Шварц Чорный и его поэтическая перчатка
Вспыхивает – антрацитово-остро – литературная злость и, окрашивая самоопределение, взрывается кратким стихом, точно позиционирующим поэта: Я, Вышеподписавшизя в этом, Называющийся злым поэтом, Никому не скажу об ЭТОМ, Называющийся злым поэтому. Потому что молчу про этом… Повеет началом двадцатого века – языковыми играми, эпохой эксперимента: с поправкой, разумеется, на сегодняшнюю быль – часто, впрочем, отдающую небылью: Нет. Не Я-кут Я. К сожаленью. Нет. Не Я-кут Я. Не Я-кут. Не я. По ягель, По олений. Хожу. Полузабытый Михаил Гипси благосклонно улыбается с литературных небес Шварцу Чорному, разворачивающему свои экспериментальные поэтические свитки… Растения, дающие варианты иероглифов: культурологических знаков, чью сущность может расшифровать цепкий мозг литератора, коли увидены они сквозь окуляры особой оптики необычного, не всем понятного, дара: На самом-то деле, Кусты саксаула – Вовсе не то, что мы думаем. На самом-то деле, кусты саксаула Раскинулись Под акведуками. На самом-то деле, Кусты саксаула Не так уж просты, как нам кажется. В них девичью скромность богини аулов Теряют, Распятые заживо. Ассоциативное письмо Шварца Чорного закручено буквально верёвочно: поджарый, связанный из волокон эмоций и мысли, стих развивается стремительно, и те же кусты саксаула влекут множественность ассоциаций. «Я, ВЫШЕПОДПИСАВШИЗЯ В ЭТОМ…» затягивает эмоциональностью и визуальным напором: когда обыденность предметов, явлений, феноменов бытия даётся под специфическим углом: и впечатления, пропущенные через фильтры специфики дара, организуются в тексты: плотно, но и резко, противоречиво: иногда – воздушно, как взлетают порой чудесно детские воздушные шарики… Бодро строится литературная игра: бодро, задорно, кучеряво, с искрой! Говорит эсерка-террористка Фанни: «Илли… Илли… Лама савахфани… Я лежала в ванне… В белом сарафане. Вдаль шаланды плыли, полные кефали. Думала о Троцком я… О корифане…» О ком это? Кто ныне помнит Фанни Каплан? Но именно о ней развернётся речь (именно развернётся , а не просто «пойдёт»): насыщенная – и одновременно путаная, вспышками современности пробивающая историческую игру. Так в шалеющей от игрового напора голове читателя вдруг возникнут ассоциации, например, с Шарлоттой Корде, с убитым ею Маратом… Правда – здесь, в ванне: Фанни стреляла в Ленина, если кто-то забыл. Сложность культурологического контекста вписывается в иллюзорную реальность взаимоотношений – и старая верная бритва Оккама тупится о желание полоснуть по чьей-то жизни: Я тебя обрежу Бритвой Оккама, Сущности все лишние твои. Голуби курлыкнут зло За окнами. Ветер дверью хлопнет, Отвори. Нечто футуристическое мерцает в стихах Шварца Чорного: оно же ощущается и в желании размашисто бросить в лицо общества, не читающего стихов, равнодушного к поэзии, собственную поэтическую перчатку. Но – проносятся ленты текстов, испещрённых задорными знаками игры, и приходит период нежности: внутренней тишины даже, одиночества, согретого летом и телом любви. И всё же ничто не исцелит от онтологического одиночества: Ты спишь где-то там, За ночной тишиной, В своём первозданном наряде. Ты так безмятежна – И пахнут весной Волос твоих медные пряди. Ты спишь где-то там, На краю Ойкумены. Желанная. С небом повенчанная. И нет у меня на тебя документов – Лишь только любовь. Бесконечная. Именно бесконечность любви должна определять всё: если представить океаны оной, заливающие человечество, придётся вообразить и изменённый, улучшенный его вариант. Меж тем стих Шварца Чорного остаётся упругим, пружинящим. Интонация меняется, хотя остаётся очевидной в пределах конкретного, индивидуального голоса, принадлежащего автору. Варьируются игры взаимоотношений. А слова… слова столь просты, что пахнут порой богато-душистым венком вечера, простой конкретикой бытия – вот лампа где-то светит, а вот будто двое ведут