Покорение Парижа. Чем русская армия восхитила французов в 1814 году

Как отличались русские победители от наполеоновских захватчиков?

История эмоций - новое научное направление, когда исследуется не само объективное прошлое, а те субъективные переживания, которые испытывали современники в момент незавершенности этого прошлого. Это направление по открывающимся вместе с ним заманчивым и многообещающим перспективам можно сравнить с возникновением импрессионизма в истории живописи.

Непосредственные очевидцы роковых событий воспринимают их по-разному. Одни лишь горько сетуют, что им выпала горькая доля жить в эпоху перемен, другие, вслед за Тютчевым, с воодушевлением восклицают:

Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые!

Его призвали всеблагие

Как собеседника на пир.

И в том, и в другом случае переживания обычного человека, волею судеб вовлеченного в людской водоворот и затянутого в бездонный омут Реки времен, - достойный предмет для изучения.

"Мы жгли Москву, был плен Парижу". Почти два века тому назад Пушкин, перечисляя самые важные вехи своего времени, поставил рядом эти диаметрально противоположные в эмоциональном, но одинаково значимые в историческом плане события. Посмотрим, как пушкинские современники, в сознании которых пожар Москвы в 1812-м и капитуляция Парижа в 1814-м сплелись воедино, реагировали на них в реальном времени.

"Любовь к отечеству казалась педантством..."

Впоследствии историки напишут многочисленные ученые труды, в которых докажут неотвратимость начала Отечественной войны 1812 года. Однако если мы бросим взор на это эпохальное событие сквозь оптику истории эмоций, то с удивлением обнаружим: накануне войны дворянское общество Первопрестольной испытывало довольно низменные эмоции, не имеющие ничего общего с патриотизмом.

Предоставим слово Пушкину, ставшему первым в России историком эмоций:

"Все говорили о близкой войне и, сколько помню, довольно легкомысленно. Подражание французскому тону времен Людовика XV было в моде. Любовь к отечеству казалась педантством. Тогдашние умники превозносили Наполеона с фанатическим подобострастием и шутили над нашими неудачами. К несчастию, заступники отечества были немного простоваты; они были осмеяны довольно забавно и не имели никакого влияния. Их патриотизм ограничивался жестоким порицанием употребления французского языка в обществах, введения иностранных слов, грозными выходками противу Кузнецкого моста и тому подобным. Молодые люди говорили обо всем русском с презрением или равнодушием и, шутя, предсказывали России участь Рейнской конфедерации. Словом, общество было довольно гадко".

По своей гениальной художественной выразительности и непревзойденной исторической точности несколько пушкинских строчек способны перевесить любое многостраничное историческое сочинение. Даже после вторжения Наполеона в пределы Российской империи эмоциональный климат дворянской Москвы изменился лишь по форме, но не по сути:

"Светские балагуры присмирели; дамы вструхнули. Гонители французского языка и Кузнецкого моста взяли в обществах решительный верх, и гостиные наполнились патриотами: кто высыпал из табакерки французский табак и стал нюхать русский; кто сжег десяток французских брошюрок, кто отказался от лафита и принялся за кислые щи. Все закаялись говорить по-французски; все закричали о Пожарском и Минине и стали проповедовать народную войну, собираясь на долгих отправиться в саратовские деревни".

"Москва наша мать, почти не существует!"

Московский пожар, о причинах и виновниках которого историки продолжают спорить до сих пор, радикально изменил ситуацию. Все россияне от мала до велика, вне зависимости от их сословной принадлежности, ощутили трагизм произошедшего. 23 декабря 1812 года в типографии крупнейшего московского книгоиздателя Семена Селивановского на немецком, русском, французском и латышском языках была оперативно опубликована анонимная брошюра "Глас Московского жителя". (Автор брошюры - Осип Осипович Реман, русский врач немецкого происхождения, выпускник Венского университета, работавший в России с 1805 года; будущий генерал-штаб-доктор, лейб-медик и лечащий врач историографа Карамзина.)

