Повесть о любви смертного и эльфийской принцессы, с которой началось Средиземье, — «Берен и Лутиэн» Джона Р. Р. Толкина — впервые выходит на русском языке под редакцией сына писателя Кристофера Толкина. Иллюстратор издания — сам Алан Ли, художник, получивший «Оскар» за работу над экранизацией «Властелина колец». Первая версия истории любви Берена и Лутиэн была написана Джоном Толкином 102 года назад — в 1917 году — и является, по словам самого писателя, одним из ключевых сюжетов «Сильмариллиона», сборника мифов и легенд о создании и Древних Днях Средиземья. С тех пор сюжет претерпел несколько трансформаций, в разных версиях излагался в «Сильмариллионе» и «Книге утраченных сказаний» и упоминался во «Властелине колец».
В 2017 году, специально к ее 100-летнему юбилею, история была издана Кристофером Толкином, который собрал под одной обложкой все версии легенды о Берене и Лутиэн, начиная от самой ранней и заканчивая самыми поздними, в хронологическом порядке и с комментариями, подробно поясняющими контекст. С разрешения издательства АСТ «Лента.ру» публикует фрагмент легенды.
Повсюду вокруг горели кошачьи глаза — словно зеленые, красные и желтые огни. Там расселись таны Тевильдо, помахивая и нахлестывая себя по бокам своими роскошными хвостами; сам же Тевильдо восседал во главе прочих — огромный, угольно-черный котище устрашающего вида. Глаза его, удлиненные, весьма узкие и раскосые, переливались алым и зеленым светом, а пышные серые усы были тверды и остры, словно иглы. Урчание его подобно было рокоту барабанов, а рык — словно гром, когда же он завывал от гнева, кровь стыла в жилах, — и действительно, мелкие зверушки и птицы каменели от страха, а зачастую и падали замертво при одном этом звуке. Тевильдо же, завидев Берена, сузил глаза, так, что могло показаться, будто они закрыты, и сказал: «Чую пса», — и с этой самой минуты невзлюбил Берена. Берен же в бытность свою в родных диких краях души не чаял в собаках.
«Для чего посмели вы, — молвил Тевильдо, — привести ко мне подобную тварь, — разве что, может статься, на еду?» Но отвечали те, кто доставил Берена: «Нет же, Мелько повелел, чтобы этот злосчастный эльф влачил свои дни, ловя зверей и птиц под началом у Тевильдо». На это Тевильдо, презрительно взвизгнув, отозвался: «Тогда воистину господин мой дремал, либо мысли его заняты были другим, — как полагаете вы, что пользы в сыне эльдар, что за помощь от него Князю Котов и его танам в поимке зверя и птицы; с тем же успехом могли бы вы привести неуклюжего смертного, ибо не родился еще тот человек или эльф, что мог бы соперничать с нами в охотничьем искусстве». Однако же Тевильдо назначил Берену испытание и повелел ему пойти и словить трех мышей, «ибо чертоги мои кишат ими», — сказал кот. Как легко можно догадаться, это не было правдой, однако мыши в чертогах и впрямь водились — дикие, злобные, колдовской породы, они отваживались селиться там в темных норах, — крупнее крыс и крайне свирепые; Тевильдо держал их забавы ради, для собственного своего развлечения, и следил за тем, чтобы число мышей не убывало.
Три дня гонялся за ними Берен, но, поскольку ничего у него не нашлось, из чего бы соорудить ловушку (а он не солгал Мелько, говоря, что искусен в приспособлениях такого рода), гонялся он попусту и в награду за все труды свои остался только с прокушенным пальцем. Тогда Тевильдо преисполнился презрения и великого гнева, но в ту пору ни он сам, ни таны его не причинили Берену вреда, покорные повелению Мелько, — гость отделался только несколькими царапинами. Однако теперь для Берена настали черные дни в чертогах Тевильдо. Его сделали слугою при кухне; целыми днями он, несчастный, мыл полы и посуду, тер столы, рубил дрова и носил воду. Часто заставляли его вращать вертел, на котором подрумянивались для котов жирные мыши и птицы; самому же Берену нечасто доводилось поесть и поспать; теперь выглядел он изможденным и неухоженным и часто думал о том, что лучше бы ему никогда не покидать пределов Хисиломэ и не видеть дивного образа Тинувиэли.
После ухода Берена нежная эта дева пролила немало слез и не танцевала более в лесах, и Дайрон злился, не в силах понять сестру; ей же уже давно полюбилось лицо Берена среди ветвей и шорох его шагов, когда следовал он за нею через лес, и голос его, печально взывающий: «Тинувиэль, Тинувиэль» через поток у дверей отцовского дома; и не до танцев ей было теперь, когда Берен отправился в мрачные чертоги Мелько и, может статься, погиб там. Cтоль горькие мысли одолели ее наконец, что эта нежнейшая из дев отправилась к матери, ибо к отцу не смела идти она и скрывала от него слезы.
