Тайны «Повестей Белкина»: литературная маска и ирония над сюжетными клише
Осенью 1830 года в селе Большое Болдино были написаны «Повести покойного Ивана Петровича Белкина» – первое завершенное прозаическое произведение Пушкина. В цикл вошли повести «Выстрел», «Метель», «Гробовщик», «Станционный смотритель» и «Барышня-крестьянка» с предисловием «от издателя», в котором кратко представляется Иван Белкин – литературная маска, придуманная писателем. Каждая из пяти повестей – это история, услышанная Белкиным от разных лиц: титулярного советника, подполковника, приказчика и девицы. Иван Петрович появился еще в одном произведении Александра Сергеевича – хронике «История села Горюхина», однако оно не было завершено.
Что же известно об Иване Петровиче Белкине из пушкинских текстов? Это молодой человек, родившийся «от честных и благородных родителей» то ли в 1798-м, как говорится в «Повестях Белкина», то ли в 1801 году, как в «Истории села Горюхина». Среднего роста, худощавый, сероглазый, русоволосый, с прямым носом и белой кожей. Все свое образование Иван Петрович получил от деревенского дьячка, благодаря которому полюбил чтение и занятия по части русской словесности. Около трех месяцев герой провел в московском пансионе, однако перед нашествием армии Наполеона учебное заведение распустили, а потом юноша упросил матушку оставить его в деревне, «ибо здоровье мое не позволяло мне вставать с постели в семь часов, как обыкновенно заведено во всех пансионах». В 1815 году Белкин вступил в пехотный егерский полк, в котором служил до 1823 года, мечтая о судьбе писателя.
«Пребывание мое в полку оставило мне мало приятных впечатлений, кроме производства в офицеры и выигрыша 245 рублей в то время, как у меня в кармане всего оставалося рубль 6 гривен»,
– признается герой.
В 1823 году друг за другом умерли его родители: бывший секунд-майор Петр Иванович и Пелагея Гавриловна Белкины. После этого Иван Петрович подал в отставку и приехал в село Горюхино, чтобы взять на себя управление имением. Мягкосердечный Белкин тут же ослабил строгий порядок, заведенный отцом…
«Сменив исправного и расторопного старосту, коим крестьяне его (по их привычке) были недовольны, поручил он управление села старой своей ключнице, приобретшей его доверенность искусством рассказывать истории. Сия глупая старуха не умела никогда различить двадцатипятирублевой ассигнации от пятидесятирублевой; крестьяне, коим она всем была кума, ее вовсе не боялись; ими выбранный староста до того им потворствовал, плутуя заодно, что Иван Петрович принужден был отменить барщину и учредить весьма умеренный оброк; но и тут крестьяне, пользуясь его слабостию, на первый год выпросили себе нарочитую льготу, а в следующие более двух третей оброка платили орехами, брусникою и тому подобным; и тут были недоимки»,
– пишет Пушкин.
Не успев обзавестись семьей («К женскому же полу имел он великую склонность, но стыдливость была в нем истинно девическая») и запустив имение, Иван Петрович умер в 1828 году от простуды и был похоронен в сельской церкви около могил родителей. После себя он оставил историю родного села Горюхина и пять повестей, вошедших в «Повести покойного Ивана Петровича Белкина». Скупые сведения об авторе повестей издатель получает от его бывшего соседа и приятеля…
О том, зачем Пушкину вдруг понадобился Иван Петрович Белкин и какие тайны скрывает цикл из пяти повестей, Mir24.tv поговорил с доктором филологических наук, профессором Литературного института им. А.М. Горького Галиной Завгородней.
Галина Юрьевна, зачем Пушкин прибегнул к литературной маске Ивана Белкина?
– Полагать, что Белкин – «литературная маска» Пушкина в одноименном цикле – значит сильно упрощать дело. Гений Пушкина состоит (в числе много прочего) еще и в том, что кажущаяся внешняя простота его произведений скрывает бесконечные смысловые глубины. «Повести Белкина» – не исключение. Причем, что интересно, современники – не только обычные читатели, но и авторитетные критики, к числу которых относился Белинский, – этой глубины не увидели. Воистину лицом к лицу лица не увидать... Говорили даже об упадке пушкинского таланта, о том, что «Повести Белкина» – простые, незамысловатые побасенки, уж точно не блещущие оригинальностью.
Действительно, кажется, Пушкин идет здесь проторенным путем: в начале 1830-х годов такая литературная форма, как цикл повестей, объединенных сквозным рассказчиком с характерным, узнаваемым стилем изложения, была очень распространена. Можно назвать и Рудого Панька из «Вечеров на хуторе близ Диканьки» Гоголя, и Иринея Гомозейко из «Пестрых сказок...» Одоевского. Но у Пушкина, при внешнем сходстве, нечто совсем иное, и, если пристальнее всмотреться именно в нюансы текста, обнаружатся любопытные вещи.
Его «рассказчика», Белкина, мы, по сути, не видим. Создается впечатление, что Пушкин его намеренно прячет, нивелирует, растворяет... словом, делает все, чтобы мы не поняли и не узнали, кто такой Белкин. Ведь на момент издания повестей самого Белкина, как мы помним, уже нет в живых, и скудные сведения о нем сообщаются издателю неким помещиком, бывшим соседом и приятелем Белкина. Но его письмо, скорее, запутывает читателя еще больше, сообщая как будто намеренно поверхностные, незначительные факты, мало относящиеся к литературной деятельности Ивана Петровича.
