Леонид Парфенов: «Москва, как всякий Вавилон, перемолола еврейскую традицию»

Главный тележурналист страны Леонид Парфенов уже много лет не работает на ТВ. Сейчас он закончил трилогию фильмов «Русские евреи» о том, как целая нация, жившая за чертой оседлости, стала русской. 30 марта в прокат выходит вторая часть о периоде наибольшего уважения к евреям в российской истории — с 1918 по 1948 год. Time Out узнал у Парфенова, зачем и для кого он решил снять такое эпическое документальное кино.

— Вы сняли трилогию о русских евреях как о переходе из еврейского происхождения в российскую историю, при этом говорите, что фильм не о еврейской национальности. А о чем он тогда?

— Я разве говорю, что это не о национальности? Есть такая национальность — русская. Русский композитор может быть Матвеем Исааковичем или Исааком Осиповичем. Я имею в виду Блантера и Дунаевского.

Но, конечно, уход в русскость, который особенно сильно шел в советское время, — это и часть еврейской истории. Понимаете, я бы не смог ничего снять про еврейских евреев: меня ничего с ними не связывает, я ничего в них не понимаю.

Что я могу рассказать про Шолом-Алейхема? Его же надо в подлиннике читать. Я могу про русскую культуру рассказать. Вот чем мне родные пейзажи Исаака Ильича Левитана ближе, чем Ивана Ивановича Шишкина, — мне, русскому, понятно.

— В каждом из фильмов вы ближе к концу рассматриваете какой-то важный эпизод, связанный с русскими евреями. В первом было дореволюционное дело киевского еврея Бейлиса, которого обвинили в убийстве христианского ребенка. А в этом фильме рассказывается об убийстве Троцкого силами разведчика Наума Эйтингона. Почему вы выбрали это событие?

— Это не то чтобы особо ключевой эпизод, в отличие от Бейлиса. Но заканчивается жизнь Троцкого, и он погибает не как еврей, а как русский. Он же конкурент Сталина за звание главного русского революционера.

Ленин умер, а Сталину мешает Троцкий как соавтор революции, он популярен в мире, без конца из-за границы проклятья всякие шлет, на Западе публикуются его антисталинские тексты. И Наум Эйтингон здесь действует не как еврей. Конечно, это была борьба советского человека против антисоветского человека в тогдашнем понимании.

А в самом-то конце фильма звучат стихи: «Нас не нужно жалеть, ведь мы никого не жалели. Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом чисты». И это очень хорошие стихи, написанные Семеном Гудзенко, у которого фантастический русский язык.

Безжалостные совершенно строчки ему же, Гудзенко, принадлежат: «И выковыривал ножом из-под ногтей я кровь чужую». Это, может быть, самые страшные строчки русской поэзии. Вот как это? Среди миллионов и миллионов русских людей единицы так владеют языком. Это очень по-русски, просто на пределе русской истовости и неистовости.

— Вы называете период с 1918 по 1948 год временем наибольшего уважения к еврейскому народу. Откуда тогда потом берется государственный антисемитизм? Это просто противоречит выводам, сделанным во втором фильме.

— Конечно, противоречит. Но и послевоенное время противоречит предвоенному. Сворачивание такого подчеркнуто интернационалистского проекта и окончательное его перерождение в имперский в этот момент произошло. Тот же Эйтингон окажется еврейским националистом и будет посажен. Это он-то, который, рискуя жизнью, всё сделал, как нужно, по заданию советской власти.

— Почему вы связываете расцвет русской культуры в контексте мирового искусства, который произошел в начале XX века, именно с русскими евреями?

— Нет, просто здесь тема такая — русские евреи. Мы же не вообще про русский авангард, а про то, как евреи в нем участвовали. Было много разных русских дел в этот момент: русский чекизм, русский кинематограф, русский авангард, русское культурное строительство в огромной стране.

Надо дворцы культуры открывать, музработники чтоб работали, ставили пьесы в театрах. Во всем этом культуртрегерстве принимали горячее участие евреи. Мы вспоминаем и про еврейскую музу Маяковского Лилю Брик и эти слова Есенина: «В России, кроме еврейских девушек, никто нас не читал».

— Это довольно хулиганские слова были.

— Все равно, он же так схулиганил. Вы понимаете, он не сказал ведь «татарских». Я ничего не имею против татарских читательниц, но все-таки Есенин сказал про еврейских.

— А тема русских евреев вообще имеет какое-то отношение к сегодняшнему дню?

— До той степени, до какой мы наследники этих времен — да. Я, может быть, вульгарно-предметный пример в фильме привожу, но вот, пожалуйста, отметины истории на фасаде метро Новослободская: прежняя надпись, когда метрополитен был имени Кагановича.

