Почему в СССР царил культ уголовной романтики

В наши дни многочисленные адепты АУЕ вызывают вполне обоснованное раздражение. Многие россияне уверены, что это течение, увлекающее в основном молодежь — продукт современной вседозволенности и падения нравов. В СССР, по их мнению, такое увлечение уголовной романтикой было бы невозможно, благодаря партии, комсомолу и, конечно же, кино, литературе и эстраде, которые несли в массы доброе и светлое. Но так ли это на самом деле?

Среди множества ученых, изучающих самые разные области науки, есть и специалисты, занимающиеся субкультурами. Исследователи российской криминальной среды отлично знают, что увлечение уголовным миром процветало на протяжении всего существования СССР, но традиционно это замалчивалось.

Основным фактором, который способствовал увлечению обычных граждан уголовным миром, была схожесть идеологии тоталитарного советского государства и воровского мира. Как государство, так и криминалитет исключали либеральность и демократию и ценили силу и полную самоотдачу.

При этом воровской мир изначально противопоставлял себя государству и жил как бы параллельно, по своим законам. Уголовники открыто презирали правила жизни в обществе и многим это казалось некоей формой протеста. Забитые советские граждане воспринимали преступников как бунтарей, исповедующих собственную теорию личной свободы.

Совершенно ясно, что многие морально незрелые личности, особенно юные, тянулись к этой «свободе» и изо всех сил стремились влиться в мир, казавшийся им свободным от предрассудков и шаблонов, живущим по своим правилам. Очень часто приходило разочарование, но это обычно случалось слишком поздно, когда у «романтика» появлялась судимость и путь назад в общество был отрезан.

В дореволюционной России романтизации криминала в литературе не было. Были детективные романы, показывающие преступников с неприглядной стороны или рассказывающие о том, как они становились на путь исправления. Такие авторы, как Владимир Гиляровский, описывающие самое социальное дно Москвы, были редкостью и их герои вызывали у читателя отвращение, жалость, но никак не восхищение. Но после революции все кардинально изменилось.

В 1920‑е годы воровская субкультура стала единственной силой, открыто противопоставляющая себя действующему официальному общественно-политическому строю. Российский исследователь уголовного мира А. Н. Олейник считает, что все дело не в различиях идеологий, а, наоборот, в их разительном сходстве. Уголовный мир, как и тоталитарное государство, не разграничивал частную и публичную жизнь — институциональные структуры тюремного сообщества и советского социума были похожи как две капли воды.

Уголовные понятия ставили на первое место воровской закон, а не имевшие судимости граждане СССР были уверены в главенстве закона государства. Но все дело в том, что у воровского закона было множество преимуществ перед советским. Жизнь «по понятиям» казалась более привлекательной, так как имела особый кодекс чести, выглядевший со стороны чуть ли не рыцарским. В воровской среде было запрещено обманывать, предавать и доносить.

Презирались приспособленцы и подхалимы всех сортов, в то время как в советском обществе все это не только не порицалось, но и наоборот всячески приветствовалось. Романтизация воровского мира в искусстве началась почти сразу же после появления СССР.

© BigPicture.ru

Одним из пионеров этого направления стал одесский писатель Исаак Бабель, в 1920‑х годах написавший свои знаменитые «Одесские рассказы» о криминальной среде города у моря. Герой Бабеля, некоронованный король Молдаванки налетчик Беня Крик, несмотря на свою глубоко преступную сущность, выглядел благородным борцом с несправедливостью.

Способствовало росту популярности уголовного уклада и то, что в 1930‑е годы в стране почти не осталось семей, где никто не отбывал срок. За решетку попасть было очень просто — иногда осужденный сам не мог вразумительно объяснить, что он совершил. Те люди, которым повезло вернуться из лагерей, не всегда сохраняли свое «я» и, чаще всего, изменялись до неузнаваемости.

Неважно, отбывали эти люди сроки по политическим или уголовным статьям — они привозили домой новую, запретную и оттого привлекательную культуру — тюремные наколки, жаргон, манеру одеваться и, конечно же, воровские песни.

В послевоенные годы наступил пик популярности блатных песен. Их пели под гитары на кухнях и в подворотнях, а позднее записывали на катушечные магнитофоны. Именно с таких песен начиналось творчество знаменитых бардов современности В. Высоцкого и А. Розенбаума, которые учились играть и петь именно на дворовом, уголовном репертуаре.

Популярности субкультуры способствовало не только большое количество советских граждан, прошедших тюремные «институты», но и воровское отрицание возможности сотрудничества с властью. Уголовный мир становился антиподом советского строя и многие из тех, кого не устраивало положение вещей в обществе, в силу недостатка образования, выбирали не путь диссидентства, а воровской мир.

Но до конца 1980‑х годов все что касалось уголовного мира находилось в обществе под запретом. Его снятие, совпавшее с падением «железного занавеса», способствовало романтизации воровской жизни, о которой начали снимать фильмы, писать книги и петь со сцены песни. В этой легализации криминала не последнюю роль сыграли СМИ — передачи о жизни в тюрьмах и укладе воровской жизни, «желтая» пресса типа «SPEED-инфо» и «Мира криминала» стали настоящими путеводителями новичков в уголовном мире.

Позднее на головы россиян обрушилась целая лавина всевозможных «шансонье». Большинство из этих людей пели о вещах, о которых знали лишь с чужих слов и были достойным продуктом той самой советской школы «балконных» уголовных романтиков, никогда не привлекавшихся, но горячо поклонявшихся всему воровскому.

К сожалению, современные исследования говорят о том, что сейчас в России молодежная культура продолжает опираться на воровские понятия. То что мы сегодня видим в молодежной среде — это не новомодные веяния, а неприятное наследие советской эпохи, которое еще долго будет нас преследовать.