Под историей Великой Отечественной войны обычно понимают историю боевых действий и подвигов солдат, сражавшихся на фронте. Однако огромную роль в победе сыграли усилия многих простых людей — женщин, подростков и пожилых людей, находившихся в тылу. Многие из них пережили не только потерю близких, но и страшные эвакуационные будни. Перепуганные люди оставляли свои дома, зачастую навсегда прощаясь с близкими, и бежали подальше от линии фронта. Кто-то шел пешком, кто-то ехал в эшелонах. Люди, садившиеся в вагоны, зачастую понятия не имели, куда они едут. Историки Венди Голдман и Дональд Фильцер в своей книге «Крепость темная и суровая. Советский тыл в годы Второй мировой войны» исследуют, пожалуй, самый драматичный период советской истории. «Лента.ру» с разрешения издательства «Новое литературное обозрение» публикует отрывок из книги.

Опасности пути

И беженцы, и эвакуированные, ехавшие в специальных эшелонах, рисковали столкнуться с непредвиденными и не поддающимися контролю обстоятельствами. Часто местные крестьяне давали беженцам из городов продукты, пристанище и чистую одежду, а те в благодарность за щедрость помогали им в сельскохозяйственных работах.

В этом плане эвакуация многих уравняла. Квалифицированные рабочие или служащие чистили привокзальные туалеты, молотили зерно и занимались другой случайной работой.

Многие пытались добраться до безопасных мест пешком.

Одной из типичных беженок была Клавдия П. Она родилась в бедной крестьянской семье в Ивановской области, подростком переехала в подмосковное Орехово-Зуево, центр текстильного производства, чтобы присматривать за детьми своей тети. Вскоре ее положение улучшилось — Клавдия устроилась на авиационный завод No 22 в Москве, где выучилась читать и писать, закончила образование и стала бригадиром. Когда завод эвакуировали в Казань, Клавдия с мужем не уехали вместе с эшелоном, а отправились пешком, рассчитывая сначала добраться до Горького в 450 километрах к востоку от Москвы, а уже оттуда до Казани. Пройдя приблизительно две трети пути, они остановились в Ивановской области, в доме родителей Клавдии, почти за 300 километров от Москвы.

Только через несколько недель Клавдии и ее мужу, путешествовавшим поодиночке, удалось добраться до Казани, где Клавдия попросилась на прежнюю работу.

Многие, как и она, шли пешком, спали у дороги и старались сесть на попутную машину или любой имеющийся транспорт.

Архивистка Л.Г. Дворсон писала в мемуарах:

В Баку нас посадили на грузовой танкер. Трое суток мы плыли по морю, попали в одну из ночей в шторм, пароход накренялся сильно, прикасаясь к поверхности моря. Бедных пассажиров укачивало до обмороков, головокружений. Наконец, мы прибыли в г Красноводск, где размещался эвакопункт. Там сортировали беженцев. Нас с мамой посадили в товарный вагон эшелона, где все спали вповалку на полах, крытых соломой. Мы двинулись в путь... В ноябре 1942 г. мы прибыли в г. Березники Молотовской области».

Еще более напряженной, но не менее типичной была одиссея пятнадцатилетнего еврейского мальчика Виктора К. и его семьи. В июне 1941 года Виктор жил с родителями в Одессе. Его старшая сестра вместе с однокурсниками уехала под Киев на картошку. Когда началась война, студентам сказали вернуться в Одессу пешком, то есть пройти расстояние около 600 километров. Когда сестра Виктора наконец добралась до дома, она обнаружила там только отца, оставшегося ее подождать.

Вместе они покинули город, пешком отправившись на юг в надежде пробраться на Кавказ, в Чечню. Виктор с матерью тем временем уже эвакуировались на углевозе.

Через два дня после того, как судно вышло из порта, оно попало под обстрел. Пассажиров спасли и отвезли в Мариуполь, город-порт на юге Донбасса, где им удалось сесть в теплушку, шедшую до самого Северного Кавказа — города Гулькевичи в Краснодарском крае.

Трудная дорога заняла много дней, но в Гулькевичах им повезло — они нашли пристанище в колхозе, где жили этнические немцы.

