Delfi (Латвия): от крестьян до князей и господ-офицеров

В Латвии их привлекала близость Родины, русская среда и схожая ментальность. На официальном уровне молодое государство практически не поддерживало русских эмигрантов, но относилось с сочувствием к тем, кто не был оголтелым русским шовинистом, адептом «великой и неделимой».

Советская Россия одной из первых признала статус независимой Латвии де-юре. Страны Западной Европы, в особенности — Франция, признавать молодую республику не спешили. Они надеялись, что единая царская Россия все же будет восстановлена. И рассуждали очень прагматично: европейские державы с конца XIX века и до 1917 года вложили в Российскую империю огромные инвестиции, которые надеялись вернуть. В итоге страны Балтии в Европе де-юре признали лишь в 1921-м, а в США — в 1922-м году. К этому моменту надежды на победу белого движения иссякли.

Осенью 1919 года в России наступил перелом в Гражданской войне: Вооруженные силы юга (ВСЮР) под руководством генерал-лейтенанта Антона Деникина потерпели поражение на подступах к Москве. Почти синхронно неудачей завершилась операция «Белый меч» — второй поход на Петроград Северо-западной армии (СЗА) генерала Николая Юденича.

Историк Андрей Гусаченко уже много лет исследует тему русской эмиграции в Латвии. В ближайшее время он отправляется за новой информацией в архивы США, где собраны документы по всей «первой волне».

В то же время в Латвии разгромили псевдобелую Западную добровольческую армию (ЗДА) полковника Павла Бермондта-Авалова (столетие этого события отмечали 11 ноября 2019 года), который по сути был немецкой марионеткой и не выпустил ни одного снаряда по «ненавистным врагам-большевикам».

Существует миф о том, что латвийское правительство намеренно не пропускало войска ЗДА на помощь истекающей кровью Северо-Западной армии, но это не так. Бермондту предлагали и даже приказывали идти на соединение с армией Юденича, на что у него имелось множество отговорок, с помощью которых он оттягивал перевод своей армии на Петроградский фронт.

В отличие от Бермондта, светлейший князь ротмистр Анатолий Ливен, командовавший русскими белыми формированиями в Латвии, не замедлил прийти на помощь армии Юденича в июле 1919 года. Если бы осенью к 20 тысячам штыков и сабель Юденича добавились еще 6-8 тысяч солдат Бермондта, это могло бы сыграть решающую роль.

В итоге проиграли все. Разгромленную армию Юденича интернировали в Эстонии. Тысячи солдат и беженцев были размещены в ужасных, антисанитарных условиях — зимой, зачастую в заброшенных, неотапливаемых заводских помещениях, а иногда и вовсе под открытым небом, без медицинской помощи. Эпидемия тифа выкосила от восьми до двенадцати тысяч человек. Выжившие положили начало потоку эмиграции в Западную Европу через Балтию.

От крестьян до дворян

Волны эмиграции из России напрямую зависели от хода Гражданской войны. Самые мощные потоки синхронизировались с поражениями белых армий. В случае Балтии, в первую очередь, армии Юденича.

Мирный договор 1920 года между независимой Латвией и Советской Россией о репатриации беженцев открыл возможности для приезда даже тех, кто имел к балтийскому региону весьма косвенное отношение. Тот же договор определял положение оптантов — жителей бывших Остзейских губерний, у которых был выбор: взять латвийское гражданство или стать гражданином Советской России. Были и нелегальные эмигранты, которые стремились покинуть «коммунистический рай» во что бы то ни стало. Граница охранялась слабо, случаи подкупа пограничников и использования поддельных документов были не редкостью.

Среди эмигрантов было немало военных, но гражданских беженцев все же больше. Вместе с армией Юденича на территории Эстонии оказалось 50-60 тысяч «северозападников» (не только солдат, но и людей на довольствии армии), а также многотысячные толпы беженцев из Псковской и Петроградской губерний. Правда, в 1920 году около 20 тысяч человек вернулись в Россию.

Вопреки утверждениям советской пропаганды о «буржуях, аристократах и золотопогонниках», социальная палитра эмиграции была очень пестрой: от вчерашних крестьян, мещан и сельского духовенства до профессуры, политиков и потомственных дворян-офицеров.

Пик эмиграции (а также репатриации и оптации) пришелся на начало 1920-х годов и постепенно иссяк к концу десятилетия. Разные источники оценивают количество межвоенных русских переселенцев в Латвию от 20 до 30 тысяч человек. Это 10-15% от всего русскоязычного населения [Латвии], которое в начале 1920-х годов оценивалось в 125 тысяч человек, а к середине 1930-х выросло до 210 тысяч. Точнее определить численность русской эмиграции в Латвии невозможно: со временем часть людей уехала в другие страны, многие растворились, приняв латвийское гражданство.

