. И я сохранила это девственное, очень любовное отношение к своей профессии. Я ее обожаю! В любом ее проявлении, будь то опера, концерт, создание какого-то интересного проекта, который связан с драмой, музыкой или же занятия с моими учениками.
Я во всем сохранила невероятную любовь и внутреннюю чистоту в восприятии всего того, что я называю моей профессией.
Дело в том, что если ты сильно ангажирован в интригах, в желании все время пиариться и быть на виду, то ты получаешь очень большие удары и разочарования. Нельзя все время быть знаменитым, быть на верху. Нужно просто быть собой, оставаться внутри себя наверху. В этом весь секрет.
Тогда ты не потеряешь любви и ощущения новизны, чувства счастья от того, что что-то получилось или какая-то невероятная идея родилась. Это вдохновляет, дает силы, энергию, ощущение полета. Так что, опера — это не работа для меня, а творческий процесс.
— Вы ведь живете и в России, и в Европе, как удается сочетать жизнь на несколько стран и домов? Должно быть, это очень сложно.
— Нам как раз это очень нравится. Потому что Москва при том, что я ее обожаю, ведь я — москвичка и этот город чувствую и люблю, очень энергетически сложная. От сегодняшней Москвы я иногда одуреваю, она стала очень агрессивной, там настолько все время крутишься, что невозможно выключиться.
Мы приходим домой, и обязательно начинаются звонки, люди, которые хотят что-то узнать или интервью получить и прочее и прочее. Иногда нам просто хочется вырваться из Москвы в наш город в Баварских Альпах. Мы приезжаем, а там тишина такая, что аж зубы сводит. Горы, озера. Мы встаем на лыжи, катаемся. Можно гулять по улицам в чем хочешь, даже в валенках, все очень спортивно одеты.
У нас есть еще село Вятское в Ярославской области – это культурно-исторический центр, который сегодня стал одним из мест паломничества людей. Совершенно дивное место. Там 12 музеев, это старинное село, прообраз села Кузьминского, которое описано у Некрасова в «Кому на Руси жить хорошо».
Мы там приобрели землю и сейчас уже поставили домик, так что теперь мы — абсолютно деревенские жители. У меня уже и самовар стоит на столе, и я кайфую от этого, потому что это такая настоящая Россия. Конечно, это не значит, что мы приезжаем и погружаемся в дойку молока или чего-то подобное.
Все не так серьезно, хотя я Роберту уже грозилась, что буду на грядках работать. Я люблю землю, цветочки сажать, редиску, морковку. Для меня это тоже очень хорошее переключение. На самом деле, Вятское – это такое место, где тоже все вибрирует. У меня там уже есть фестиваль, который называется «Провинция – душа России», и туда приезжает очень интересный народ. Для меня это тоже отдых: другая обстановка, другая ситуация, другие люди, другое общение – все! Я отдыхаю.
— Вы много работаете, выступаете, устраиваете мастер-классы. А как Вы предпочитаете отдыхать
— По-разному. Иногда просто хочется откиснуть от всего, как я говорю, и поваляться где-нибудь несколько дней, походить на пляж, покупаться, поесть хорошую еду. А иногда для меня отдых – это просто переключение занятия. Я отдыхаю, когда беру новую музыку и начинаю ее учить.
Отказываюсь чуть-чуть от старого, того, что в репертуаре уже есть, отодвигаю в сторону и начинаю учить новое. И чувствую, что я отдыхаю душой, погружаюсь в новые энергии, в которых мне хорошо. Или я возьму книгу. Книга – вообще мое альтер эго. Если я нахожу интересную, то с этой книгой просто не расстаюсь, я с ней обнимаюсь.
Как раз сейчас читаю про историю нашей земной цивилизации. Я просто жду-не дождусь, когда же будет вечер, я смогу сесть на диван и почитать. Это для меня отличный отдых. А иногда мне хочется просто включить телевизор и посмотреть хороший фильм, побалдеть и посмеяться, с Робертом что-то обсудить и так далее. Все зависит от того, в какой момент жизни мне хочется переключить тумблер.
— Ваше любимое занятие?
— Конечно, петь! Пение – это самое большое счастье, когда вся твоя душа раскрывается, ты летишь над миром. Слушать гениальную музыку, радоваться тому, что я ращу таких интересных ребят. Они вдруг начинают раскрываться, и это такое счастье. Мое любимое занятие – находить ключики к ученикам.
Хотя, конечно, я не вся такая идеальная, люблю поваляться на диване с книжкой, люблю, когда меня муж пожалеет и говорит: «Так, ты давай располагайся на кресле, я что-нибудь сейчас приготовлю».
Люблю, когда меня балуют, когда меня гладят по голове и говорят: «Ну-ну, ты так устала, бедняжка». Роберт всегда это чувствует и говорит: «Так, спокойно! Я все сделаю, давай отдыхай». То есть, ничто человеческое нам не чуждо. Но если говорить о самом большом счастье, то это, конечно, пение, нахождение в музыкальных энергиях, ощущение того, что рядом — замечательные люди, которые и поддерживают, и понимают, и дают скрытые импульсы.
Когда встречаешь человека твоей группы крови, с которым тебе хорошо, который тебя слышит, понимает – это тоже радость, счастье, и я понимаю, что это подарок Бога, такое баловство от Бога. Он погладил по голове и сказал: «Вот тебе еще один хороший человек по жизни, бери».
— А если попытаться сформулировать секрет счастья в нескольких словах?
— Секрет счастья, наверное, это то, как я назвала свою книгу – «Любовь меняет все». Вот если есть в тебе любовь во всех ее ипостасях: любовь к профессии, любовь к миру, возможность в этой любви творить, иметь рядом людей, которых ты любишь и которые тебе очень близки и тебя понимают, и если ты эту любовь, как светильник в себе несешь, то они тебе отвечают тем же – и профессия, и твои близкие, и твои друзья. Они видят, что это не наиграно, что это не пафосные чувства, а это твоя суть.
Когда ты живешь в любви и стараешься все, что ты делаешь, делать в любви, это моментально чувствуется. Вот я выхожу на сцену, и публика мне говорит: «Вы просто влюблены в свою профессию, и это передается нам, потому что мы видим, с каким трепетом вы относитесь к каждой вещи, как хотите и нам подарить часть этой любви, которую Вы испытываете. Любви к Верди, к Чайковскому, Пуччини, Альбинони. Вы даете ее нам, и мы отвечаем вам взаимностью». Выше счастья нет, чем ощущать волны любви.
Также и с моими ребятами. Они всегда говорят: «Мы к вам приходим со всеми нашими проблемами, радостями, несчастьями». Они хотят со мной поделиться, потому что видят, как я их люблю. И мне очень приятно, что ровесники моего сына доверяют мне, как мои собственные дети. Они понимают, что они — мои цыплятки, и я все время согреваю их своей любовью.