Правила жизни военного журналиста
Работать я стал сразу после первого курса. Сделал первый репортаж на телевидении, и мне предложили остаться.
В зону военных конфликтов поехать захотел сам. После окончания института мы с друзьями отправились на отдых в Абхазию. Это как раз был тот период, когда случился конфликт между Грузией и Южной Осетией. В Абхазии не велось активных боевых действий, но была атмосфера такой южной воинствующей страны. Я остался в качестве корреспондента на несколько лет. Переехав в Москву, год ждал направления на работу в зону военного конфликта.
Первый выезд в горячую точку — волнения в Египте, столкновения «Братьев-мусульман» с армией.
Было это все с моей стороны не подготовлено, романтично, наивно, глупо. Мы поехали и даже не взяли с собой бронежилетов, так как изначально планировалось снимать только уличные демонстрации.
Когда двигались на такси из аэропорта, встретили толпу народа. Спросили у таксиста о причине, а он сказал, что через час тут начнется митинг. Мы бросили вещи в гостинице и вернулись на площадь. Это как раз была площадь Рамзеса в Каире.
Мы увидели журналистов, которые были серьезно экипированы. А мы — в рубашечках и с фотоаппаратами.
Шел митинг, люди что-то кричали на арабском языке. Когда я начал записывать сюжет, полиция вдруг пустила слезоточивый газ, мне дали платок, чтобы я закрыл рот. Люди куда-то побежали, мы за ними… Стали раздаваться выстрелы.
Тут мы внезапно поняли, что находимся в эпицентре обстрела. Ты просто стоишь, а люди рядом с тобой падают убитые или раненые.
Потом я поехал в Сирию в 2013 году, когда был переломный момент, США собирались начать наносить военные удары по правительственной армии Башара Асада. Это была первая длительная командировка — длиной в месяц.
Работа в Сирии уже по-другому выстраивалась. Здесь мы, например, должны были держать связь с российским посольством, получать официальное разрешение на съемки и т. д.
У нас был ответственный человек: одновременно и переводчик, и продюсер. Говоришь ему, куда хочешь попасть, а он договаривается с военными о разрешении, чтобы все было официально. Без согласования никуда не поедешь.
Журналистов обычно возят всех вместе, съемки получаются скорее протокольными — это минус. Кроме того, в условиях войны это небезопасно: много людей сразу привлекают внимание. Но так делают везде.
Если хочешь эксклюзив, то тут все зависит уже от твоего личного умения находить общий язык с нужными людьми, с военными, пробивать собственные поездки, где будешь только ты и у тебя будет возможность пообщаться с людьми нормально.
Но налаживание отношений требует много времени и сил. Вплоть до того, что ты остаешься ночевать на передовой. Общаешься с ребятами всю ночь, они видят, что ты не просто приехал на горячий повод, а хочешь понять ситуацию, услышать их истории. И отношение к тебе тогда уже будет совсем другое.
Военный туризм? Не понимаю этого. («Моя Планета» публиковала три реальные истории из горячих точек.) Когда ты едешь работать, у тебя есть конкретные профессиональные цели: рассказать об обстановке на месте, о людях, которые там находятся, доставить гуманитарную помощь…
Мотив «просто разобраться» мне лично непонятен. Для меня это сопоставимо с поведением людей, которые едут в горячие точки просто повоевать, не понимая толком, что там происходит, не занимая ничью сторону.
Туризм — это развлечение в моем понимании. Война — это не развлечение. Поведение людей, занимающихся военным туризмом, цинично.
Донецк — отдельная история. Я там проработал три года. Когда приезжаю туда, говорю, что мне нужно, например, поехать в такое-то место, и люди, которые знают обстановку, могут сказать: «Мы тебя туда не отпустим».
Это не потому, что нельзя там снимать, а просто это может быть слишком рискованно. Нужно уметь прислушиваться к таким мнениям, несмотря на жажду эксклюзива. Хотя исключения бывают.
Были случаи, когда начальство не пускало или даже когда говорили, что если сейчас я не уеду из какой-то точки, то меня уволят.
Например, когда в Славянске осталось всего пять корреспондентов и город был окружен, а мы были в списках пособников террористов. В случае штурма к нам было бы отношение уже не как к журналистам. Но я сказал, что я не уеду. И если меня уволят, буду работать как стрингер.
Это был тот момент, когда я ни как человек, ни как профессионал не мог позволить себе уехать из места, которое было номер один в новостных лентах мира, не освещать то, что там происходит.
Нужно всегда знать, когда спрятаться, когда упасть, когда присесть, когда вовремя уехать — это очень важный момент!
Сказать, что я не адреналиновый наркоман, я, конечно же, не могу, но это началось еще до войны. Просто, видимо, такой склад характера. Но и это жизнь корректирует.
У меня появилась семья, родился ребенок. Это хорошо лечит от безрассудства. Мне по-прежнему хочется присутствовать при ключевых моментах истории, но я помню о тех, кто дома.
Многие люди из тех, с кем я общался, из просто людей превратились в исторические фигуры. Тот же Моторола или Гиви, которые погибли. Истории, которые касаются Донбасса, — это теперь и мои личные истории.
Награда за все? Счастье, которое я испытываю, когда общаюсь со своими близкими людьми.
Война научила ценить мир. Для меня огромное счастье просто просидеть весь день дома со своим ребенком и женой. Я жажду жизни! У меня голод — потому что когда ты там сидишь в этих условиях, без воды, без света, без тепла, без всего… Я люблю жить. Очень сильно. И люблю отдаваться жизни.