разговор… будто двое, на самом деле – один: Что будет дальше. Дальше… Будет вечер. Бог знает где, ты сядешь у огня. Начнёшь писать. А я уже отвечу. Начнёшь звонить. Но не найдёшь меня. Вспыхивают, казалось бы, романтические ноты: Я мичманом служил во флоте, Спроси. Тебе расскажут там, Как, сросшись с палубою плотью, Я морем жил… Как трепетал Передо мной всяк новобранец, Заслышав голос громовой… О, звук поднимается – воспоминанием, ощущением. Звук кажется оперённым самой приподнятостью над явью, ведь морская служба противоречит косной обыденности, но Шварц Чорный, играя на противопоставлениях, тут же сдёргивает вниз: МОЙ! И!! ЕГО!!! Тошнило в ранец Или в мешочек вещевой От качки… Море ведь не суша: Качнёт разок – и мозжечок Уже выплёскивает ужин… Проза-поэзия будничности, хотя и про море. Проза реальности, где поэзия вообще условна, но хороша эта размашисто написанная морская картина! Заставляет улыбнуться. А то и рассмеяться, сопоставляя свой опыт с опытом, наработанным автором. Перевоплотившим опыт в текст. Проступают у Шварца Чорного даже некие словесные «разводы» обэриутов: разумеется, связь с ними очень относительна, и тем не менее в иных текстах прочерчиваются изломы, подобные хармсовским или олейниковским… Интересно, что бы они сказали, прочитав, например, это?.. Ты помилуй мя, Господи, грешного, Ты помилуй мя, Господи, грязного. Я свинюкю поймал за орешником, И по рылу дубиною хрястнул ей. Я за хвостик её, за коротенький… Раскрутил, да и трахнул об дерево. И она окочурилась вроде бы – Это, Господи, только введение… Ага, «введение» в рваный реестр грехов, который развернётся перечислительно далее, играя и прыгая… словесно: буквально «тюкая» в бубен читательского сознания (если позволительно так выразиться), дабы не оскудело оно состраданием. «Проза поэзии» и забавляет, ибо автор – порой кажется – просто смеётся. Смеётся по жизни, иногда растворяясь в стихах своих, оставляя читателю лишь улыбку чеширского кота. Тут игра во всё – и в любовь, и в жизнь… Кружатся турбулентно вихри оной, летят строки, срывая с петель привычную действительность: Да автор – анархист! Он – эксцентрик! Закручивает целую оперу-буфф! Определённо занятный литератор Шварц Чорный, столько совместивший в своём образе: улыбку и гримасу, бурлеск и лирику, любовное тепло и – кое-где – запрещённую ныне в печати обсценную лексику… Можно и что-то сказовое услышать, распевное: Подошла ко мне девушка, Словно иголочка, Словно иголочка, станом стройна. Бусинок-детушек Нить я ей вдел в ушко, Сутру жемчужную, Злато руна… Впрочем, искры золотого руна относятся совсем к другой культуре, не говоря уж о сутрах жемчужных, но такое смешение придаёт дополнительное обаяние текстовым слоениям. Обыграет Шварц Чорный и имя Саган: да-да, той самой – прекрасной Франсуазы… обыграет, используя драгоценности, ими пересыпая её имя, легко и задорно расплескав стих: Вот это – Саган Франсуаза, Весьма и весьма куртуазна. А вот – Франсуаза Саган, В брильянтах и жемчугах. Вот это – Саган Франсуаза, В лазури и хризопразах. А вот – Франсуаза Саган… Камешки перекликаются меж собой гранями слов. Игра продолжается. Равно – говорение всерьёз: порой напряжённое, иногда лирическое. История из истории, не хотите ли: Пришла прекрасная однажды Нефертити В покои Эхнатона пить кумыс. Хотя кумыс и был ей отвратителен, Но в процедуре крылся тайный смысл – он ей внушал Мужеубивства мысл… Смысловые сдвиги играют определённым образом: Нефертити, становящаяся современницей, ловко попадает в поэтический анекдот, закрученный вокруг стержня всё той же истории, щедро делящейся с поэтом своими образами. Экспериментальная поэзия и песенные тексты Шварца Чорного разнообразна по тональности, по манере исполнения, но, как бы ни «вспыхивали» стихотворения, они стянуты очевидным единством голоса, его модуляцией, поэтическим пением… Пением, в котором – и вечное счастье, и вечный бред.