Виктор обратил внимание, что колхоз выглядел чрезвычайно преуспевающим — 136 хозяйств, кирпичные здания, откормленный скот, — несмотря на нищету самих колхозников. Но однажды пришли сотрудники НВКД, собрали всех немцев и увезли их, оставив весь колхоз в распоряжении пяти эвакуированных семей и трех немок, которым разрешили остаться как женам красноармейцев.

Тогда Виктор еще не знал, что местные колхозники стали жертвой более крупной кампании против этнических немцев, депортированных на восток. Несмотря на царившую повсюду неразбериху, советское руководство, в частности, прикладывало усилия к тому, чтобы почта продолжала функционировать. Как и во многих семьях, родители Виктора старались не потерять друг друга, обмениваясь письмами, которые отправляли на адреса родных или знакомых.

Как-то мать Виктора получила письмо от родственника из Ростова с известием, что ее муж и дочь в Кизляре, небольшом городе в 560 километрах от Гулькевичей. Виктор с матерью отправились в путь, чтобы воссоединиться с ними, но на ближайшей станции им сказали, что все поезда предназначены для эвакуации местных заводов и принимают только пассажиров, организованно отправляющихся с эшелонами. Мать Виктора успела незаметно прокрасться в вагон, а сын остался на платформе. Здесь ему снова повезло — мальчика приютила другая эвакуированная семья.

Зиму 1941–1942 годов они пережили, занимаясь шитьем традиционных казачьих кафтанов из старой одежды и материалов, полученных от местных казаков, которые платили им столь необходимыми молоком и мясом. Весной, когда сошел снег и по дорогам снова можно было передвигаться, за Виктором пришел отец.

Он заплатил семье, взявшей мальчика к себе, и забрал сына в Кизляр, где Виктор устроился работать на почту.

В августе 1942 года немцы прорвались к Ростову и двинулись на Кавказ. Семье Виктора снова пришлось разделиться. Отцу Виктора, как и другим мужчинам трудоспособного возраста, поначалу запретили уезжать, но Виктор с сестрой и матерью отправились в путь на подводе вместе с семьей начальника местного почтового отделения.

Телега несколько раз ломалась, негде было достать воды ни для людей, ни для лошадей. Положение усугубилось тем, что Виктор слег с малярией, и семья — уже вместе с догнавшим их отцом — сделала вынужденную остановку в Махачкале в поисках медицинской помощи.

В конце концов, хотя Виктор был еще слаб, им удалось сесть на судно до Красноводска в Туркменистане, откуда они отправились в Каган, город близ Бухары в Узбекистане. Здесь их постигло новое несчастье. Отец Виктора тяжело заболел дизентерией. В местной больнице его жене прямо сказали, что не в состоянии ничем помочь, поэтому она взялась сама выхаживать мужа.

Остальное она потратила на ингредиенты для приготовления пирожков, которые пекла для продажи, чтобы покупать мужу другие продукты.

Наконец отец Виктора, изможденный и на костылях, все же достаточно окреп, чтобы покинуть Каган. По совету врача семья перебралась в ближайший колхоз, надеясь, что так будет проще раздобыть еду. Отец Виктора устроился библиотекарем, а сам Виктор работал в деревенском буфете.

Как только Виктор достиг призывного возраста, он добровольно записался в армию, и его отправили в снайперскую школу на советско-афганской границе, где он и служил инструктором до конца войны. История Виктора, полная опасностей, разлук, непредвиденных удач и бед, типична для бесчисленного множества советских семей, на долю которых выпало такое же хождение по мукам.

Подобно солдатам, гражданское население в тылу пребывало в непрерывном движении — и хотя двигались эти потоки в противоположные стороны, те и другие шли навстречу опасности и неизвестности.

Одну из наиболее уязвимых групп, которую пытался спасти Совет по эвакуации, составляли голодающие жители Ленинграда. Немцы окружили город кольцом блокады в сентябре 1941 года, и к концу осени начался голод.

Те, кому удавалось пересечь Ладожское озеро и добраться до железной дороги, на поезде отправлялись за шестьсот километров на восток, в Вологду, а затем проезжали еще сто сорок километров на юг — в Ярославль, порт в верховьях Волги и крупнейший железнодорожный узел.

