На третий год Великой Отечественной немцы уже и не чаяли войти в Москву. Но все же им это удалось — в июле 1944 года германские солдаты и офицеры прошли по улицам советской столицы. Но это был безрадостный марш — унылые завоеватели брели под конвоем всадников с шашками наголо и солдат с винтовками наперевес. Под тяжелыми взглядами людей, потерявших близких в этой страшной войне, прошли более 57 тысяч немцев. Как прошел невиданный в истории парад пленных, как встретили их горожане и какой была дальнейшая судьба несостоявшихся захватчиков — в материале «Мосленты».

Опозоренные завоеватели

Москва уже примерялась к мирным будням и жила, озаренная радостными улыбками — едва ли не каждый день в вечернем небе расцветали салюты в честь очередного освобожденного от немцев города. Летом мир узнал об очередном триумфе Советской армии, которая в пух и прах разбила крупнейшую вражескую группировку в Белоруссии. В ходе операции «Багратион» были убиты и попали в плен десятки тысяч солдат и офицеров вермахта. Некоторые из них стали участниками парада пленных. Их свозили в Москву несколько недель и размещали на стадионе «Динамо» в Петровском парке и ипподроме на Беговой. «Гости» пребывали в тревожном неведении, и некоторые даже мысленно прощались с жизнью: прошел слух, что с ними собираются расправиться. Однако Сталин приказал всего лишь выставить напоказ горожанам опозоренных завоевателей. Это грандиозное зрелище должно было поднять моральный дух людей, измученных тяжкими испытаниями, укрепить веру в уже недалекую победу.

Фото: Михаил Трахман / ТАСС

Колонны пленных — всего их было 57 с лишним тысяч — были разделены на две части. Первая двигалась по Ленинградскому шоссе, затем — по улице Горького (ныне — Тверская) через площадь Маяковского до Курского вокзала. Вторая часть пленных шла от площади Маяковского в направлении Большой Садовой, оттуда — по Садовому кольцу до Калужской площади и далее до железнодорожной станции Канатчиково.

Монотонный печальный звук

Утром 17 июля 1944 года топот тысяч чужих башмаков огласил Москву. И наполнил город смрадом — чужеземцы, посягнувшие на нашу землю, предстали в самом неприглядном виде. Многие были грязны, растрепаны и небриты. Звенели консервные банки, заменявшие арийцам котелки, шелестели рогожки, предназначенные для ночевки. Это все, что осталось у этих вояк от похода на Россию. Генералы и некоторые офицеры, возглавлявшие шествие, разительно отличались от солдат и выглядели пристойно. Некоторые даже не потеряли привычного лоска — шли, сверкая пенсне и моноклями, печатая шаг, блистая наградами и знаками отличия, как на настоящем военном параде. Известный актер Лев Дуров, видевший в детстве парад пленных, вспоминал, что тяжелый грохот «сливался в один монотонный печальный звук. И на этом шумовом фоне гордо и уверенно ступал подкованными сапогами конвой, да звонко цокали копыта лошадей, на которых с обнаженными шашками чуть небрежно сидели казаки. А немцы все шли и шли…» Толпы москвичей заполнили улицы, приникли к окнам, высыпали на балконы, облепили крыши троллейбусов. Вышли посмотреть на ненавистных фрицев исстрадавшиеся по своим близким женщины, молодые люди, еще не нюхавшие пороха, и военные, сражавшиеся с немцами в двух войнах — Первой мировой и Великой Отечественной. И, конечно, не могли пропустить такого экзотического зрелища любопытные ребятишки.

Фото: Михаил Трахман / РИА Новости

Смотри и не забывай

Писатель Лев Славин в очерке «57 640 пленных немцев» выделил персонажи, встречавшиеся среди «гостей» столицы. Это были юнцы с печатью ранней порочности на бесхарактерном лице, усталые и равнодушные старики с седой щетиной, крестьянского вида мужчины, счастливые, что уцелели на войне. Распространены были спортивные типы с циничной усмешкой, смахивающие на профессиональных бандитов и устрашающие кретины с опущенной челюстью и свирепыми глазами. «Прямо надо сказать: зрелище неприглядное, — заключал Славин. — Недаром матери в толпе прикрывали детям глаза рукой, чтобы им не привиделись страшные сны». Одни горожане угрюмо молчали, другие, не в силах сдержать своих эмоций, награждали пленных звучными репликами. В очерке «Они увидели Москву» Борис Полевой писал: «На углу площади Маяковского из толпы вырвалась высокая, худая женщина с загорелым, морщинистым лицом. Она рванулась к офицерской колонне.

