Веский повод вспомнить дедушку Крылова
Биография Ивана Крылова достаточно полно изложена здесь . Поэтому сегодня мы не будем повторяться. Вспомним Ивана Крылова как русского эпикурейца – он, не получивший классического гимназического образования, но запоем читавший сызмальства и перелагавший на русский язык басни Эзопа, конечно, знал, что так называют последователей философа Эпикура, жившего на рубеже III – IV веков до нашей эры. Эпикурейством стали называть философское учение, вытекающее из идей Эпикура и его последователей. По преданию, в Садах Эпикура царили сплошные удовольствия, причем в его философскую школу принимались, внимание, женщины и даже рабы. Ученики Эпикура понесли в массы убежденность, что высшим благом является наслаждение жизнью в отсутствие физической боли и тревог. Истинные эпикурейцы избавлялись и от страха перед смертью и гневом богов: они виделись далёкими и равнодушными к тому, что творится в мире смертных. Нечто подобное сегодня пропагандирует мотивационная психотерапия: надо жить здесь и сейчас, неважно, что потом, да и будет ли это "потом"?.. Самым главным житейским удовольствием для тучного Крылова была, разумеется, еда. Он любил поесть не столько изысканно, сколько обильно. Сохранился прелестный эпизод воспоминаний об Иване Андреевиче, записанный его современницей Надеждой Еропкиной, внучкой Александра Михайловича Тургенева, офицера и чиновника из "тех самых" Тургеневых, не раз принимавшего баснописца у себя дома. Тургенев и сам оставил обширные мемуары. А вот этот фрагмент его внучка записала, буквально следуя прямой речи писателя. Это придает анекдотичному рассказу особое обаяние. "Царская семья благоволила к Крылову, и одно время он получал приглашения на маленькие обеды к императрице и великим князьям. Прощаясь с Крыловым после одного обеда у себя, дедушка (А. М. Тургенев) пошутил: "Боюсь, Иван Андреевич, что плохо мы вас накормили — избаловали вас царские повара…" Крылов, оглядываясь и убедившись, что никого нет вблизи, ответил: "Что царские повара! С обедов этих никогда сытым не возвращался. А я также прежде так думал — закормят во дворце. Первый раз поехал и соображаю: какой уж тут ужин — и прислугу отпустил. А вышло что? Убранство, сервировка — одна краса. Сели — суп подают: на донышке зелень какая-то, морковки фестонами вырезаны, да все так на мели и стоит, потому что супу-то самого только лужица. Ей-богу, пять ложек всего набрал. Сомнение взяло: быть может, нашего брата писателя лакеи обносят? Смотрю — нет, у всех такое же мелководье. А пирожки? — не больше грецкого ореха. Захватил я два, а камер-лакей уж удирать норовит. Попридержал я его за пуговицу и еще парочку снял. Тут вырвался он и двух рядом со мною обнес. Верно, отставать лакеям возбраняется. Рыба хорошая форели; ведь гатчинские, свои, а такую мелюзгу подают, — куда меньше порционного! Да что тут удивительного, когда все, что покрупней, торговцам спускают. Я сам у Каменного моста покупал. За рыбою пошли французские финтифлюшки. Как бы горшочек опрокинутый, студнем облицованный, а внутри и зелень, и дичи кусочки, и трюфелей обрезочки — всякие остаточки. На вкус недурно. Хочу второй горшочек взять, а блюдо-то уж далеко. Что же это, думаю, такое? Здесь только пробовать дают?! Добрались до индейки. Не плошай, Иван Андреевич, здесь мы отыграемся. Подносят. Хотите верьте или нет — только ножки и крылушки, на маленькие кусочки обкромленные, рядушком лежат, а самая-то та птица под ними припрятана, и нерезаная пребывает. Хороши молодчики! Взял я ножку, обглодал и положил на тарелку. Смотрю