Вчитаемся в первый же абзац брошюры и мысленно перенесемся в давно прошедшее время:

"Из дымящихся развалин древней нашей Столицы, среди черных и потрясенных стен благочестивой Москвы, златоглавого града отцов наших, воззываю глас мой к вам, братья мои и друзья! - России слава и украшение, древняя Столица Царей, град предков наших, прекрасные дворцы, великолепные храмы, Москва наша мать, почти не существует!! Две трети ее лежат сокрыты под пеплом... Разбойническое войско, предводительствуемое жесточайшим из тиранов и разорителей, ворвалось в сии дворцы и дома, опустошило, разорило и сожгло их, предало смерти обезоруженного гражданина и неимущего в его хижине за то, что они последнюю свою собственность, наготу их прикрывавшую, хотели сохранить".

В музее-панораме "Бородинская битва" хранится картина Александра Филипповича Смирнова "Пожар Москвы", созданная в 1810-е годы по горячим следам события и визуально запечатлевшая грандиозный масштаб произошедшей катастрофы. Мы видим Большой Кремлевский дворец, сильно пострадавший от пожара и впоследствии перестроенный, Благовещенский и Архангельский соборы Московского Кремля и колокольню Ивана Великого. На первом плане художник изобразил Наполеона со свитой, которые наблюдают за пожаром. На заднем плане - горящие барки с товарами на Москве-реке.

По сути, в этой картине в неявном виде содержалась программа грядущего титанического живописного исследования.

В конце XIX века знаменитый баталист Василий Васильевич Верещагин, неоднократно принимавший участие в боевых действиях и знавший о войне не понаслышке, создаст серию из 20 больших полотен "Наполеон I в России" ("1812 год"). Написанию картин предшествовала огромная исследовательская работа - изучение разнообразных исторических материалов и воспоминаний современников, написанных на нескольких европейских языках. Поэтому каждая картина серии обладает поразительной исторической достоверностью. Мы отчетливо видим ряд запоминающихся образов, связанных с пожаром: занятых мародерством французских варваров, оскверняющих Успенский собор ("В Успенском соборе") или расстреливающих москвичей в Кремле ("Поджигатели"); императора Наполеона, наблюдающего за пожаром с высоты Кремлевской стены ("В Кремле - пожар!"), 4 сентября пешком покидающего Кремль и идущего к Арбату ("Сквозь пожар"), а затем 6 сентября 1812 года по сгоревшей Тверской возвращающегося в Кремль ("Возвращение из Петровского дворца"). В настоящее время вся серия картин экспонируется в филиале ГИМа - Музее Отечественной войны 1812 года.

Достаточно посмотреть на эти картины, чтобы преисполниться чувством мести к незваным гостям, вторгшимся в пределы Отечества. И разделить это чувство с автором брошюры "Глас Московского жителя":

"Развалины древней Столицы призывают вас, Россы, ко мщению, заревы Москвы освещают вам путь к победам. Мужайтесь друзья! шествуйте на злодея с духом бодрости и устойчивости; имейте в сердце Бога, Россию и Москву; а в руке меч мщения и смерть. Непобежденные и непобедимые ваши полки будут злодеев окружать, побеждать, преследовать и истреблять".

Однако Александр I думал иначе. Меч мщения остался в ножнах.

"Пожар Москвы осветил мою душу"

Московский пожар произвел настоящую эмоциональную революцию в сознании правящего государя. До глубины души потрясенный гибелью Первопрестольной, где он короновался на царство, Александр I стал искать утешение в религии, начал читать Библию - и это чтение его переродило, сделав другим человеком.

"Он стал подчеркивать карандашом все те места, которые мог применить к собственному положению, и когда перечитывал их вновь, ему казалось, что какой-то дружеский голос придавал ему бодрости и рассеивал его заблуждения. "Пожар Москвы осветил мою душу, - сказал впоследствии Александр, - и наполнил мое сердце теплотой веры, какой я до тех пор не ощущал. Тогда я познал Бога". Пламенная и искренняя вера проникла к нему в сердце; он почувствовал себя укрепленным".

Продолжая считать Наполеона своим личным врагом и стремясь к его низвержению, император Всероссийский не собирался мстить Франции. Именно Александр I настоял на том, чтобы весной 1814 года союзные армии, не страшась войск Наполеона, совершили дерзкий маневр и заняли Париж. На Монмартре находилась русская артиллерия, которую прикрывали егеря. Свидетельствует поручик артиллерии Илья Тимофеевич Радожицкий: "Вся вершина горы была уставлена нашими пушками, которые могли бы разгромить Париж в несколько минут".