— Убийцы! Убийцы проклятые! — закричала она. Десятки рук остановили ее. Это была ткачиха «Трехгорки» Елена Волоскова. Немцы убили у нее в Смоленске всю семью сына — невестку и троих внучат».

На Крымском мосту Герой Советского Союза старший лейтенант Власенко высоко над головой поднял своего сына Женю: «Смотри, сыночек, смотри и не забывай. Только в таком вот виде могут враги попадать в нашу столицу». Немцы, наоборот, старались не смотреть на москвичей. Но все же порой любопытство брало верх, и они поднимали голову. Некоторые потом рассказывали, что замечали в толпе красивых женщин и симпатичных детей. Иные с удивлением отмечали, что дома в Москве стоят целые и невредимые, а улицы чисто убраны. Никаких разрушений и, тем более, развалин, о которых болтал Геббельс, не было и в помине.

Фото: Михаил Трахман / РИА Новости

Священная ярость жива

Это — фрагмент очерка писателя Василия Ильенкова «Пленные немцы на улицах Москвы»: «Мария Дмитриевна Куренко держит в своих старых руках внучонка и, глядя на бесконечную вереницу пленных, шепчет: — Проклятые! Проклятые! Это они, гитлеровские разбойники, убили ее сына. Старческая сухая рука ее сжимается в кулак, а губы шепчут только одно засевшее в тоскующем сердце слово: “Проклятые!..” Семидесятилетний Антон Иванович Купцов смотрит поверх очков на тех, кто два года мучил его в курской деревне, кто сжег его хату, кто отобрал последнюю корову. В глазах старика презрение и ненависть... Я видел только одного радостно возбужденного человека. Он стоял на костылях под деревом в госпитальном халате и, показывая на пленных костылем, весело говорил окружающим: — И мои тут! 190 моих! Это был гвардии старший лейтенант Анатолий Красноруцкий, командир эскадрона, взявший в плен 190 немцев под Оршей и раненый 26 июня». Еще одно впечатление — стихотворение Дмитрия Кедрина «Пленные». Вот его фрагмент: Простить их? Напрасные грезы! Священная ярость — жива!.. Их слезы — те самые слезы. Которым не верит Москва! У девушки в серой шинели По милому сердце болит. Бредя по московской панели, Стучит костылем инвалид... Ведь если б Восток их не встретил Упорством своих контратак — По солнечным улицам этим Они проходили б не так! Тогда б под немецкою лапой Вот этот малыш умирал, В московском отделе гестапо Сидел бы вон тот генерал... Среди горожан находились и те, кто сочувствовал немцам. Русские люди добры и отходчивы, праведную ненависть у них возбуждают вооруженные, жестокие и творящие зло враги. Безоружные пленные, падшие и униженные вызывают жалость. День уже клонился к закату, а по московским мостовым все текла и текла серая людская масса в выгоревших, драных мундирах. И когда проковылял последний немецкий солдат, на улицы столицы выкатились десятки автомобилей с брандспойтами и щетками, чтобы смыть грязь и скверну, оставленную постылыми чужаками.

Фото: Михаил Трахман / ТАСС

Жалкие, худые и голодные

После парада пленных развезли по разным городам и весям. Они несколько лет восстанавливали то, что сами разрушили во время войны: заводы, фабрики, плотины, железные дороги. Работали на лесозаготовках, строили дома, прокладывали шоссе. В Москве, как и в других городах, пленные ходили свободно, без конвоиров. Они были жалкие, худые и вечно голодные. Как пел Высоцкий, «на стройке немцы пленные на хлеб меняли ножики…» И не только — мастерили керосинки, примусы, другую утварь. За работу брали немного, соглашались на продукты и папиросы. На досуге немцы доставали губные гармошки и наигрывали нехитрые мелодии. Увидев детей, смотрели на них печальными глазами и поясняли, что на родине у них тоже есть «киндер». Немцы были и частью московского послевоенного пейзажа. Строили дома на Хорошевском шоссе, в Тушине, Измайлове, Курьянове, других районах. Работали на совесть, и кое-какие здания сохранились. Одна женщина рассказывала автору этих строк, что на закате прошлого века в ее квартиру позвонил хорошо одетый старик. На ломаном русском языке он объяснил, что в конце 40-х годов строил этот дом. Немец улыбался, а по его морщинистым щекам текли слезы.