В принципе, история, когда про нее делаешь документальное кино, она может быть только та, которая еще чего-то людям говорит и как-то на них влияет, еще эта тенденция в чем-то жива, инерция прослеживается, последствия этих событий современниками ощущаются до сих пор.

— К вопросу о документальном кино и о том, как вы с аудиторией работаете. Вот предыдущий документальный фильм, первую часть «Русских евреев», посмотрели в кино десять тысяч человек. Имеют ли будущее документальные фильмы в кинотеатрах?

— По-моему, больше, мы даже приз получили как типа блокбастер мини-тиража. Понятно, что главные просмотры будут потом в интернете. Даже не по телевидению, когда фильм, надеюсь, выйдет в эфир. Вот у «Цвета нации» (предпоследний фильм Парфенова. — Time Out) сейчас 150-160 тысяч просмотров, что для полутора часов на YouTube много.

Но я не знаю ни одного человека, который видел фильм на Первом канале. Хорошо же, что есть и такая техническая возможность — показывать фильм в залах клубной аудитории. Здесь другой уровень диалога. Плюс техника сегодня позволяет снимать в таком разрешении, что хоть во всю стенку делай картинку, никакое зерно не полезет.

— То есть в целом вам без разницы, посмотрит ли аудитория картину?

— Нет, конечно, это важно. Я не графоман. Если бы это никому было не интересно, никто бы не приходил, я бы не стал ничего делать.

— Отбивать по деньгам фильм вы тоже не собираетесь?

— Нет, это некоммерческий проект. Нам было важно зафиксировать это явление. Вот вы уже не застали пятой графы анкеты, вы уже не знаете, что такое «полукровка» в смысле анкетных данных, когда в такой-то институт возьмут, а в такой-то нет.

Но я вообще не знаю документальных фильмов, которые у нас можно окупить. Нет просто русского рынка перепродажи прав. Возможно, один раз покажет телеканал, потом это сразу будет в интернете, и всё, это не монетизируется никак. За «Цвет нации» Первый канал заплатил за один показ. Рыночная цена за это такая, что никакой фильм это не окупит.

— А вы смотрите что-то сами из документальных фильмов, которые выходят в кинотеатре?

— Что-то смотрю на фестивалях, которые проводит Виталий Манский. Но это хлопотно, поэтому, честно говоря, чаще смотришь потом в интернете. Поехать в кинотеатр «Художественный» по пробкам как-то не очень получается.

Я видел из недавнего «Большой Вавилон» Марка Франкетти, конечно видел «Слишком свободный человек». В общем, смотрю почти всё, о чем идет хоть какой-то разговор: и «Куда бы ещё вторгнуться» Майкла Мура, и «Нерассказанная история Соединенных Штатов» Оливера Стоуна.

Был, кстати, на фестивале Манского «Артдокфест» фильм «Диббук: сказание о странствующей душе» про то, как украинский город Умань живет тем, что туда приезжают на паломничество заграничные евреи, и с них можно срубить какой-то мелкий бизнес на извозе, на продуктах и так далее.

Вообще это важно, потому что сейчас бум нон-фикшна. И даже в игровых фильмах специально пишут, что основано на реальных событиях. Раньше представить, что на документальный фильм будут люди приходить, было нельзя. А нынче это определенная мода: широко известно в узких кругах.

— А остались ли в Москве какие-то еврейские землячества, местечки после той глобальной миграции из-за черты оседлости? Или они не все вместе перебирались?

— Время диктовало уже индивидуальную карьеру. Было ясно, что переселяясь в большой город, общины не сохранишь. Нет, при эмиграции держатся друг за друга люди первого поколения. Они селятся кучно, часть из них занята обслуживанием друг друга. Но потом это распадается, конечно.

Брайтон-Бич в том виде, в каком он там был, не существует. Потому что вырастают дети, а у них разные дороги. Они еще помнят свое происхождение, но уже очень мало с ним связаны. А потом появляются внуки, и они уже вообще с самого начала укорененные, не представляющие никакой другой жизни, кроме как вот здесь. И то, что там бабушка из Житомирской области — ну, окей, они могут это знать. Это может быть интересно, они могут разок ностальгический тур совершить, как в романе Фоера «Полная иллюминация».

Понимаете, вот были когда-то Преображенка и Рогожская застава старообрядческими. И чего от этого осталось? Все равно, что представить, будто Красная Пресня и сейчас — район ткачей.

Да, есть Спасоглинищевский переулок, стоит синагога со времен Александра Третьего еще. Вокруг нее нет никакого еврейского квартала, никакой эманации от нее не исходит. Москва эту традицию перемолола. Как всякий Вавилон.