"Пасхальная битва" Пушкина с Дельвигом и другие стихи русских поэтов, посвященные Светлому воскресенью
Пожалуй, лучшие образцы духовной лирики в русской поэзии созданы до середины XIX века, до заката Федора Глинки - главного долгожителя русской литературы (поэт, богослов, адъютант генерала Милорадовича прожил почти 94 года - по тем временам возраст мафусаилов).
Но духовная лирика - не означает "пасхальная". Праздники вдохновляли поэта реже, чем "хождения по мукам". Вот пасхальный гимн в ломоносовском духе создает Кюхельбекер
Душе моя, ликуй и пой,Наследница небес:Христос воскрес,Спаситель твойВоистину воскрес!
Для пушкинского времени это звучало слишком "в лоб" и все-таки стихотворение примечательное - одно из немногих в этом духе.
У Тредиаковского, Ломоносова, Державина лучшие стихи - с христианскими мотивами. В них гораздо больше внутренней свободы и меньше заданности, чем в батальных одах, да и чем в анакреонтике. Но о Светлом Воскресении они - перелагатели Давидовых псалмов! почти не писали. И в позднейшие времена трагедия Страстной недели отзывалась в словесности чаще, чем сам светлый апофеоз церковного календаря.
У Диккенса имеется "Рождественская песнь в прозе". Чем-то это английская повесть задела Алексея Хомякова - и он переложил ее не только на русский язык, но и в православный контекст. И - внимание! - Рождество Хомяков заменил Светлым воскресеньем, чем еще раз доказал: в католическом (и протестантском) мире праздник праздников - это Рождество, а в православном - Светлое воскресенье. Это практически единственный опыт Хомякова - поэта, публициста, историка - в художественной прозе, и хотя бы поэтому он заслуживает внимания.
Непросто пробиваться сквозь хомяковскую прозу, но дух Светлого там ощущается:
Дай-то Бог, чтобы и про каждого из нас мог всякий тоже сказать, что сумеем и мы сделать из каждого Божьего дня Светлое Воскресенье каждому последнему из наших страждущих братий - когда нас только ни призовет к нему его строгая нужда.
Поиски русского Диккенса вообще-то шли мучительно. А Хомяков, можно предположить, не стремился к прилежному переложению. Он искал в английском сюжете свое: важен толчок, после которого философ сможет развивать собственную концепцию православного братства.
Не менее экзальтированно писал о Светлом Воскресении Гоголь - в пестрых "Выбранных местах из переписки с друзьями", которые, конечно, читал и Хомяков. Но гоголевская волна захватывает, он взлетает, вспоминая на чужбине о русском празднике:
Ему вдруг представятся - эта торжественная полночь, этот повсеместный колокольный звон, который как всю землю сливает в один гул, это восклицанье "Христос Воскрес!", которое заменяет в этот день все другие приветствия, это поцелуй, который только раздается у нас, - и он готов почти воскликнуть: "Только в одной России празднуется этот день так, как ему следует праздноваться!" Разумеется, все это мечта; она исчезнет вдруг, как только он перенесется на самом деле в Россию или даже только припомнит, что день этот есть день какой-то полусонной беготни и суеты, пустых визитов, умышленных незаставаний друг друга наместо радостных встреч, - если ж и встреч, то основанных на самых корыстных расчетах; что честолюбие кипит у нас в этот день еще больше, чем во все другие, и говорят не о Воскресенье Христа, но о том, кому какая награда выйдет и кто что получит; что даже и сам народ, о котором идет слава, будто он больше всех радуется, уже пьяный попадается на улицах, едва только успела кончиться торжественная обедня, и не успела еще заря осветить земли.
Пожалуй, главное событие русской литературы, связанное с Пасхой, произошло в Молдавии, где отбывал ссылку Пушкин. "Знаете ли вы трогательный обычай русского мужика в Светлое Воскресение выпускать на волю птичку? вот вам стихи на это", - писал Пушкин Гнедичу из Кишинева, посылая ему новые стихи. Традиция эта не везде была связана именно со Светлым. Более распространен другой повод из церковного календаря, вошедший в поговорку: "Благовещенье - птиц на волю отпущенье". Благовещенье - предчувствие пасхального воскресенья. Но в Петербурге было заведено отпускать птиц именно на Пасху: "В Страстную неделю и в неделю Светлого Воскресения разносят птичек в клетках, как-то: жаворонков, синиц, подорожников и продают их, с условием на выпуск", - пишет Терещенко, исследователь русских народных традиций.
