140 лет назад вокруг смерти писателя Тургенева поднялись страшные бури

140 лет назад Иван Тургенев ехал домой, на родину. Его тут заждались. За два последних года он не выбрался ни разу. Хотел и обещал - но не сумел: болезнь не позволяла. Зато теперь он возвращался навсегда.

Предчувствовал ли он, какая свистопляска поднимется вокруг него? Похоже, что предчувствовал. Правда, теперь не мог ни отвечать, ни чертыхаться, ни-че-го. Он перешел в другое измерение. Просто за ним тянулись шлейфы.

За нигилистами, угрюмыми и "лишними людьми" шли девушки как на подбор - тургеневские. Шли страшные скандалы, споры и разоблачения, даже суды. Великий он писатель или только выдающийся. Кому принадлежит: Востоку или Западу? Какому поколению: отцов или детей? Отдельная истерика вокруг его имущества: кому и почему ушло наследство. Взахлеб разгадывали тайну его несбыточной любви к певице. Наконец, решали: что писателю его народ - что он народу.

Спорщики готовы были придушить друг друга: правые и левые, белые и красные, державники, славянофилы, западники, ханжи, эротоманы, коллеги-литераторы и случайные читатели. Напраслины перемешались с истинами. Тургенева торжественно душили шлейфами, как статую Лаокоона.

И все-таки Тургенев ускользал: чем убедительней старались разгадать его - тем неразгаданней он оставался.

Иван Сергеевич был автором шести романов, ставших классикой русской и мировой литературы. Но все, что с ним случилось в 1883-м, и до, и после его смерти, 140 лет спустя читается как неизвестный и пронзительный седьмой роман Тургенева. Писала за него уже судьба, история.

Вот вкратце несколько штрихов и эпизодов - по-моему, небесполезных для читателей и в наши дни.

* * *

К августу не осталось никаких иллюзий: дни Тургенева были сочтены, и поток сочувствующих посетителей (чаще просителей) писателя в Буживале сразу же почти иссяк. Конечно, боли адские, общаться тяжело, писать уже не мог. Но в голове еще столько сюжетов - он успел продиктовать Аделаиде Луканиной последний очерк "Пожар на море". И теперь просил не уезжать - но ей понадобилось. Девушка была с дипломом врача, увлекалась анархической идеей, он пристраивал ее рассказы, а теперь-то что - исчезла. Попросил приехать убежденного марксиста Германа Лопатина - тот вспоминал потом, что пожалел 5 франков на дорогу: все равно же умирает.

Кто навещал Тургенева по-прежнему и чаще всех - так это живописцы: не только потому что видели в писателе "истинного художника слова", не только потому что он был почетным секретарем и душой парижского "Общества взаимного вспомоществования русских художников". Просто они его любили. Верещагин, баталист, "Апофеоз войны", только недавно был - Тургенев жаловался, что столько не успел, а художник убеждал, что еще успеет. А приехал в следующий раз в день смерти, когда писатель был уже без сознания. И Боголюбов так же. Перечитал в Нормандии тургеневскую "Первую любовь" - примчался за неделю до того, Виардо за дверью попросили уточнить у Тургенева: где похоронить? Боголюбов наотрез. Уходя, поцеловал руку писателя. "Зачем вы это делаете? - сказал Тургенев тихо. - Вы любите людей, и я их старался любить сколько мог, так любите их всегда, прощайте". Боголюбов зарыдал и кинулся вон. И тоже не успел проститься: прилетел - писателя уже перевезли из Буживаля на рю-Дарю, в подвал парижского храма Александра Невского. Художника Харламова и вовсе не пустили на порог.

Теперь они все вспоминали: перед последним своим Новым годом, в декабре 1882-го, Тургенев смог приковылять к ним в "художественный клуб" вместе с Полиной Виардо. Играл Антон Рубинштейн, два романса "скорее сказала, чем спела" Виардо - но "все были в восторге". И Тургенев слабым голосом читал свои "стихотворения в прозе". В одном он сравнивал себя с куропаткой: столько птиц кругом - но именно она подстрелена. "Почему же именно я"? В стихотворениях была пустыня безысходности: "Куда мне деться? Что предпринять? Я как одинокая птица без гнезда. Нахохлившись, сидит она на голой, сухой ветке. Оставаться тошно... а куда полететь? <…> Она сложила, наконец, крылья... и с протяжным стоном пала в море. <…> И не пора ли и мне - упасть в море?"

* * *

Последним днем, 22 августа (3 сентября) был понедельник. Проститься c ним домашние решили в воскресенье. Присутствовали Полина Виардо, ее сын Поль, дочери Клоди и Марианна, оба зятя, Дювернуа и Шамро. Кроме того, гувернантка г-жа Арнольдт - сиделка с мужем. И случайно оказавшийся именно в эту минуту князь Александр Мещерский, член Русского географического общества, родственник и приятель Герценов.