кругом. У всех по косточке на тарелке. Пустыня пустыней. Припомнился Пушкин покойный: "О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями?" И стало мне грустно-грустно, чуть слеза не прошибла… А тут вижу — царица-матушка печаль мою подметила и что-то главному лакею говорит и на меня указывает… И что же? Второй раз мне индейку поднесли. Низкий поклон я царице отвесил — ведь жалованная. Хочу брать, а птица так неразрезанная и лежит. Нет, брат, шалишь — меня не проведешь: вот так нарежь и сюда принеси, говорю камер-лакею. Так вот фунтик питательного и заполучил. А все кругом смотрят — завидуют. А индейка-то совсем захудалая, благородной дородности никакой, жарили спозаранку и к обеду, изверги, подогрели! А сладкое! Стыдно сказать… Пол-апельсина! Нутро природное вынуто, а взамен желе с вареньем набито. Со злости с кожей я его и съел. Плохо царей наших кормят, — надувательство кругом. А вина льют без конца. Только что выпьешь, — смотришь, опять рюмка стоит полная. А почему? Потому что придворная челядь потом их распивает. Вернулся я домой голодный-преголодный… Как быть? Прислугу отпустил, ничего не припасено… Пришлось в ресторацию ехать. А теперь, когда там обедать приходится, — ждет меня дома всегда ужин. Приедешь, выпьешь рюмочку водки, как будто вовсе и не обедал…" — Ох, боюсь я, боюсь; — прервал его дедушка, — что и сегодня ждет не дождется вас ужин дома… Крылов божился, что сыт до отвала, что Александра Егоровна его по горло накормила, а Федосеич совсем в полон взял. — Ну, по совести, — не отставал дедушка, — неужели вы, Иван Андреевич, так натощак и спать ляжете? — По совести, натощак не лягу. Ужинать не буду, но тарелочку кислой капусты и квасу кувшинчик на сон грядущий приму, чтобы в горле не пересохло". В народе ходила легенда, будто еда и стала причиной смерти Крылова. Якобы, на Масленицу он съел подряд сорок блинов, а сорок первым подавился… Неизвестно, каков процент достоверности в этой истории. Масленица точно "мимо": это весеннее событие, а Крылов скончался 9 ноября по новому стилю. С другой стороны, что мешало ему повелеть нажарить себе блинков в ноябре, пока еще не наступил Филиппов, или Рождественский пост (с 15 ноября по новому стилю)?.. Пусть это сказание останется литературоведческой загадкой! В конце концов, дедушку Крылова мы любим не за обжорство. Со смертью Крылова связана еще одна любопытная деталь. Самым правдивым прижизненным изображением Ивана Андреевича искусствоведы полагают его портрет, написанный прекрасным русским живописцем Карлом Павловичем Брюлловым. Тот с 1836 по 1849 год жил и работал в Петербурге, преподавал в Императорской Академии художеств, где часто встречался с баснописцем. Брюллов был модным художником, пишущим портреты на заказ. Однако же Ивану Андреевичу он предложил написать его бесплатно, из чистого уважения к его таланту. Для этого Крылов должен был регулярно наведываться в академическую мастерскую Карла Брюллова. Удивительно – однако эпикуреец Крылов позировал великому современнику с неохотой. Он то и дело порывался прервать сеанс и уйти (может, живот ему подводило от голода?..) Видя такое поведение и понимая, что на второй сеанс Крылова залучить не удастся, художник торопился закончить портрет за единственную встречу. Он сделал все – кроме кисти левой руки. Работу Брюллов счел незавершенной. Спустя десять лет портрет закончил ученик Брюллова Фаддей Горецкий. Крылова тогда уже не было в живых. Горецкий зарисовал гипсовый слепок руки, сделанный вскоре после кончины баснописца, и "приделал" руку человеку на портрете. Нетрудно