Об этом поэтическом турнире мы знаем из рассказа - понятно, чьего брата. Лев Пушкин приятельствовал с Федором Туманским. Неизвестно, в какой день они ударили по рукам и когда каждый из них написал свое восьмистишие: датировка (в особенности в случае с Туманским) вызывает споры. Как бы там ни было, три молодых стихотворца - , Пушкин и Туманский - задумали соревнование. Написать экспромтом по восьмистишию на заданную тему.
Приближалась Пасха - и припомнился тот самый обычай. Задали и размер - четырехстопный ямб. Когда-то Ломоносов, Тредиаковский и Сумароков поспорили - кто лучше переложит давидов псалом. Но они враждовали, всерьез боролись за первенство в русской словесности, а Пушкин сотоварищи зла друг на дружку не держали. У Дельвига, как обычно, получилось нечто, издалека напоминающее перевод из античной классики. И за рифмой он следил недостаточно усердно:
Во имя Делии прекрасной,Во имя пламенной любви,Тебе, летунье сладкогласной,Дарю свободу я. - Лети!
Другой участник соревнования - малороссийский аристократ Федор Антонович Туманский сделал завидную дипломатическую карьеру, а в литературных делах оставался скромником. Наверное, уставал от интриг политических - и свои поэтические досуги ограждал от борьбы честолюбий. Стихов от него осталось немного: они показывают душу искренне, даже наивно верующего человека. Редкость для дипломата! Иногда его путают с двоюродным братом - Василием Туманским, поэтом более плодовитым, которого упоминает Пушкин в "Путешествии Онегина":
Одессу звучными стихамиНаш друг Туманский описал,Но он пристрастными глазамиВ то время на нее взирал.Но сейчас речь о другом Туманском - Федоре. Вот его "заявка на победу":Вчера я растворил темницуВоздушной пленницы моей:Я рощам возвратил певицу,Я возвратил свободу ей.Она исчезла, утопаяВ сияньи голубого дня,И так запела, улетая,Как бы молилась за меня…
В 1864-м К.Д. Ушинский включил это стихотворение Туманского в свое "Родное слово" - и с тех пор полвека без него не обходилась ни одна хрестоматия. Туманского прославляли как автора одного, но гениального стихотворения. Признавали, что он одержал верх над Пушкиным. В его "Птичке" нет заданности, но многие замечали в ней чистоту и восторг искренней молитвы. Особенно во второй - ключевой - строфе. Всего-то четыре строчки, а характер автора ощущается. Это и восхищало добродушных читателей старинных хрестоматий. У Пушкина находили личностный, слишком злободневный мотив, намеки на ссылку, на несвободу:
В чужбине свято наблюдаюРодной обычай старины:На волю птичку выпускаюПри светлом празднике весны.Я стал доступен утешенью;За что на Бога мне роптать,Когда хоть одному твореньюЯ мог свободу даровать!
Это волновало, но и воспринималась как "злоба дня", от которой отрешился Туманский в своем чистом восторге.
И все-таки из всех стихотворений "конкурса" крылатой стала лишь одна энергичная пушкинская строчка - "На волю птичку выпускаю", хотя на стихи Туманского написано несколько сравнительно известных романсов.
Три восьмистишия того состязания и впрямь похожи. И не столь важно, что нет точной датировки их написания. Главное, что они (особенно - стихотворения Пушкина и Туманского) - лучшее, что написано о Пасхе русскими поэтами. Хоть каждый год цитируй.
С годами литературная Россия отдалялась от России церковной. Разные пророки, разные ритмы жизни, да и вообще их многое разъединяло. И Пасха присутствовала в стихах как очаровательный обряд старины, как отдаленный шум гимназических воспоминаний.