Тургенев говорил по-русски. Собравшиеся недоумевали: полжизни объяснялся с ними на чистейшем французском - и вот. Хорошо, Мещерский оказался в роли переводчика.

У изголовья на коленях все время стояла любимица писателя Клоди. Тургенев обращался исключительно к ней и ее мужу Шамро. Были они - и фоном остальные. В какое-то мгновение Полина Виардо не подошла, но "пододвинулась к нему ближе". Он "встрепенулся", произнес загадочную фразу: "Вот царица цариц, сколько она добра сделала!". Так Мещерский записал. Среди сценических героинь Полины Виардо царицей была, пожалуй, только леди Макбет - пару месяцев назад Тургенев так и назвал ее, и все решили: это от болезни. Что он имел в виду теперь, неясно. Впрочем, он тотчас переключился на Клоди. Говорил, как с дочкой, любимой Диди: пусть ее сын вырастет "честным, хорошим". Сказал, что у ее мужа "славное, русское, да, русское лицо", что им он верит.

А остальным? Остальных просил приблизиться - чтобы "чувствовать их около себя". Они казались ему "белесоватыми".

Дальше - он вдруг путано заговорил про "русских царей" и "царя Алексея второго". Мещерский списывал на бред, но все же. Был царь Алексей, отец Петра Первого. Был законный наследник Петра - сын от первого брака Алексей. Он должен был по праву стать Алексеем Вторым - но не стал. Был обвинен в предательстве, подвергнут пыткам, умер, не дождавшись казни. Петр объявил, что муки совести заели. Неясно, что хотел сказать Тургенев - казалось бы, вот умирает человек - при чем тут несбывшийся царь, исторические судьбы, какая разница, куда свернет Россия, какие электрические искры высекут, столкнувшись, Запад и Восток. И все же любопытно… Впрочем, все равно услышать было некому.

Никто вокруг его не понял. Спрашивали друг у друга: Что он говорит? "Можно было догадаться, - написал Мещерский, - что в полузатемненном сознании умирающего все еще переплетались две стороны его жизни: домашние и семейные привязанности с любовью и преданностью родине, к русскому, к национальному". Но речь была уж чересчур "простонародной": будто "русский простолюдин, дающий жизненные напутствования своим семьянам".

Утомило. Позвали доктора. Вспрыснули морфий, чтобы не слушать бред. Облегчили страдание. Больной впал в полузабытье, как только отходил и пытался что-то сказать, морфий повторяли. Назавтра, в понедельник, в два часа пополудни Тургенева не стало.

* * *

Все, наконец, вздохнули и пришли в трагический восторг. Полина Виардо: "Величественное спокойствие смерти снова сделало его прекрасным". Ее дочь Марианна: "Он был дивной красоты на смертном одре". Издатель Стасюлевич: "Он никогда при жизни не был так величествен". Художник Липгарт. "Он был прекрасен как бог". Снова Полина Виардо: "В иные минуты казалось, вот-вот улыбнется".

Пришли буживальские соседи, вдова и дети эмигранта-декабриста Николая Тургенева. Сын его, скульптор Петр Тургенев, снял гипсовую посмертную маску и слепок кисти правой руки писателя. И спрятал с глаз долой: "Не могу видеть без боли дорогие мне черты, искаженные страшными предсмертными муками".

Какое-то несовпадение. Письма Полины Виардо были написаны высоким слогом: "Ах, не понимаю, как мое сердце еще не разорвалось! Боже мой, какое страдание!". На этом фоне меркнет, видимо, такое приземленное письмо другой любимой актрисы, Марии Савиной: "Мне кажется, что я ослепла наполовину или сплю летаргическим сном: слышу, чувствую - и не могу крикнуть. Всю ночь сегодня перечитывала дорогие письма - четыре последние года его жизни".

Возможно, дело просто в разных темпераментах.

* * *

В среду профессор Бруардель с докторами Сегоном, Декутом и Латте провели вскрытие и пришли в восторг. Во-первых, мозг писателя красив - необыкновенно симметричные извилины. А во-вторых, мозг весом 2012 граммов - это гораздо больше среднестатистического!

