За пару десятилетий второй половины XX века жизнь Ирана кардинально изменилась. Светское и открытое миру государство резко сменило курс после Исламской революции. О том, как этот поворот повлиял на жителей хорошо знает Азар Нафиси, дочь мэра Тегерана, ставшая свидетельницей событий. Ее отца отправили в тюрьму, а мать вынудили отказаться от должности в парламенте страны и надеть хиджаб. Она и сама была изгнана из Тегеранского университета за отказ покрывать голову. Ее книга «О чем я молчала: мемуары блудной дочери» — красочная история драмы одной семьи на фоне политических потрясений. «Лента.ру» с разрешения издательства «Лайвбук» публикует фрагменты из книги.

Следующим летом я приехала в Тегеран, не дождавшись окончания последнего семестра. Не помню почему, но, наверно, это было связано с беспорядками, всколыхнувшимися по всему Ирану зимой и весной 1962-1963 годов и достигших пика в священный месяц Мухаррам, начало которого в том году пришлось на середину мая. Причиной беспорядков стал новый закон о муниципальных выборах: женщинам впервые предоставлялось право голоса, а также отменялось обязательное условие, что все кандидаты в парламент должны быть мусульманами. О принятии закона объявили 8 октября 1962 года, и в религиозных кругах тот произвел фурор. Главным вдохновителем протестов стал аятолла Рухолла Хомейни.

Когда я размышляю об истории нашего государства, меня поражает не то, какой властью обладали в Иране религиозные лидеры, а то, как быстро законы современного светского общества прижились там, где так глубоко укоренилась религиозная ортодоксия и политический абсолютизм.

Пехлеви заменили шариат современной судебной системой, но вред, нанесенный этим шагом религиозному истеблишменту, был куда более существенным, чем могло показаться.

До Конституционной революции священнослужители не просто контролировали правовую систему — они диктовали гражданам, как воспринимать мир. При этом некоторые из них хотели сохранить старую систему и связывали ее крах с уменьшением своего влияния, а другие, напротив, встали на путь перемен и активно участвовали в борьбе.

Со времен Конституционной революции и до беспорядков 1963 года, закономерно вылившихся в Исламскую революцию 1979-го, кровавая насильственная борьба, разделившая Иран, велась не только на политическом, но и на культурном и идеологическом поприще. В определенном смысле это была борьба за существование. Традиционалистская оппозиция возникла из отторжения мер по модернизации общества, проводимых шахом Мохаммедом Резой Пехлеви и его отцом Резашахом. Это отторжение происходило и на уровне институтов, и на личном уровне. Но правда заключалась в том, что движение за модернизацию началось задолго до Пехлеви и не закончилось с их свержением.

Роковым летом 1963 года аятолла Хомейни и его приверженцы не уставали повторять, что политические притеснения и повсеместность зарубежного влияния — прямое следствие стиля жизни шаха, запрета на чадру, введенного его отцом, любви шаха к ночным клубам и собакам, которых он держал дома (в исламе собаки считаются нечистыми).

Испугавшись беспорядков, правительство пошло на попятный и отменило принятый в октябре закон. Но шах сдаваться не собирался. Вскоре он выступил с новой, более всеобъемлющей программой под названием «белая революция» и решил протестировать ее на референдуме.

Белая революция включала ряд мер по модернизации: раздачу земельных участков крестьянам; право голоса для женщин, право выдвигаться в парламент и местные органы власти; национализацию природных ресурсов; программу ликвидации безграмотности в удаленных городках и деревнях; схему распределения прибыли для промышленных предприятий, в которой рабочим доставалась бы часть дохода фабрик. Оппоненты шаха подчеркивали, что программа была разработана с одобрения и при активной поддержке президента Кеннеди. Впрочем, даже некоторые представители оппозиции поддержали белую революцию, посчитав прогрессивными ее основные постулаты. Другие же считали, что революция «сверху» не сможет решить многочисленные проблемы государства.