«О матушка моя Гвенделинг, — молвила она, — открой мне своим волшебством, если то под силу тебе, что с Береном? Все ли до поры благополучно с ним?» «Нет, — отвечала Гвенделинг. — Он жив, это правда, но дни свои влачит в жестокой неволе, и надежда умерла в его сердце; узнай же, он — раб во власти Тевильдо, Князя Котов».
«Тогда, — молвила Тинувиэль, — я должна поспешить к нему на помощь, ибо никого не знаю я, кто захотел бы помочь ему».
Гвенделинг не рассмеялась на это; во многом она была мудра и умела прозревать грядущее, однако даже в безумном сне не могло пригрезиться ничего подобного: чтобы эльф, более того — дева, дочь короля, отправилась бы одна, без поддержки, в чертоги Мелько — даже в те давние дни, до Битвы Слез, когда мощь Мелько еще не возросла, и Враг таил до поры свои замыслы и плел хитросплетения лжи. Потому Гвенделинг ласково велела ей не вести речи столь безрассудные, но отвечала Тинувиэль на это: «Тогда ты должна просить отца моего о помощи, чтобы послал он воинов в Ангаманди и потребовал у Айну Мелько освобождения Берена».
Из любви к дочери Гвенделинг так и поступила, и непомерно разгневался Тинвелинт, потому горько пожалела Тинувиэль, что поведала о своем желании; Тинвелинт же повелел ей не упоминать и не думать более о Берене, и поклялся, что убьет нома, буде тот еще раз вступит в его чертоги. Долго размышляла Тинувиэль, что бы предпринять ей, и, отправившись к Дайрону, попросила брата помочь ей и, если будет на то его воля, отправиться вместе с нею в Ангаманди; но Дайрон вспоминал о Берене без особой любви и отвечал так: «Для чего мне подвергать себя самой страшной опасности, которая только есть в мире, из-за лесного скитальца-нома? Воистину не питаю я к нему любви, ибо он положил конец нашим играм, музыке нашей и танцам». Более того, Дайрон рассказал королю о просьбе Тинувиэли и сделал это не из злого умысла, но опасаясь, что Тинувиэль в безумии своем и впрямь отправится на смерть.
Когда же услышал об этом Тинвелинт, он призвал Тинувиэль и сказал: «Почто, о дочь моя, не отказалась ты от этого безрассудства и не стремишься исполнить мою волю?» Не добившись от Тинувиэли ответа, он потребовал от нее обещания не думать более о Берене и не пытаться по неразумию последовать за ним в земли зла, одной ли, или склонив к тому его подданных. Но отвечала Тинувиэль, что первого она обещать не сможет, а второе — только отчасти, ибо не станет она склонять никого из лесного народа следовать за нею.
Тогда отец ее весьма разгневался, но и в гневе немало подивился и испугался, ибо любил он Тинувиэль; и вот что измыслил он, ибо не мог запереть дочь свою навеки в пещерах, куда проникал только тусклый мерцающий свет. Над вратами его скальных чертогов поднимался крутой, уводящий к реке склон; там росли раскидистые буки. Один из них звался Хирилорн, Королева Дерев — то было огромное и могучее дерево, и ствол его расходился у самого подножия, так что казалось, будто не один, а три ствола вместе поднимаются от земли, округлые и прямые: серебристая кора их гладкостью напоминала шелк, а ветви и сучья начинались лишь на головокружительной высоте.
И вот Тинвелинт приказал выстроить на этом диковинном дереве, так высоко, как только можно было взобраться при помощи приставных лестниц, небольшой деревянный домик выше первых ветвей, красиво укрытый завесой листвы. Три угла было в нем, и три окна в каждой стене, и на каждый угол приходилось по одному из стволов бука Хирилорн. Там Тинвелинт повелел дочери оставаться до тех пор, пока не согласится она внять голосу разума; когда же Тинувиэль поднялась вверх по длинным приставным лестницам из сосновой древесины, их убрали снизу, так, что вновь спуститься стало невозможно. Все, в чем нуждалась Тинувиэль, доставлялось ей: поднимаясь по приставным лестницам, эльфы подавали ей еду и все, чего бы ни пожелала она; а затем, спустившись, убирали лестницы, и король угрожал смертью любому, кто оставит лестницу прислоненной к стволу либо тайно попытается поставить ее там под покровом ночи. Потому у подножия дерева бдила стража, однако Дайрон часто приходил туда, сокрушаясь о содеянном, ибо одиноко ему было без сестрицы; Тинувиэль же поначалу весьма радовалась своему домику среди листвы и часто выглядывала из окошка, пока Дайрон наигрывал внизу свои самые дивные мелодии.