Кроме того, мы узнаем, что каждая повесть записана Белкиным от разных людей – девицы, подполковника, приказчика, титулярного советника... Но далее мы наблюдаем нечто еще более странное – в повестях присутствует тонкая ирония! Чего стоит фраза из «Метели»: «Марья Гавриловна была воспитана на французских романах, и, следственно, была влюблена». А сколь замечательна ирония в «Гробовщике»!
Что в таком случае является объектом иронии Пушкина?
– Не что иное, как расхожие литературные клише, избитые сюжеты... Романтическое противостояние враждующих кланов а-ля Монтекки и Капулетти превращается в нелады соседей Муромского и Берестова, ночной побег с возлюбленным (с тайным венчанием) превращается в некое... весьма странное событие, курьезное и трагическое одновременно, мечта жениться на крестьянке, казалось бы, счастливо сбывается, но... не совсем так, как предполагалось. И возникает вопрос: чья это ирония? Девицы? Приказчика? Подполковника? Явно нет. Значит, Белкина? Но и это ничем не подтверждается и уж тем более не следует из рассказа его соседа, ненарадовского помещика. Конечно, это ирония Пушкина!
Исследователи уже обращали внимание на этот ракурс: Пушкин очень тонко развенчивает «пришедшие в упадок» сюжетные ходы и образы, показывает их несостоятельность, но и – удивительным образом! – вдыхает в них новые силы. Банальные литературные ситуации как будто бы размыкаются в саму жизнь, герои по-настоящему страдают и радуются, вызывая читательское сочувствие (кстати, вспомним финал «Евгения Онегина» – там Пушкин делает сходную вещь).
А что же Белкин? Он как будто теряется в веренице рассказчиков, мы так и не узнаем ничего ни о его индивидуальной литературной манере, ни о его жизненной позиции – мы не слышим его голоса, не видим его лица... Именно в этой своеобразной мистификации, намеренном умножении взглядов и в итоге уходе от каких-то субъективных суждений и тем более дидактизма, учительной ноты (вот уж от чего Пушкин был далек) и видится поразительная оригинальность, глубина и новаторство – все то, за что мы так любим Пушкина.
Очередность повестей имеет значение? В итоге они были расставлены не в хронологическом порядке. Каков был замысел Пушкина?
– Если говорить о последовательности повестей, то, несомненно, она была для Пушкина содержательной. Мы осведомлены в порядке их создания – он был таков: «Гробовщик», «Станционный смотритель» «Барышня-крестьянка», «Выстрел», «Метель». Причем создавал их Пушкин стремительно, между повестями были промежутки одна-две недели. По всей вероятности, замысел вынашивался уже давно. Но в итоге при публикации последовательность Пушкин меняет. Все начинается с «Выстрела», затем идет «Метель», в центре размещается «Гробовщик», потом – «Станционный смотритель» и «Барышня-крестьянка».
В такой композиции видится определенная логика и, как всегда у Пушкина, – жизнеутверждающее, гармонизирующее начало. Как уже было отмечено выше, циклообразующий принцип связан со стремлением Пушкина развенчать литературные клише, точнее, ставшие слишком привычными сюжетные ходы, мотивировки поступков персонажей и проч. Но в художническом арсенале Пушкина далеко не только осмеяние и «дискредитация» – он всегда балансирует на очень тонких смысловых гранях. Герой в подчеркнуто банальной, кажется, «слишком романтической» ситуации (месть как смысл жизни, ожидание дуэли как идея фикс) в итоге... действительно воспринимается как объект сочувствия, именно в силу того, что оказывается заложником романтической ситуации. Таков Сильвио в «Выстреле». Сюжет повести может быть пересказан в двух словах, более того – дело, как будто, не в сюжете. Но благодаря усложненной композиции, системе рассказчиков и само произведение усложняется. И в этом тоже можно усмотреть иронию. Однако за клишированно-романтическим фасадом вдруг видятся настоящие, страдающие люди, и более других сам Сильвио, так и не разобравшийся в том, что в жизни действительно важно и достойно стать точкой приложения усилий.
В «Метели» авантюрно-любовный сюжет также доведен едва ли не до абсурда. Если вдуматься, количество несообразностей, противоречий, совпадений просто превосходит здравый смысл! Но и это не сразу бросается в глаза – так мастерски Пушкин балансирует на грани иронического обыгрывания и иллюзии достоверности. Впрочем, дело не только в этом: в почти абсурдные в своей клишированности ситуации помещены живые люди, страдающие, вызывающие читательское сочувствие – слишком уж вероломно вторгается в их жизнь фатум! Но и читательской радости есть место, ибо счастливая случайность входит в жизнь так же неожиданно.
«Гробовщик» в центре, кажется, призван сбить все наши читательские настройки: несмотря на то, что и он полон классических мотивов, слишком уж в сниженном ключе они поданы. Это, пожалуй, самая гротескная, но и забавная вещь во всем цикле. И далее, в заключительных вещах, обыгрывается в двух вариантах столь полюбившийся читателям (но и, вероятно, в какой-то момент поднадоевший) сюжет «Бедной Лизы» Карамзина. И здесь уже, заметим, нет места вторжению фатума, а есть место человеческому выбору. И, как и в первых двух повестях, перед нами два пути развития событий: трагический (связанный с утратой человеком точки опоры или, если угодно, с неверно найденным смыслом) и позитивный, связанный с благими обстоятельствами, но изначально – с любовью, которая не несет ущерба окружающим.
Именно в сверхъединстве цикла прозревается действительно глубокий замысел Пушкина – замысел непростого произведения не только об актуальных литературных тенденциях, но и о смысле человеческого существования, об иррациональном воздействии на жизнь, о границах возможностей человека.