С января по июнь 1942 года через Ярославль прошло около 330 600 ленинградцев, в том числе приблизительно 88 000 детей. Примерно 13 500 эвакуированных всех возрастов оставались в Ярославле, из них подавляющее большинство находилось в состоянии крайнего истощения или же страдало от туберкулеза, дизентерии, пневмонии и сердечно-сосудистых заболеваний.

Смертность среди этой группы составляла 17%. Хуже всего было в марте и апреле, когда с поездов в Ярославле снимали до двухсот больных в день. Из-за стремительного притока больных в городе скоро перестало хватать ресурсов, чтобы обеспечить им питание, мытье, санитарную обработку и лечение. Местная администрация делала все возможное, отдав двадцать шесть школ под временные стационары. После апреля эвакуированных ленинградцев прибывало уже меньше. Первыми эвакуировали самых истощенных, поэтому здоровье тех, кто приезжал позже, было подорвано в меньшей степени. За несколько месяцев возможности города лечить, размещать и перевозить вновь прибывших расширились.

Вологда, первая остановка эвакуированных ленинградцев, будучи гораздо меньше Ярославля, испытывала еще более серьезные затруднения. По сравнению с Ярославлем она приняла куда более малочисленную группу эвакуированных — свыше 5400 человек к 8 мая 1942 года, — но более четверти из них умерло.

Поначалу Вологда могла предоставить лишь временное размещение в экстренных ситуациях. В городе начали организацию сети госпиталей для эвакуированных, но в промежутке людей селили в общежития, по словам одного из крупных работников вологодской системы здравоохранения, напоминавшие вокзалы. В каждой комнате жило по несколько семей. Люди сваливали грязные тюки и чемоданы в кучу на полу около ведра с экскрементами или ночных горшков, а иногда на кровать, где спали и куда им приносили еду.

Не было постоянных врачей — одна дежурная сестра на всех. Трубы лопались от недостатка тепла — острая проблема для всей страны. Один из работников системы здравоохранения писал:

Вшивость и грязь была большая, в связи с отсутствием санитарного блока, больных мыть было нечем и негде. Одна смена белья не могла удовлетворить, так как больные — тяжелые дистрофики, в 80 процентов случаев страдавшие желудочно-кишечными расстройствами, колиты, энтероколиты. Отсутствовали дезокамеры.

Не было кухни, душевых, ванной. Работники столовой не успевали регулярно кормить такое количество людей. Бóльшая часть эвакуированных находилась в состоянии крайнего истощения. Тот же работник с состраданием отмечал:

Врачи делали все, что в их силах — но: «Отсутствовало регулярное снабжение медикаментами, мединструментами и полностью отсутствовала хирургическая команда. При наличии большого числа больных с обмороженными конечностями и гангренами». Большинство вологодских больниц было так переполнено, что они не могли принимать новых пациентов. Больных «грузили в автобус и возили из госпиталя в госпиталь, пока какой-нибудь из госпиталей не сжалится и не примет больных». Когда люди умирали, «трупы лежали в сарае сваленные в кучу, без бирок. Установить, кто умерший, было невозможно, документы о смерти не оформлялись подолгу и трупы долго не захоронялись». Медики мужественно пытались спасти умирающих от голода ленинградцев, но тогда еще мало знали о принципах восстановления организма после голодания, а продовольствия в стране отчаянно не хватало.

Однако со следующей волной эвакуированных Вологда, как и Ярославль, справилась успешнее: количество госпиталей к тому времени увеличилось, эвакуированных прибывало меньше, а их состояние вызывало меньше опасений.

Особенно страшно было смотреть на вывезенных из Ленинграда детей. Директор московского детского сада при заводе No 45, в 1942 году принимавшего ленинградских детей, вспоминала:

Дети были совершенно ослабленные, без зубов. Аничка Пасынкова, пяти лет, без зубов, маленького роста. До сих пор зубы плохо растут. Гончарова Нина, мать ослепла на почве голода, ребенок был истощен, опух. Дуркин Толя, полный рахит, опухший, без зубов, ему было четыре года, он не ходил. На протяжении года он стал ходить. Не было речи, — он стал говорить. На его глазах умер отец и две сестренки от голода. Он приехал сюда с матерью. Сейчас все эти дети поправились, с гордостью заключала она.

Перевод: Пирусская Т.