Исполнилось 140 лет со дня рождения автора первой "антиутопии" Евгения Замятина

Евгений Иванович Замятин был не только одним из самых замечательных писателей школы "нового русского реализма" начала ХХ века, но и замечательным человеком по своим душевным и умственным качествам.

Он родился 140 лет назад 20 января (1 февраля) 1884 года в городке Лебедянь Тамбовской губернии (ныне город относится к Липецкой области) в семье священника и профессиональной пианистки. Такие браки были тогда, как ни странно, возможны.

Кому приходилось проезжать на машине насквозь Тульскую, Липецкую, Тамбовскую области, не мог не заметить, какие восхитительные названия сел и районных городов здесь порой встречаются. Ефремов, Лебедянь, Красивая меча... Недаром некоторые из них послужили названиями для рассказов Ивана Тургенева из цикла "Записки охотника": "Лебедянь", "Касьян с Красивой Мечи"... Или вдруг перед тобой возникает дорожная табличка: "Благодать". И ты въезжаешь в село с таким названием. А на выезде другая табличка: "Благодать", но уже перечеркнутая. Все - выехал из благодати. Но знаешь: впереди ждет еще что-то, не менее удивительное.

Евгений Замятин сначала учился в Лебедянской, а затем в Воронежской гимназиях, закончив учебу с золотой медалью. Впрочем, точные науки давались ему хуже гуманитарных. "В гимназиях я получал пятерки с плюсом за сочинения и не всегда легко ладил с математикой. Должно быть именно потому (из упрямства) я выбрал самое что ни на есть математическое: кораблестроительный факультет Петербургского политехникума".

Автор "Автобиографии" явно скромничал. Инженер-кораблестроитель из него получился превосходный. Во время Первой мировой войны он был откомандирован в Англию для строительства ледоколов для России на верфях Ньюкасла и Глазго. Он был представителем заказчика при строительстве ледоколов "Святой Александр Невский" (после революции переименован в "Ленин"), "Святогор" (потом "Красин"), "Минин", "Пожарский", "Илья Муромец", а также еще пяти маленьких ледоколов.

Но и до этого Замятин успел многое. Путешествовал по Ближнему Востоку и Африке. Увлекся социалистическим учением и в 1905 году (самое опасное время) вступил в РСДРП в большевистскую фракцию. Случайно оказался свидетелем восстания на броненосце "Потемкин". Неоднократно был арестован и высылался из Петербурга, где затем жил на нелегальном положении.

Увлеченность социалистическими идеями не оставит Замятина и в эмиграции, и когда он писал свое самое знаменитое на весь мир произведение - роман "Мы", который всеми, в том числе и Джорджем Оруэллом, автором романа "1984", признан первым романом в жанре "антиутопии", по сути, и созданным Замятиным. Он не отказался от советского гражданства до конца своих дней и в 1934 году, живя в Париже, был заочно принят в Союз советских писателей, а в 1935-м участвовал в антифашистском конгрессе писателей как член советской делегации.

Вернувшись в Россию в 1917 году, Замятин немалые надежды возлагал на русскую революцию, в том числе и на Октябрьскую. Но ужасы Гражданской войны сильно поколебали его любовь к большевизму, и он стал выступать в газетах с критикой новой власти. (Кого-то это удивит, но некоторое время после Октябрьской революции еще могли выходить оппозиционные газеты. Например, "Новая жизнь", где Максим Горький печатал свои "Несвоевременные мысли". Потом, конечно, они все были закрыты.)

Оппозиция к власти сильно отразилась на литературной судьбе Замятина. К этому моменту он был уже известным писателем, автором восхитительных рассказов и повестей: "Уездное", "Островитяне", "Ловец человеков" и других, которые были высоко оценены Максимом Горьким, вообще относившимся к Замятину с особенной теплотой и немало ему помогавшим. Одновременно Замятин разрабатывает свою теорию прозы в статьях "Новая русская проза", "О синтетизме", "О литературе, революции, энтропии и прочем" и других. В частности, он выдвигает принципы нового видения мира, не в плоскости, а в многомерном, "эйнштейновском" измерении. В это же время он становится наставником новой генерации прозаиков, объединившихся в группу "Серапионовы братья": Федин, Каверин, Зощенко, Всеволод Иванов и другие. А также принимает активное участие в работе горьковского издательства "Всемирная литература", где заведует целым отделом.