заметить, что мертвая рука выделяется из портрета. Она сразу притягивает взор. Вот такая печальная история связана с портретом. Впрочем, все остальное на картине соответствует действительности: Крылову на ней идет седьмой десяток, он 50 лет отдал литературе, два года, как сочинил свою последнюю басню, устал и от службы, и от творчества, и предпочитает сидеть дома. Потому и одет небрежно, и волосы его не прибраны, и взгляд умудренный, точнее, утомленный… Типичный "дедушка", как уважительно прозвал Крылова князь Петр Андреевич Вяземский. Именно этот портрет в итоге стал прототипом для изображения писателя в скульптуре: памятника в Летнем саду в Петербурге. Фигуру баснописца делал не мене прославленный скульптор Пётр Карлович Клодт. Монумент поставлен в 1855 году, через 11 лет после смерти Ивана Андреевича. Памятники Крылову установлены не только в Санкт-Петербурге. Монумент в честь И.А. Крылова на Патриарших прудах в Москве. Фото Е. Сафроновой. Писатель Михаил Гундарин сегодня, в день юбилея Крылова, опубликовал в своем телеграм-канале басню Крылова "Лягушки, просящие царя" – не столь известную, как "Квартет" или "Мартышка и очки". Познакомим с нею и наших читателей! Лягушкам стало не угодно Правление народно, И показалось им совсем не благородно Без службы и на воле жить. Чтоб горю пособить, То стали у богов Царя они просить. Хоть слушать всякий вздор богам бы и не сродно, На сей однако ж раз послушал их Зевес: Дал им Царя. Летит к ним с шумом Царь с небес, И плотно так он треснулся на царство, Что ходенем пошло трясинно государство: Со всех Лягушки ног В испуге пометались, Кто как успел, куда кто мог, И шепотом Царю по кельям дивовались. И подлинно, что Царь на диво был им дан: Не суетлив, не вертопрашен, Степенен, молчалив и важен; Дородством, ростом великан, Ну, посмотреть, так это чудо! Одно в Царе лишь было худо: Царь этот был осиновый чурбан. Сначала, чтя его особу превысоку, Не смеет подступить из подданных никто: Со страхом на него глядят они, и то Украдкой, издали, сквозь аир и осоку; Но так как в свете чуда нет, К которому б не пригляделся свет, То и они сперва от страху отдохнули, Потом к Царю подползть с предАнностью дерзнули: Сперва перед Царем ничком; А там, кто посмелей, дай сесть к нему бочком: Дай попытаться сесть с ним рядом; А там, которые еще поудалей, К Царю садятся уж и задом. Царь терпит все по милости своей. Немного погодя, посмотришь, кто захочет, Тот на него и вскочит. В три дня наскучило с таким Царем житьё. Лягушки новое челобитьё, Чтоб им Юпитер в их болотную державу Дал подлинно Царя на славу! Молитвам тёплым их внемля, Послал Юпитер к ним на царство Журавля. Царь этот не чурбан, совсем иного нрава: Не любит баловать народа своего; Он виноватых ест: а на суде его Нет правых никого; Зато уж у него, Что завтрак, что обед, что ужин, то расправа. На жителей болот Приходит черный год. В Лягушках каждый день великий недочёт. С утра до вечера их Царь по царству ходит И всякого, кого ни встретит он, Тотчас засудит и — проглотит. Вот пуще прежнего и кваканье, и стон, Чтоб им Юпитер снова Пожаловал Царя инова; Что нынешний их Царь глотает их, как мух; Что даже им нельзя (как это ни ужасно!) Ни носа выставить, ни квакнуть безопасно; Что, наконец, их Царь тошнее им засух. "Почто ж вы прежде жить счастливо не умели? Не мне ль, безумные, — вещал им с неба глас, — Покоя не было от вас? Не вы ли о Царе мне уши прошумели? Вам дан был Царь? — так тот был слишком тих: Вы взбунтовались в вашей луже, Другой вам дан — так этот очень лих; Живите ж с ним, чтоб не было вам хуже!"
