Дочери от Лира недалеко падают

Актерский состав неизменный с одним исключением: Мартын Петрович Харлов – Заслуженный артист РФ Александр Бордуков, Наталия Николаевна – Заслуженная артистка России Арина Нестерова (приглашенная актриса МТЮЗа), Анна Мартыновна Слёткина – Виктория Тихомирова, Владимир Васильевич Слёткин – Александр Кольцов / Денис Сорокотягин, Евлампия Мартыновна Харлова – Любовь Логачёва, Митя – Степан Аникеев-Кондрашин, Сувенир – Мохамед Абдель Фаттах. Слёткина изображают то артист Александр Кольцов, то постановщик спектакля и автор сценической версии Денис Сорокотягин. Я видела Кольцова, и мне стало интересно, как бы эту роль подал создатель постановки Сорокотягин. Начало спектакля. На нашем портале уже выходила рецензия на "Степного короля Лира" вскоре после премьеры. Я пишу свой отзыв не с целью спора. Во-первых, с дебютного показа прошло какое-то время, спектакль "разыгрался". Во-вторых, я смотрю на театральный продукт, как "текстовый" человек, через призму литературной первоосновы. Отличия между тургеневской повестью и её сценической версией (с дополнением текстов Роберта Вальзера и Юрия Мамлеева, как уточняется на сайте), и "сделали" этот спектакль. Признаться, вальзеровских и мамлеевских дополнений в ходе просмотра я не уловила. Но задним числом поняла, что видоизменены были монологи Сувенира. Вместе с ними оказалась усилена и роль этого ничтожного, казалось бы, персонажа в действе. Ведь у Тургенева о нем говорится только: "Особенно выводил его (Мартына Харлова. – Е.С.) из терпения приютившийся в нашем доме, в качестве не то шута, не то нахлебника, брат его покойной жены — некто Бычков, с младых ногтей прозванный Сувениром и так уже оставшийся Сувениром для всех, даже для слуг, которые, правда, величали его Сувениром Тимофеичем". И произносит он в первоисточнике, в сущности, всего две фразы: "Вы сестрицу Маргариту Тимофеевну за что уморили?" (Харлову, которого издевательски зовет "братцем") и "Я вот, позвольте, я чичас, чичас" (всем остальным). Русскому классику было этого достаточно для создания образа полной и подлой никчемности. Но в театре получилось мощнее. Как пишет в своей рецензии Ирина Мишина: " Из-за режиссёрской трансформации героя Мохамеда и добавления в монологи Сувенира текстов Мамлеева… , здесь получивших совершенно новый смысловой вектор, в характер персонажа вкрапляются эдакие "смердяковские" нотки — самолюбие униженного, величие согбенного, право сильного у отверженного…". В этом выводе я с коллегой полностью согласна. Сувенир. Вопреки автору, Сувенира режиссер "поселил" у самого Харлова (в повести он приживальщик в доме матушки рассказчика Наталии Николаевны). Это дало Сувениру возможность действовать на нервы "братцу" самоуничижительно-ядовитыми репликами постоянно, а не от случая к случаю, накаляя их без того скверные отношения и распаляя без того бешеный нрав Харлова, перенесенный в спектакль без купюр. Наталия Николаевна из маменьки Мити превратилась в его же тётку. В сценической версии не вполне ясно, почему она зовет Харлова спасителем от смерти. Приведу фрагмент повести: "…он, лет двадцать пять тому назад, спас ей жизнь, удержав ее карету на краю глубокого оврага, куда лошади уже свалились. Постромки и шлеи порвались, а Мартын Петрович так и не выпустил из рук схваченного им колеса — хотя кровь брызнула у него из-под ногтей. Матушка моя и женила его…" По моим ощущениям, Наталия Николаевна стала тётушкой, а не матерью Мити затем, чтобы в фокусе зрительского внимания оказался лишь один детско-родительский конфликт: между Харловым и его "генами". Наталия Николаевна В спектакле упоминается значительно больше ворон не только чем у Тургенева, но даже чем у Шекспира в трагедии "Король Лир". Даже на афише и программке изображен ворон. Герой-рассказчик Митя то и дело ходит по округе стрелять ворон. Насмешливое "Кар", "кар", "кар" из человеческих уст становится звуковым сопровождением действа наряду с плясовыми, романсовыми и даже классическими мелодиями, которые ход событий не столько перемежают, сколько окрашивают. Символ прозрачен – с воронами, известными "падальщиками", сравниваются родственнички Харлова. Музыкальный номер Важно и то, что спектакль обрывается на падении Харлова с крыши собственного дома, который он затеял разбирать своими руками в отместку дочерям, лишившим его крова, и его гибели. В повести за похоронами Мартына Петровича следовало еще нечто вроде эпилога, где раскрывалась судьба его дочек. Анна там представала повзрослевшему рассказчику (Мите, как и в тексте, на сцене 15 лет) как вдова, мать троих детей и крепкая хозяйка, удостоившаяся от одного из участников делового с нею спора определения "продувная шельма". Писатель особенно напирал на то, что "увидав меня, свидетеля того страшного происшествия, даже бровью не повела. Ни о моей матушке, ни о своем отце, ни о сестре, ни о муже она даже не заикнулась, точно воды в рот набрала". Но это было еще не самой удивительной трансформацией, которую задумал Тургенев для своих героинь. Любострастная младшая дочь Харлова Евлампия стала у него в финале повести… хлыстовской богородицей. Рассказчик увидел её в этом новом необычном качестве всего один раз и был поражен метаморфозой: "Лицо