В 20-е годы начинается откровенная травля Замятина со стороны "юрких" (так он называл писателей и критиков, легко приспособившихся к новой власти). Его перестают печатать, жестоко ругают в прессе, а его инсценировку "Левши" Лескова под названием "Блоха" снимают с репертуара все театров.

В 1931 году он вынужден написать личное письмо Сталину с просьбой выехать за границу. Само по себе это письмо является любопытным человеческим документом. Понятно, что автор не критикует "вождя всех народов". Но тон письма исключительно смел и благороден. Благодаря участию Горького просьба Замятина была удовлетворена. Выехав с женой за границу, он поселился в Париже.

Но еще до этого, в 1920 году он закончил роман "Мы", переведенный (и впервые вышедший в Америке) на английский язык, а затем и на многие другие. Этот роман принес ему мировую славу, но в России был впервые опубликован только в 1988 году.

В эмиграции Замятин пишет книгу "Лица", куда вошли его воспоминания о Чехове, Блоке, Горьком, Леониде Андрееве и других. Это одни из лучших воспоминаний об этих людях. В них столько теплоты и в то же время тонкого юмора, что, читая их, нельзя не влюбиться в персонажей.

Во Франции Замятин также написал сценарий к первой мировой экранизации пьесы Горького "На дне".

Он умер в Париже в нищете 10 марта 1937 года от сердечного приступа и был похоронен на парижском кладбище в Тье.

Из письма Замятина Сталину

Уважаемый Иосиф Виссарионович,

приговоренный к высшей мере наказания автор настоящего письма - обращается к Вам с просьбой о замене этой меры другою.

Мое имя Вам, вероятно, известно. Для меня, как для писателя, именно смертным приговором является лишение возможности писать, а обстоятельства сложились так, что продолжать свою работу я не могу, потому что никакое творчество немыслимо, если приходится работать в атмосфере систематической, год от году все усиливающейся, травли.

Я ни в какой мере не хочу изображать из себя оскорбленную невинность. Я знаю, что в первые 3-4 года после революции среди прочего, написанного мною, были вещи, которые могли дать повод для нападок. Я знаю, что у меня есть очень неудобная привычка говорить не то, что в данный момент выгодно, а то, что мне кажется правдой. В частности, я никогда не скрывал своего отношения к литературному раболепству, прислуживанию и перекрашиванию: я считал - и продолжаю считать - что это одинаково унижает как писателя, так и революцию. В свое время именно этот вопрос, в резкой и обидной для многих форме поставленный в одной из моих статей (журн. "Дом искусств", No 1,1920), был сигналом для начала газетно-журнальной кампании по моему адресу.

С тех пор, по разным поводам, кампания эта продолжается по сей день, и в конце концов она привела к тому, что я назвал бы фетишизмом: как некогда христиане для более удобного олицетворения всяческого зла создали черта, так критика сделала из меня черта советской литературы. Плюнуть на черта - зачитывается как доброе дело, и всякий плевал как умеет. В каждой моей напечатанной вещи непременно отыскивался какой-нибудь дьявольский замысел. Чтобы отыскать его - меня не стеснялись награждать даже пророческим даром: так, в одной моей сказке ("Бог"), напечатанной в журнале "Летопись" - еще в 1916 году - некий критик умудрился найти... "издевательство над революцией в связи с переходом к НЭПу"; в рассказе ("Инок Эразм"), написанном в 1920 году, другой критик (Машбиц-Веров) узрел "притчу о поумневших после НЭПа вождях". Независимо от содержания той или иной моей вещи - уже одной моей подписи стало достаточно, чтобы объявить эту вещь криминальной…