В пятницу, 26 августа (6 сентября) в церкви Александра Невского отпевал Тургенева протоиерей отец Дмитрий Васильев, земляк писателя, орловский. Присутствовал посол Орлов, чины и генералы. Множество художников. И группа революционных разночинцев. Соединилось несоединимое - французских журналистов это привело в восторг. В то же утро парижская газета опубликовала письмо социалиста Петра Лаврова - о том, что покойный писатель втайне помогал деньгами оппозиции. Конечно, поднялся скандал. Лавров прекрасно знал: Тургенев помогал деньгами всем, и часто без разбора. Знал, что Тургенев недавно был автором (хотя и анонимным) благословляющей на царство публикации ко дню восшествия Александра III. Знал, что великие князья к Тургеневу заезжали даже, когда он слег - чтобы проститься. Да много чего знал Лавров, но главное - он "застолбил" Тургенева: он "свой", он оппозиционный.

А он был непростой и противоречивый - как сама Россия.

Где хоронить? Пока шли пересуды, Полина Виардо вела переписку с российским министром внутренних дел Дмитрием Толстым о перевозке Тургенева. Французская таможня буквоедски требовала, чтобы указали: куда именно. Переписка затянулась. Известно было, что писатель просил вернуть его в Петербург, "положить его рядом с Белинским". Место на Волковом кладбище рядом с критиком было занято Добролюбовым. Распорядители - Литературный фонд помощи писателям (основанный не без участия Тургенева) выкупил за полторы тысячи место на 10 могил возле храма Спаса Нерукотворного. Предложили перенести туда Белинского и Добролюбова - и рядом положить Тургенева. Вдова Белинского протестовала, критика оставили в покое.

Все разрешения на перевозку Тургенева через границы были получены лишь к 13-му (25) сентября. Отъезд назначили на 15 (27) сентября, потом перенесли, то документы не нашли, то на вокзале встречали испанского короля - отправили Тургенева лишь 19 (1 октября).

Почему Полина Виардо не собиралась ехать на похороны? Во-первых, все-таки Тургенев ей не муж, а муж Луи скончался за три месяца до этого, и у нее свой траур. Во-вторых, она и не могла поехать, даже если б очень захотела. Атмосфера вокруг похорон сгустилась - Виардо ругали, не стесняясь в выражениях. Как написал художник Боголюбов художнику Крамскому: "Конечно, мы все русские в негодование пришли, да ничего тут не поделаешь, баба Виардиха бойкая, нраву не препятствуй, гнула его в бараний рог при жизни, согнула и в погребении".

Но Боголюбов все-таки был деликатней всех: "Полина Виардо, по-моему, была с Иваном Сергеевичем истинная пара по умственным достоинствам. Что у нее нет души, что все расчет - это другое дело, но по честности, не наше дело". Как бы то ни было, "эта семья, хоть и французская, хоть и не понимавшая его последних русских слов, была для русского писателя самой дорогой во всем свете". По крайней мере именно через Боголюбова Полина Виардо ответила на все упреки - как отрезала: "Какое право имеют так называемые друзья Тургенева клеймить меня и его в наших отношениях...".

Короче говоря, решили: от семьи поедут трое. Правда, муж Марианны, Дювернуа, тут же заболел. Так что поехали в Россию двое: любимица Клоди с супругом, владельцем типографии Жоржем Шамро. Не ехать им было совсем нельзя. Да просто совестно - вот уж кому Тургенев денег не жалел.

Но на торжественном прощании на Северном вокзале среди выступавших был литератор, академик Эдмон Абу - и в речи о Тургеневе француз витиевато вставил политические выпады против германского канцлера Бисмарка. Тургенев был тут ни при чем - его укутали слоями в непромокаемый шёлковый саван, свинцовый ящик уложили в гроб из ясеня (по другой версии, дубовый) с серебряными ручками. Гроб вышел весом больше полутонны - его упаковали в ящик под именем "H-1". Вагон прицепили к пассажирскому поезду, шедшему из Парижа через Берлин на Петербург.

Тут немцы отомстили за слова Абу. В Берлине, на Потсдамском вокзале, поклонники и друзья Тургенева готовили торжественное прощание с писателем. Но траурный вагон отцепили, ящик Н-1 перенесли в товарный склад, наутро отправили по другой ветке. Проводы не состоялись. Сопровождающим г-ну Шамро с женой Клоди пришлось догонять ушедший поезд. Догнали в приграничном российском городке Вержболово (ныне это литовский Вирбалис) 23 сентября (5 октября).

Ящик Н-1 приехал в Россию больше, чем через месяц после смерти Тургенева. В сопроводительных бумагах значилось без уточнений: "покойник - 1". Один экземпляр. Один такой. Встретил его представитель похоронной комиссии, издатель "Вестника Европы" Стасюлевич. Но ехать в тот же день нельзя: приедут в воскресенье, неудобно хоронить в выходные. А потом в понедельник день смерти Иоанна Богослова: то есть, надо привезти Тургенева в Петербург во вторник, надо ждать в Вержболове трое суток.