Чужие среди чужих

Если говорить образно, то в начале 1920-х годов Латвия для россиян стала чем-то вроде постоялого двора: здесь они собирались жить до тех пор, пока не появится шанс вернуться на родину. В скором крахе большевизма они почти не сомневались, но со временем суровая действительность расставила точки над i. Долгожданное падение советской власти понемногу стало отходить в область сладких, но несбыточных мечтаний. Приходилось обустраиваться на месте — в независимом государстве, каким бы эфемерным в начале 1920-x оно не казалось.

Балтийскую эмиграцию условно можно поделить на две части. Первая — те, у кого и раньше была связь с этой территорией: родственники, кто-то тут служил чиновником по распределению, кто-то находился на военной службе, кто-то имел недвижимость или работал в промышленном секторе. Вторая и немалая — эмигранты, которые оказались у Балтийского моря совершенно случайно. Аристократов среди беженцев, обосновавшихся в Латвии, в процентном отношении оказалось немного.

Самой организованной группой русской эмиграции были военные. Среди вчерашних белогвардейцев было немало офицеров консервативного, монархического толка. Они скептически относились к существованию независимой Латвии. И, конечно, они были недовольны своим положением в Латвийской республике: за три года из элиты политической нации Российской империи они превратились в изгнанников, остались практически без средств к существованию и находились на птичьих правах в стране, которая «предательским образом откололась от великой и неделимой империи».

Правительству молодого латвийского государства меньше всего хотелось ссориться с Советской Россией — особенно из-за консервативных, зачастую нелояльных Латвии белых офицеров. После пяти лет войн в Латвии, наконец, наступил мир. Благоустройство независимого государства стало логичным приоритетом, и попытки эмигрантов организовать антибольшевистское движение демонстративно пресекались. Поэтому самые активные борцы с советской властью уходили в подполье.

В политических кругах у эмигрантов тоже хватало недругов. В сейме были сильны позиции социал-демократов, многие из которых в свое время участвовали в революционном движении в Российской империи. В белой эмиграции, особенно в консервативных военных, они видели своих давних врагов — контрреволюционеров; тех, кто репрессировал их в 1905-1907 годах.

Соцдемов буквально трясло от одного упоминания о подпольной антисоветской деятельности вчерашних белых офицеров. А таких сообщений хватало. Советское полпредство, не скупясь, раздувало любую информацию, а то и дезинформацию про «русских монархистов», в число которых записывали всех антибольшевиков. Притом что на самом деле монархического реванша хотели далеко не все.

Часть белогвардейцев задержалась в Латвии ненадолго. Многие отправились в традиционные центры русской эмиграции: аристократия, предприниматели, чиновники, офицерство — в Париж и Германию, Русская армия генерал-лейтенанта Петра Врангеля — на Балканы. В Праге под протекцией президента Томаша Масарика была организована «Русская акция», которая позволила столице Чехословакии стать академической Меккой русской эмиграции.

Очень либеральный закон о натурализации

В 1919-м году получить гражданство Латвии можно было без особых проблем. Согласно закону о подданстве, на латвийское гражданство имели право претендовать все бывшие подданные Российской империи, проживавшие в пределах Латвии до начала Первой мировой войны и не перешедшие в иное подданство до провозглашения этого закона. У такого либерализма был весьма прагматичный повод.

Международное юридическое положение Латвии оставалось нестабильным. Внимание мирового сообщества было приковано к полям сражений Гражданской войны в России, где на тот момент ситуация складывалась в пользу белого движения. Казалось, что крах советской власти — вопрос ближайших недель, поэтому признавать новообразованные государства для Антанты было нецелесообразно. Зачем из-за каких-то «балтийских государств» ссориться с белыми, то есть с будущим правительством России?

В Британском архиве сохранились заявления русских общественных организаций, адресованные британской миссии в Латвии. Среди них — любопытное письмо некоего господина Байера, руководителя организации «Самопомощь», взявшейся представлять русскую общественность как минимум Риги. Байер именует себя статским советником (это в 1919-м году!) и выражает беспокойство по поводу Закона о подданстве (представление о котором он черпает исключительно из слухов): мол, в связи с боевыми действиями и мобилизацией русские беженцы обязаны принять латвийское гражданство или покинуть страну. В случае принятия латвийского гражданства им придется отказаться от российского, что будет предательством по отношению к родине и повлечет последствия в будущей, небольшевистской России.

И неизвестно, насколько правомерен сам факт принятия подобного закона, с которым надо бы повременить до свержения большевиков в России, чтобы не смущать русских эмигрантов. При этом в заявлениях, опубликованных в русской периодике той поры, тот же Байер пел дифирамбы храбрости латышских добровольцев, ставших грудью на защиту независимости Латвии и даже ставил их в пример слабо организованной русской общественности.

Уже в 1920-м году порядок получения гражданства усложнили. Во время бурных дискуссий звучало даже предложение принудительно высылать эмигрантов. Этого не произошло, зато был увеличен ценз проживания и введены другие меры, усложняющие получение гражданства. Весной 1927-го года приняли поправки к Закону о подданстве: на гражданство мог претендовать человек, пять лет непрерывно проживший на территории Латвии, за исключением периода Первой мировой войны. Конечно, претендента проверяли на предмет судимости и политической благонадежности, а также не служил ли он во враждебных войсках и не уклонялся ли от службы в Латвийских вооруженных формированиях во время борьбы за независимость.