Но как-то раз ночью Тинувиэли привиделся сон, посланный Валар: ей приснился Берен, и сердце девы молвило: «Должна я идти искать того, о ком все позабыли», — и пробудилась она, и луна сияла среди дерев, и глубоко задумалась Тинувиэль, как бы ускользнуть ей. А Тинувиэль, дочь Гвенделинг, как можно себе предположить, не вовсе неискушена была в колдовстве и искусстве заклятий, и после долгих раздумий измыслила она план. На следующий день она попросила тех, кто пришел к ней — не принесут ли они ей прозрачной воды из реки, что текла внизу, — «но воду, — наставляла она, — следует зачерпнуть в полночь серебряной чашей и принести ко мне, не вымолвив при этом ни слова». После того пожелала она, чтобы доставили ей вина, — «но вино, — наставляла она, — следует принести сюда в золотом кувшине в полдень, и несущий должен всю дорогу распевать песни», — и было сделано так, как велела она, Тинвелинту же об этом не сказали.
Тогда молвила Тинувиэль: «Ступайте теперь к моей матери и скажите, что дочь ее просит прялку, чтобы коротать за нею долгие дни», а Дайрона втайне попросила сделать для нее маленький ткацкий станок, и Дайрон сладил его прямо в древесном домике Тинувиэли. «Но из чего станешь прясть ты и из чего ткать?» — спросил он, и Тинувиэль отвечала: «Из колдовских заклятий и волшебных чар», — но Дайрон не знал, что задумала она, и ничего более не сказал ни королю, ни Гвенделинг.
И вот, оставшись одна, Тинувиэль взяла воду и вино и смешала их под волшебную песнь великой силы, и, наполнив золотую чашу, она запела песнь роста, а, перелив зелье в серебряную чашу, она начала новую песнь, и вплела в нее названия всего сущего на Земле, что отличалось непомерной вышиной и длиной; упомянула она бороды индравангов, хвост Каркараса, тулово Глорунда, ствол бука Хирилорн, меч Нана; не забыла она ни цепь Ангайну, что отковали Аулэ и Тулкас, ни шею великана Гилима, в последнюю же очередь назвала она волосы Уинен, владычицы моря, что пронизывают все воды, — ничего нет в целом свете равного им по длине. После того Тинувиэль омыла голову водою и вином, и в это время пела третью песнь, песнь неодолимого сна, — и вот волосы Тинувиэли, темные и более тонкие, нежели нежнейшие нити сумерек, вдруг и впрямь стали стремительно расти и по прошествии двенадцати часов почти заполнили комнатку; тогда весьма порадовалась Тинувиэль и прилегла отдохнуть; когда же пробудилась она, словно бы черный туман затопил спальню, окутав Тинувиэль с головы до ног; и ло! — темные пряди ее свешивались из окон и трепетали меж древесных стволов поутру. Тогда Тинувиэль с трудом отыскала свои маленькие ножницы и обрезала локоны у самой головы; и после этого волосы выросли только до прежней длины.
И вот принялась Тинувиэль за труды, и, хотя работала она с эльфийским искусством и сноровкой, долго пришлось ей прясть, а ткать — еще дольше; если же кто-нибудь приходил и окликал ее снизу, она отсылала всех, говоря: «Я в постели и желаю только спать», — и весьма дивился Дайрон, и не раз звал сестрицу, но она не отвечала.
Из этого-то облака волос Тинувиэль соткала одеяние туманной тьмы, вобравшее дремотные чары куда более могущественные, нежели облачение, в котором танцевала ее мать давным-давно; это одеяние Тинувиэль набросила на свои мерцающие белые одежды, и колдовские сны заструились в воздухе вокруг нее; из оставшихся прядей она свила крепкую веревку и привязала ее к стволу дерева внутри своего домика; на том ее труды закончились, и Тинувиэль поглядела из окна на запад от реки. Солнечный свет уже угасал среди дерев, и, едва в лесу сгустились сумерки, девушка запела негромкую, нежную песнь и, продолжая петь, опустила свои длинные волосы из окна так, чтобы их дремотный туман овевал головы и лица поставленной внизу стражи; и часовые, внимая голосу, тотчас же погрузились в глубокий сон. Тогда Тинувиэль, облаченная в одежды тьмы, легко, как белочка, соскользнула вниз по волосяной веревке, танцуя, побежала к реке, и, прежде, чем всполошилась стража у моста, она уже закружилась перед ними в танце, и, едва край ее черного одеяния коснулся их, они уснули, и Тинувиэль устремилась прочь так быстро, как только несли ее в танце легкие ножки.
Когда же известия о побеге Тинувиэли достигли слуха Тинвелинта, великое горе и гнев обуяли короля, весь двор взволновался, и повсюду в лесах звенели голоса высланных на поиски, но Тинувиэль была уже далеко и приближалась к мрачным подножиям холмов, где начинаются Горы Ночи; и говорится, что Дайрон, последовав за нею, заплутал и не вернулся более в Эльфинесс, но отправился к Палисору, и там в южных лесах и чащах наигрывает нежные волшебные песни и по сей день, одинок и печален.