Для Михаила Кузмина праздник Воскресения - возвращение в родной дом, в детство с его запахами и ощущениями, а главное - с открытиями. Это обыкновенное дело для Серебряного века, похожие мотивы встречаем, например, у К. Бальмонта. Во взрослом мире места традиционным церковным праздникам почти не находилось - там притягательнее были теософские эксперименты. В поэтических воспоминаниях и стилизациях Кузмин иногда сбивался на хрестоматийный, альбомный тон:
Ведь зима, весна и лето,Пасха, пост и Рождество,Если сможешь вникнуть в это,В капле малой - Божество.
Иван Бунин, как известно, тоже в церкви был редким гостем. И к пасхальной теме его подтолкнула, скорее всего, склонность к классическому покрою стиха, к консервативному описательному стилю (который был чужд молодым поклонникам декадентской поэзии, зато приносил Бунину Пушкинские премии). В его стихах о Христовом Воскресении - почти нет евангельского чуда, зато оживают картины среднерусской природы. Все осязаемо:
Еще чернеют чащи бора;Еще в тени его сырой,Как зеркала, стоят озераИ дышат свежестью ночной
После 1917-го поэты то и дело воспевали Пасху демонстративно. Тут прочитывается полемика с богоборческой реальностью. Нередко это происходило в эмиграции, а на Родине властвовала антирелигиозная пропаганда, которую тоже можно было бы проиллюстрировать стихами (да хоть "евангелиста Демьяна"!), но в праздничный день - не стоит. Шедевры не рождались - получалось нечто отчасти ностальгическое, отчасти фельетонное. На глубокое погружение в православную традицию решились немногие, но праздники будили воображение как память об ушедшей России. Как и у Кузмина, отзывалась детская память о запахе кулича:
Гиацинтами пахло в столовой,Ветчиной, куличом и мадерой,Пахло вешнею Пасхой Христовой,Православною русскою верой.Пахло солнцем, оконною краскойИ лимоном от женского тела,Вдохновенно-веселою Пасхой,Что вокруг колокольно гудела.
Пожалуй, лучшая строфа пасхального воспоминания - о Петербурге, по которому Северянин тосковал десятилетиями. Этот город он действительно знал и помнил:
И у памятника НиколаяПеред самой Большою Морскою,Где была из торцов мостовая,Просмолённою пахло доскою.И - откровенно "газетный" финал:Пусть нелепо, смешно, глуповатоБыло в годы мои молодые,Но зато было сердце объятоТем, что свойственно только России!
Получилось инерционно, некоторые строки воспринимаются как пародия. Это Игорь Северянин, обживавшийся в свободной Эстонии. Натура увлекающаяся, он, как никто другой, умел себя переубедить. Он пробовал себя и в роли разрушителя старого мира, и в роли консерватора. О петербургской Пасхе он скучает, как об "икре и водке" - слишком бойко и публицистично. Ему легко давались импровизации на любую тему - стоило только немного увлечься.
Советские поэты о Пасхе вспоминали нечасто. И тоже скорее в "этнографическом" ключе, как ранний Вознесенский:
Ты с теткой живешь. Она учит канцоны.Чихает и носит мужские кальсоны.Как мы ненавидим проклятую ведьму!...Мы дружим с овином, как с добрым медведем.Он греет нас, будто ладошки запазухой.И пасекой пахнет.А в Суздале - Пасха!А в Суздале сутолока, смех, воронье,Ты в щеки мне шепчешь про детство твое.То сельское детство, где солнце и кони,И соты сияют, как будто иконы.Тот отблеск медовый на косах твоих...В России живу - меж снегов и святых!Возможно, поэтому так поражали воображения живаговские стихи Пастернака:Я в гроб сойду и в третий день восстану,И, как сплавляют по реке плоты,Ко мне на суд, как баржи каравана,Столетья поплывут из темноты…
Эти строки действительно стали событием, по крайней мере, поэты отнеслись к ним очень серьезно и не избежали подражаний. И все-таки первое, что вспоминается нам в канун Светлого - "Птичка" "При светлом празднике весны…".