Это был один из самых либеральных законов о натурализации в Европе. Еще либеральнее оказалась лишь Эстония, которая дала право на получение гражданства всем постоянно проживавшим на территории Республики до 24 февраля 1918 года. Кроме того, в регионах со значительной концентрацией русского населения Эстонии русский язык стал государственным. В Латвии тоже были попытки введения подобных привилегий, но через сейм они не прошли.

На чемоданах, с Нансеновским паспортом

Необходимым условием вступления Латвии в Лигу Наций осенью 1921 года стало создание государственной «Консультативной комиссии по делам эмигрантов». Она должна была разработать рекомендации по улучшению юридического статуса эмигрантов и решения их проблем. В конце того же года декрет РСФСР лишил эмигрантов российского гражданства. Они стали апатридами: людьми без определенного гражданства и социально-правовой защиты. Проблема оказалась настолько явной, что для ее решения в 1922-м году Лига Наций приняла решение о выдаче особого документа — Нансеновского паспорта (назван в честь комиссара Фритьофа Нансена): удостоверения личности, которое давало право на получение вида на жительство, легальное трудоустройство, правовую и социальную защиту.

Большевистский режим оказался неожиданно стабильным, и эмигранты встали перед выбором: принять гражданство Латвии или жить в статусе обладателей «нансенского паспорта». В изгнании уже подрастало молодое поколение, которому нужно было дать образование, обеспечить стабильное правовое положение и поставить на ноги. В итоге значительная часть эмигрантов подала заявки на гражданство. Из примерно 10 тысяч заявок удовлетворили около шести тысяч.

Однако даже получившие латвийское гражданство эмигранты зачастую считали свое положение временным. Они продолжали психологически жить «на чемоданах». Даже в 1930-х годах новые эмигранты, в отличие от коренного русского населения, не рассматривали себя в качестве нацменьшинств. В то же время молодежь постепенно интегрировались в местное общество — сказывались служба в Латвийский армии, учеба в университете, браки с представителями коренного населения.

Интересно, что если в странах Западной Европы старшее поколение эмигрантов опасалось ассимиляции молодежи (они это называли «денационализацией»), то в странах-лимитрофах (входивших раньше в Российскую империю) они такой угрозы не ощущали. Свободное применение русского языка, близость, пусть и советской, но России, широкий выбор русских общественных и культурных проявлений, русскоязычное общество, свободная издательская деятельность на русском создавали плодотворную почву для сохранения национальной идентичности.

Идеология: без четкой программы

Распространенное представление о типичном русском эмигранте — довольно комичный образ офицера-монархиста (возможно, черносотенца), который при виде латвийского флага цедит сквозь зубы: «Погодите, будет и на нашей улице праздник… Восстановим монархию, тогда попляшете!». На самом же деле таких «упертых» было немного. Монархизм в изгнании был скорее ностальгией по величию империи, чем ярко выраженным желанием усадить на трон царя и насильно вернуть Латвию под крылья двуглавого орла.

Несмотря на недовольство некоторыми бытовыми и правовыми нюансами, эмигранты ценили то, что находились в почти естественной среде и безопасности. Тем не менее ненависть к большевикам передалась выросшей на чужбине молодежи. Эмоции подогревали многочисленные издания правого толка. Эмигрантские писатели изображали дореволюционную Россию как утраченный Эдем, что усиливало ностальгию молодежи по «родине предков» и ненависть к ее поработителям.

Лагерь монархистов в эмиграции тоже раскололся.

Сам Великий князь притязаний на трон не высказывал — он считал, что вопрос о будущей форме правления в России может решаться только «русским народом на родной земле». В 1924 году Великий князь, двоюродный брат Николая II Кирилл Владимирович провозгласил себя Императором Всероссийским. Тем не менее, большая часть белого движения занимала позиции «непредрешенства»: мы воюем с большевиками до победного конца, а потом созываем Всероссийское Учредительное собрание, которое выберет форму правления государством.

Подобное отсутствие четкой программы и стало одной из причин поражения белого движения. Непредрешенство крестьянину не объяснишь. Он спросит: «Хорошо, я пойду воевать, но что потом будет с землей?» В ответ: «Это решит Учредительное собрание». Гораздо проще понять красных: «Земля — крестьянам, заводы — рабочим».

Бывшие помещики участников «черного передела» гладить по головке не собирались, что враждебно настраивало крестьянство по отношению к белому движению. Разочаровавшись в красных и белых, часть крестьян ушла в лес и примкнула к «зеленым», которые были ближе всего к эсеровской идеологии.

Еще одна причина поражения белых — консервативная установка на «единую и неделимую империю». Национальные окраины отказывались поддерживать белых, не добившись от них гарантий признания суверенитета новообразованных государств. Большевики же шли на любые уступки, безо всяких принципов — лишь бы победить, а там разберемся.