Референдум назначили на 26 января 1963 года. Переворот 1953 года, в результате которого был свергнут Моссадег, а шах вернулся к власти, ослабил позиции националистов и левых. Что касается религиозных лидеров, те незаметно заручались поддержкой влиятельных базаари (традиционных коммерсантов) и религиозных семинарий. 23 января последователи Хомейни в знак протеста закрыли лавки на базаре. Последовали марши и провокационные проповеди с кафедр, стычкитолп с полицейскими и насильственные протесты в религиозном городе Кум. Протесты в итоге привели к закрытию семинарий.

Мое представление о традиционных мусульманах сложилось под влиянием отцовской семьи, людей строгих и непоколебимых в соблюдении религиозных ритуалов, но гибких и терпимых к интеллектуальным экспериментам своих детей. Бабушка, папина мама, с любовью и состраданием относилась ко всем детям независимо от того, верили те в Бога или нет. Мои исфаханские кузины не возражали против предоставления женщинам права голоса.

Каждый день их настигал парадокс собственного существования: они были современными образованными женщинами, соблюдавшими все ограничения традиционного образа жизни по собственному желанию.

Атмосфера во время прихода гостей в нашем доме стала нервной, как и по всей стране. Отец был занят больше обычного. Вдобавок к обязанностям мэра его назначили главой Конгресса свободных мужчин и женщин — группы, в чьи задачи входило сформировать общественную поддержку шахских реформ и составить список кандидатов в новое правительство. Это еще больше оттолкнуло моих молодых дядей и кузенов, которые хоть и не бунтовали в открытую, но к шахскому правительству относились с неодобрением. Мамины кофейные посиделки теперь проходили под непривычный аккомпанемент постоянного стука в дверь.

В дискуссиях родителей с друзьями постоянно возникал вопрос: а какой он, настоящий Иран? Что более легитимно: старинные традиции, на которых основывалась власть шаха, или строгие мусульманские принципы аятоллы Хомейни?

Размышляя над этими вопросами, которые мои родители и их друзья обсуждали так много раз в разные моменты моей жизни, я хочу добавить несколько и от себя: а как же Фирдоуси и его чувственные героини, как же доисламские герои и цари? Как же сатирический поэт конца XIX — начала XX века Иредж-Мирза и его эротическая сатира на священников и лицемерие религиозных деятелей? Как же Омар Хайям, поэт-астролог и агностик, побуждавший читателей бороться с недолговечностью жизни, попивая вино и занимаясь любовью, или великие мистики Руми и Хафиз, чьи великолепные стихи — не что иное, как бунт против религиозной ортодоксии?

«Не доверяйте хитрым клерикалам: обман — их хлеб». Я до сих пор слышу раздающиеся в нашей гостиной голоса.

Подобные аргументы слышались снова и снова; раз за разом гости возвращались к вопросам доверия и непостоянства иранского народа, который горячо поддерживает то одного лидера, то другого, его злейшего врага. Многие удивлялись агрессивности сторонников аятоллы Хомейни: те организовали свои народные дружины, избивали женщин с непокрытыми головами и поджигали госучреждения. (...)

***

Двадцать первого марта 1980 года, в иранский Новый год, аятолла Хомейни выступил с суровой речью и раскритиковал университеты, назвав их агентами западного империализма. На пятничной молитве 18 апреля Али Хаменеи (он сменил Хомейни на посту Высшего руководителя в 1989 году) напал на университеты, сказав: «Мы не боимся экономических санкций и военного вторжения. Мы боимся западных университетов и воспитания нашей молодежи в интересах Запада или Востока».

Эти выступления стали сигналом к началу культурной революции: плану по закрытию университетов с целью их последующей исламизации, создания новой программы и искоренения нежелательных элементов среди педагогов, администрации и студентов.

Помню, как пряталась в пыльных переулках и как укрылась в ближайшем книжном магазине за несколько секунд до того, как хозяин запер дверь. Мы едва успели отойти от окна, как на нас посыпался град пуль. Каждый день мы слышали новости об убитых студентах; тела пропадали, их уносили агенты режима. Эти сцены до сих пор вспыхивают у меня перед глазами и мешают мне спать по ночам.