Лучшей минуты для отмщения за Москву было сложно придумать. Но Александр великодушно пощадил город, отказался от взимания контрибуции и не стал требовать от парижан соблюдения унизительной процедуры - поднесения символических ключей от города победителю, к чему так стремился Наполеон. На картине Верещагина "Перед Москвой в ожидании депутации бояр" представлен Наполеон, тщетно ожидающий на Поклонной горе ключи от Первопрестольной. Ничего подобного не было при вступлении союзных армий в Париж.

С этой минуты, когда "мы очутилися в Париже", русский царь стал "главой царей".

Настал звездный час Александра I Благословенного.

Последний червонец парижскому нищему

В рядах Русской армии постоянно поддерживалась образцовая дисциплина, что приятно поразило парижан. Александр I стремился избежать любых случайных эксцессов. Армейские части Русской армии были расквартированы в пригородах. "Армейским офицерам было запрещено ездить в Париж". В Париже дислоцировались лишь полки лейб-гвардии и казаки. Парижане и, главное, парижанки "чрезвычайно удивились, увидевши Российскую гвардию, и в ней красавцев-офицеров, щеголей, не уступающих, как в ловкости, так в гибкости языка и степени образования, первейшим Парижским франтам".

Гвардейцам и казакам было выдано третное жалованье годового оклада (за четыре месяца), и они не стеснялись в расходах.

В Государственном историческом музее, Государственном Эрмитаже, зарубежных музеях и частных собраниях хранятся листы "парижской серии" блистательных акварелей, на которых немецкий гравер и художник Георг Эмануэль Опиц виртуозно изобразил с натуры пребывание казаков в Париже в 1814 году.

Нет ни одной сцены грабежа или насилия. Мы видим казаков, мирно беседующих с парижанами, учтиво предлагающих кресло нарядным парижанкам или со смехом рассматривающих карикатуры на самих себя. Наблюдаем казаков за игорным столом в казино, созерцающих "срамную" статую в Лувре, купающих коней в Сене, покупающих провизию у уличных торговцев или ухаживающих за парижанками Пале-Рояля, где с давних пор обитали девушки с пониженной социальной ответственностью.

Николай Михайлович Карамзин так написал о Пале-Рояле:

"Тут спектакли, клубы, концертные залы, магазины, кофейные дома, трактиры, лавки; тут богатые иностранцы нанимают себе комнаты; тут живут блестящие первоклассные Нимфы; тут гнездятся и самые презрительные. ...Можно целую жизнь, и самую долголетнюю, провести в Пале-Рояль как волшебный сон, и сказать при смерти: я все видел, все узнал!"

Парижане, еще недавно воображавшие русских "варварами, питающимися человеческим мясом, а казаков - бородатыми циклопами", стали осаждать бивуак казаков на Елисейских Полях и быстро сообразили, какую выгоду они могут извлечь из пребывания русских в Париже. Поручик Радожицкий, накануне вступления армии в Париж, отдавший свой последний червонец французскому нищему, вместе с приятелем оказался в городе всевозможных соблазнов без копейки денег.

"Разряженные щегольски француженки ... глазками приманивали к себе нашу молодежь, а не понимающих этого больно щипали...

Но как у нас карманы были пусты, то мы не покушались зайти ни в ресторацию; зато гвардейские офицеры наши, вкусив всю сладость жизни в Пале-Рояле, оставили там знатную контрибуцию. В самом верхнем этаже живут жрицы сладострастия...

Говорят, в Пале-Рояле явились уже мундиры, кивера, шпаги, эполеты и шарфы всех полков Российской, Прусской и Австрийской армий; столько Парижские ремесленники сметливы и искусны"15.

В рядах Русской армии ни у кого не возникло ни малейшего желания отомстить за Москву, насильно взяв то, что понравилось или пришлось по душе. За все товары и услуги платили полновесной монетой - золотом и серебром.

P.S. 3 марта 1877 года Лев Николаевич Толстой сказал супруге графине Софье Андреевне: "Чтоб произведение было хорошо, надо любить в нем главную, основную мысль. Так в "Анне Карениной" я люблю мысль семейную, в "Войне и мире" любил мысль народную, вследствие войны 12-го года; а теперь мне так ясно, что в новом произведении я буду любить мысль русского народа в смысле силы завладевающей".

Завладевающая сила русского народа никогда не была замешана на чувстве мести.

Пожалуй, это самый важный эмоциональный урок былого.