ее стало длиннее и суше, кожа потемнела, кой-где виднелись морщины; но особенно изменилось выражение этого лица! Трудно передать словами, до чего оно стало самоуверенно, строго, горделиво! Не простым спокойствием власти — пресыщением власти дышала каждая черта…" Митю она откровенно не пожелала узнать, когда он окликнул её. Всего этого в спектакле нет. Нет и мужиков, которые от кончины Харлова до похорон повторяют друг другу, что "барина обидели". Никакого "общественного осуждения", никаких подсказок для моральной оценки произошедшего режиссер зрителям не предлагает. Он заканчивает действо на кульминации, воспроизведенной совершенно по-тургеневски: Наталия Николаевна и Мартын Петрович незадолго до трагедии. "…передняя пара стропил, яростно раскаченная железными руками Харлова, накренилась, затрещала и рухнула на двор — и вместе с нею, не будучи в силах удержаться, рухнул сам Харлов и грузно треснулся оземь. Все вздрогнули, ахнули… Харлов лежал неподвижно на груди, а в спину ему уперся продольный верхний брус крыши, конек, который последовал за упавшим фронтоном. … Но Харлов открыл еще все тот же правый глаз (левая века не шевелилась, как у мертвеца) и, вперив его на Евлампию, произнес едва слышно: — Ну, доч… ка… Тебя я не про…" В уста Мити, очень хорошо сыгранного исполнителем – юного, наивного подростка, чьи чистые глаза как будто не видят гнусные закулисные приводные цепи всей трагедии – вложены и тургеневские рассуждения о смерти Мартына Петровича: "Что он хотел сказать ей, умирая?" — спрашивал я самого себя, возвращаясь домой на своем клеппере: "Я тебе не про… клинаю или не про… щаю?" Меня же все занимал вопрос: что он собственно хотел сказать своей дочери? Простить ли он ее хотел, или проклясть? Я решил наконец, что — простить". Только такой неискушенный мальчик мог не понять, что Харлов не хотел и не мог простить свою дочь. Вся логика взаимоотношений в этой несчастной семье задолго до трагедии предрекала разлад и взаимные проклятия. Но Митя привнес в драму бессердечия, самодурства и стяжательства чуточку оптимизма и гуманизма. Митя и Анна Слёткина. Все вышеперечисленные корректировки сюжета сделаны не только для того, чтобы повесть Тургенева, пространный "рассказ в рассказе", превратить в убористый сюжет продолжительностью один час сорок минут без антракта. Длинное повествование подано пунктирно, несколькими сценами, в условиях одного помещения и без смены декораций, но его смысл и драматизм – как на ладони. С более яркой акцентуацией на характерах действующих лиц. В прочтении Сорокотягина дочери Харлова – в точности как потомицы короля Лира – его плоть от плоти, кровь от крови, душа от души. Его волюнтаризм, пренебрежение к людям, упоение властью перешли к дочерям по наследству и долго ждали своего часа – когда смогут обратиться на их "источник". Третьей дочери, Корделии, ни в повести, ни в пьесе нет, но ее функции отчасти берет на себя добрейшая Наталия Николаевна, посторонний человек. Конечно: от Харлова "Корделия" родиться не могла, а если бы и родилась, то выросла бы ничем не лучше сестриц. Владимир Васильевич Слёткин. Роль в душевном оскудении сестер зятя Харлова Слёткина, зловещая у Тургенева, в спектакле становится, скорее, карикатурной. В исполнении Александра Кольцова Слёткин не лебезит и гоняется не за выгодой, как в повести, а, скорее, за властью. После того, как старик переписывает имение на дочерей, Слёткин появляется в короне из макраме и пританцовывая. Муж "принцессы" вмиг ощутил себя королем. Однако к игре Кольцова у меня остался крохотный вопрос. Он как будто слегка переигрывает. Потому, что дотошно выполняет задачу сыграть неискреннего беспринципного человека? Или просто "не рассчитал"?.. То же самое заметно у Логачёвой во второй части, когда Евлампия со Слёткиным уже завели шуры-муры. Режиссерская ли это установка, или актерский поиск образа?.. Он слегка контрастирует с игрой артистов старшего поколения в классической русской театральной манере и с простодушием Мити. Слёткин, Евлампия и раздвинутый стол. Сценическая концепция спектакля в том, что он четко делится на две половины. Первая часть поставлена как будто с применением лучших практик гипноза: полумрак, направленные лучи, заунывное бормотание актеров… От этого порой впадаешь в некий транс и даже не все реплики героев воспринимаешь. Но стоит Харлову отписать дочерям имение – и в пьесу приходят яркий свет, размашистые жесты, громкие реплики, бесшабашная музыка, и "транса" как не бывало. Напряжение нарастает, только и ждешь, чтобы оно прорвалось. То, как спектакль разламывается пополам, показано буквально: раздвигается стол, за которым раньше в ряд умещалось все семейство с гостями, на два маленьких стола. Мир треснул, посредине бездна, и в неё проваливаются степной король Лир и его дочери… Ибо русский народ давно подметил: "Яблочко от яблоньки недалеко падает", "От дурного семени не жди доброго племени", "От осинки не родятся апельсинки". А Тургенев завершил свой грустный рассказ так: "Все на свете — и хорошее и дурное — дается человеку не по его заслугам, а вследствие каких-то еще неизвестных, но логических законов, на которые я даже указать не берусь, хоть иногда мне кажется, что я смутно чувствую их".