о творчестве советского писателя Бориса Васильева

«Нет в строчках Бориса Васильева ни капли лжи. Потому Полевой с колёс рукопись в печать и отправил — он ведь, как представитель советской фронтовой печати, всякого навидался за годы военные, кроме прочего, лично писал докладную записку от 29 января 1954-го начальнику политуправления Первого Украинского фронта — об ужасах увиденного в только что освобождённом Освенциме».

Столетие Бориса Васильева прошло без помпы: не до помп нам, да и в целом — советский писатель с противоречивой жизненной позицией. Фронтовик, это да. Между тем где белым не угодил, а где и красным. Юбилеев у нас чёртова прорва, талантами земля российская ни разу не обделена, всех не упомнишь.

Всех, может, и нет. А вот старшину Федота Кваскова и пять его бойцов-девчонок помнить надо. Если не будем помнить, не будет у нас тихих зорь. Да и то правда — во время нынешнее их уже поубавилось. Изрядно.

«А зори здесь тихие...» увидели свет в 1969-м, в августовском номере «Юности». Перед печатью Борис Полевой, тогдашний главный редактор журнала, внёс в рукопись всего две правки: заменить «шмайссер» на «автомат» и «еловый корень» — на «выворотень». Это к тому, что вопросов иных у фронтовика Полевого не возникло, и здесь мы остановимся — в «светлые перестроечные годы» Васильеву многократно и с упоением будут пенять: мол, «высосал из пальца сюжетец», «сыскал достойных, против немцев-профи-диверсантов, бойчих» (именно так и писали — бойчих), «надавил на слезу да жалость, а правда окопная где?».

Как оно вам?

Не подташнивает?

Борис Васильев ушёл от нас весной 2013-го. Было ему 88. Думаю, всё он очень хорошо понимал. И куда мир «процветания и благоденствия» катится, и куда именно он под горочку, скорость на глазах набирая, докатится, и чем дело будет завершено да сердце успокоится.

Знаете...

Там есть одна ниточка в повести.

Кроваво-красная...

«...фрицы впервые открыто показались в редком березнячке, в весенних ещё кружевных листах... Самое время было их из нагана достать, самое время, но старшина отогнал эту мысль, но не потому уже, что выстрелов боялся, а потому, что Соню вспомнил и не мог теперь лёгкой смертью казнить. Око за око, нож за нож — только так сейчас дело решалось, только так.

И не успел фриц тот ни вздохнуть, ни вздрогнуть, как старшина рванул его левой рукой за лоб, задирая голову назад, и полоснул отточенным лезвием по натянутому горлу.

Именно так всё задумано было: как барана, чтоб крикнуть не мог, чтоб хрипел только, кровью исходя. И когда он валиться начал, комендант уже спрыгнул с него и метнулся ко второму...»

Око за око.

Пять девчонок и старшина с четырьмя классами образования.

Васильев всё правильно рассчитал — народ задело. Навылет. Плевать все хотели — и воевавшие, и нет, — было ли оно так, не было ли. Было. Было и страшнее... Именно потому и обтекли мерзостным до блёва гноем «поборники исторической справедливости» на излёте СССР: всё настоящее, всё, на что может человек в минуту смертельного выбора опереться, — оно ж должно быть уничтожено, а сам человек должен быть превращён в атомарную единицу разрозненной общественной массы. Желательно демократической. Вот тогда-то оно, конечно... только совсем изничтоженное тоталитаризмом животное в одиночку с пятью девушками в придачу на до зубов вооружённого, натасканного на смерть чужую противника пойдёт.

«Завалили трупами!..»

«Мясники!..»

«Детей и женщин на убой гнали!..»

И задался я вопросом: многие ли из молодёжи, из девчонок особенно, книгу Васильева читали? И получил я ответ.

Какой — значения не имеет.

Сами и спросите.

Одно важно: кто после заданного вопроса книгу прочёл, кто сумел пропустить сквозь себя, прямо через сердце и жилы, каждую строчку «токсичного текста» (и так тоже повесть называют всякие «свободные от шор умы») — те изменились. Значимо. До состояния глубокой внутренней задумчивости. Это значит, человек осмысляет, это значит, делает выводы.

«Лязгнул затвор его автомата, назад отскочив: патроны кончились. Боялся Васков этого мгновения: на перезарядку секунды шли, а сейчас секунды эти жизнью измерялись. Рванутся немцы на замолчавший автомат, проскочат десяток метров, что разделяли их, и — всё тогда. Хана.

Но не сунулись диверсанты. Голов даже не подняли, потому что прижал их второй автомат — Осяниной. Коротко била, прицельно, в упор, и дала секундочку старшине. Ту секундочку, за которую потом до гробовой доски положено водкой поить...»

Вспомню — думаю про Зину Портнову.

Пусть захлебнутся желчью желающие, желательно насовсем.

Кто забыл, не слышал, не помнит — пусть узнает, услышит, вспомнит. По сей день страшно осознавать, через что она прошла. Возрастом ещё и помоложе васильевских героинь, а ведь не сломалась. Выдержала такое... И не было рядом с ней никого — ни подруг боевых, ни условного старшины Васкова. И успела она в жизни короткой не один десяток фрицев прибрать (почитайте), а трёх положила самолично, из трофейного оружия, прямо на допросе.

Немцы, если что, они именно от детей и женщин приходили в ужас, осознавая невозможность победить «варварские коммунистические племена». Потому как не было для них, советских детей и женщин, никакой разницы — фронт ли, тыл, первая ли, последняя полоса обороны. Увидел немца — убей гадину. Хоть руками задуши, но убей.

Потому — слышите вы, «свободные умы»? — потому нет в строчках Бориса Васильева ни капли лжи. Потому Полевой с колёс рукопись в печать и отправил — он ведь, как представитель советской фронтовой печати, всякого навидался за годы военные, кроме прочего, лично писал докладную записку от 29 января 1954-го начальнику политуправления Первого Украинского фронта — об ужасах увиденного в только что освобождённом Освенциме.

Не в юбилеях дело — в книжных полках и в том, что на них. Что на них, то и в уме, и в сердце. Никак нам больше нельзя длить больничный по ложной слепоте. Нас слопают. Прямо на больничном. И даже соусом поливать не станут. Прямо так и слопают — вместе с ботинками и со страной.

И как мы в глаза посмотрим победителям?

А если женского пола?

Представили себе?..

Наши зори — они всё ещё тихие благодаря им всем...

Наши девушки, ремешком

Подпоясывая шинели,

С песней падали под ножом,

На высоких кострах горели.

Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.