Вскоре столы с листовками убрали из холла. Многие из тех, кто стоял за этими столами и представлял различные студенческие движения и организации, были исключены, арестованы, некоторые даже казнены. На нашей кафедре я и еще две моих коллеги отказались носить обязательные платки и были уволены. Та же участь постигла многих педагогов.

Позже многих студентов, выступавших за исламизацию университетов, постигло разочарование; они сами начали критиковать режим, устраивать протесты и демонстрации. Могли ли мы предвидеть, что некоторые из них увлекутся Джейн Остин и Фитцджеральдом, Спинозой и Ханной Арендт и начнут сомневаться в принципах режима, который так горячо защищали? Вскоре они тоже начали требовать секуляризма и демократии, и их тоже арестовали, посадили в тюрьму и казнили. (...)

***

По утрам мы часто просыпались и обнаруживали, что вновь случилось что-то новое и непредсказуемое. Источники матери (у нее, как у императора Дария, везде были глаза и уши) сообщали, что вскоре судьба повернется к новым правителям спиной. Она подмигивала моему мужу, которого они с отцом прозвали господином Черчиллем. Мать почему-то считала Черчилля очень хитрым (вероятно, он таким и был) и дипломатичным (а вот дипломатичностью он отличался отнюдь не всегда). «Взгляни, какой он дипломатичный,— говорила она о Биджане.— Молчит, только улыбается, но он опасен, поверь. Скоро,— призналась она,— верховные аятоллы восстанут против Хомейни».

И они восстали. В среде клерикалов многие считали, что духовенство не должно вмешиваться в государственные дела. Веками духовенство правило, оказывая давление на государство и представляя себя защитниками бедных и нуждающихся. Хотя Хомейни захватил власть во имя традиции, он интерпретировал религию на современный лад, что, по мнению некоторых, противоречило традиции и, скорее, соответствовало современным тоталитарным идеологиям. По всей стране высокопоставленные духовные лица, стоящие рангом выше Хомейни, стали высказывать недовольство. Самый известный — аятолла Шариатмадари — начал призывать к отделению религии от государства, говоря, что это один из краеугольных камней шиитского ислама.

Почтенного аятоллу Шариатмадари лишили сана и посадили в тюрьму. Его сторонников арестовали, многих казнили, а сам он умер под домашним арестом. («А помните, когда Хомейни попал в немилость шаха, тот самый Шариатмадари сидел под деревом и плакал в знак протеста? — с ироничной улыбкой сказал отец.— Наш новый имам умеет благодарить».) Таким образом режим сообщил правоверным: чтобы выжить, необходимо придерживаться лишь одной интерпретации ислама и признать новую политическую роль духовенства.

Отцу казалось, что это приведет к концу ислама в нашей стране, и его рассуждения не были лишены здравого смысла. «Нам не нужен внешний враг,— сказал он.— Эти люди сами справятся с уничтожением ислама». Позже один мой друг заметил:

«Как можно придерживаться религии, которая регулирует все, от политики до использования водопровода?»

Мать проявляла все больше интереса к моей университетской деятельности. Она звала меня спуститься выпить кофе с ней и подругами и говорила: «Расскажи им, расскажи, что они творят с женщинами в университетах!» Перечисляла все несправедливости против женщин: им запретили быть судьями и заниматься спортом; закон о защите семьи отменили (мать успешно «забыла», что сама против него голосовала), снизили возраст вступления в брак и так далее, и так далее.

«А что сказала твоя подруга Хайде комитету по культурной революции? — спрашивала она, и не успевала я ответить, как она поворачивалась ко мне и торжествующе заявляла: — И эта женщина, коллега Азар, встает и говорит: „Вы превратили университеты, оплоты знаний, в пыточные!“ Разумеется, она, Азар и еще две их коллеги пришли на собрание с непокрытыми головами,— с явной гордостью добавляла она.— Бедная моя девочка, и ради этого я жертвовала всем, ради этого дала ей образование?»

Перевод с английского Юлии Змеевой