* * *

Пока добирались до Петербурга, в столице заседало Мещанское общество, объединявшее торговцев и ремесленников, стоявших ниже купеческого сословия. Обсуждали постановление Гордумы: по предложению городского головы Ивана Глазунова хотели выделить из казны 3 тысячи рублей Литфонду на похороны писателя и 6 тысяч на именные стипендии. В Мещанском собрании протестовал трактирщик Кульков: жирно будет Тургеневу. Трактирщика поддержал торговец коровьим маслом Абатуров: нет нам дела по какого-то писателя. Их поддержал градоначальник, генерал Петр Грессер: он опротестовал решение Гордумы. Шекспировский вопрос - дать денег на Тургенева или не дать? - затянется немыслимо. Дойдет до министерств, Сената, даже выше. Лишь 12 (двенадцать!) лет спустя, в апреле 1895-го, новый государь Николай Второй постановил дело закрыть: ввиду бессмысленности - Тургенева, конечно же, давно похоронили. На средства Литфонда и пожертвования поклонников писателя. (К этому времени скончался и Грессер - генерал был менеджером эффективным и передовым, и все же сам пал жертвой шарлатана, рекламировавшего молодильный - оказалось, смертельный - укол "Виталин").

Столпотворение в день похорон Тургенева все время сравнивали с прежними похоронами - Достоевского, Некрасова. Сходились в том, что у Тургенева побольше - хоть и на глазок. Процессия тянулась нескончаемым потоком от вокзала до кладбища пять с половиной часов. Шли 17 депутаций от различных обществ, учебных заведений, земств и землячеств. Среди выступавших на похоронах был дед поэта Блока - ректор университета Андрей Бекетов. В толпе среди студентов был поэт Анненский. Впереди несли венок от имени крестьян Спасского-Лутовинова. За ним венок от Виардо, от живописцев-передвижников, был даже венок "Автору "Муму"" от Общества покровительства животным. Самые ценные венки убрали сразу для истории - боялись, стащат или раздерут на сувениры.

Известный издатель Краевский, давно рассорившийся с Тургеневым, напечатал в своей газете "Голос" каламбур: будто Александр III, услышав о кончине Тургенева, произнес: "Одним нигилистом меньше". Вышло удачно, повторяют все до наших дней. Но подтверждений этой фразе больше нет нигде. А что касается газеты "Голос" - в том году ее закрыли.

Но вокруг Тургенева бушевали все газеты и журналы. Боборыкин в "Биржевой газете": "У нас он был больше гость… Честь и хвала Европе, откуда он взял почти все свое духовное добро!". Суворин в "Новом времени": "При чем тут Европа? Он был там гостем, у нас - он свой, любимый, лучший сын своей родины". И это самое приличное, что прокричали в эти дни.

Предполагалось: выступит и Лев Толстой со словом о Тургеневе. Общество любителей российской словесности пригласило его с лекцией в Москву. Лев Николаевич собрался. Но Долгоруков, московский генерал-губернатор, получил сигнал от министра Дмитрия Толстого, которого в свою очередь предостерег начальник управления по делам печати Феоктистов (бывший тургеневский приятель): Лев Николаевич - "человек сумасшедший; от него следует всего ожидать; наговорит невероятные вещи - и скандал будет значительный". И Обществу велели заседание прикрыть.

* * *

Дело о похоронах приобрело окраску - внутренне и внешне - политическую. Мировоззренческую и склочную одновременно. Печально было. Последнее тургеневское бабье лето. Рассеянные листья рассекали теплый свет. Наверняка Тургенев все услышал.

Венская газета написала: "Он один из тех, кто мог бы написать роман четвертого измерения". Ткань его жизни - серебристая, летучая - в ней было много лиц, вечные пляски сложных отношений, мешками сплетни в письмах, умственные споры социальных муравейников - вся эта ткань жизни расползлась. Он перешел в другое измерение. Все замечали: от болезни он скукожился и высох - великан стал тощим как мальчишка. Как когда-то в Спасском. Страшно одинокий.

* * *

Художник Василий Верещагин сидел возле Тургенева в день его смерти. За стеной завтракали Виардо - он отказался и сидел с гувернанткой, глотая слезы. "В комнате было тоскливо. Слуга подметал пыль, причем немилосердно стучал и громко разговаривал; видно было, что церемониться уже нечего".

Мещерский рассказал Верещагину: вчера "бред начался, когда И. С. стал говорить по-русски, чего никто из окружавших, разумеется, не понимал".

Все спрашивали: Что он говорит?

"Прощайте, мои милые, - сказал Тургенев, - мои белесоватые"…