Миры Исаака Бабеля. К 130-летию писателя.

Биография Исаака Эммануиловича действительно была бурной – впрочем, в те годы, пожалуй, не было писателей без биографии. И как только начинаешь хоть немного в неё углубляться, наталкиваешься на огромное число белых пятен, тайн и недосказанностей, которые сбивают с толку и не дают покоя. Как знать, возможно, ответы хотя бы на часть из этих загадок содержались в огромном архиве писателя, изъятом при аресте и впоследствии бесследно исчезнувшем. Этого, однако, по всей вероятности, мы уже никогда не узнаем. А хотелось бы… Опубликованное литературное наследие Бабеля относительно невелико и, по сути, всё оно состоит из двух не слишком объёмных, но бесконечных по глубине содержания блоков – "Одесских рассказов" и "Конармии", принесших выходцу из Южной Пальмиры громкую прижизненную славу. Исаака Бабеля, в самом деле, ещё при жизни называли классиком литературы, и главную роль в этом сыграл именно сборник рассказов о знаменитой 1-й Конной армии, который сделал Бабеля всемирно известным. Так, мы знаем, что эти рассказы прочёл сам Эрнест Хемингуэй, выразивший свои впечатления от прочитанного следующим образом: "Я от него в восторге. Вещи Бабеля замечательны, и пишет он прекрасно. Стиль Бабеля даже лаконичнее моего". Выходец из семьи состоятельного одесского коммерсанта Мане Бобеля, затем сменившего имя и фамилию на более благозвучные Эммануил Бабель, Изя не пошёл по стопам отца – он с детства, внешне ничем не выделяясь, рос мальчиком пытливым и наблюдательным, обладавшим зоркостью морского бинокля и даром облекать увиденное в слова. По отзывам современников и литературных критиков, Бабель был непревзойдённым мастером диалогов, поражавшим точностью передачи интонации и манеры речи других людей. Кстати, Бабель пробовал себя и на ниве сценариста, сотрудничая с Сергеем Эйзенштейном, но этот потенциально очень плодотворный и успешный альянс по ряду причин таковым в реальности не оказался. При оценке творчества Бабеля в первую очередь на ум приходят два его главных качества: наблюдательность и стиль. И если наблюдателей в нашей литературе, в принципе, хватает, то вот такого стилиста, как Бабель, ещё поискать. Сам он так описывал свой стиль в новелле "Ги де Мопассан": "Никакое железо не может войти в человеческое сердце так леденяще, как точка, поставленная вовремя". Именно эта "точка, поставленная вовремя", так поражавшая современников, и была его отличительным знаком, или фирменной чертой, если угодно. Если говорить о стиле и возможных сравнениях и параллелях, то Бабеля, например, многие сравнивали с Зощенко, и отнюдь не безосновательно: если тематически произведения этих двух современников довольно сильно разнятся, то в стилистике как раз общего довольно много. Это стилистическое, или эстетическое, сходство, заключалось в красочности, ёмкости, сочности описаний, умении найти слово, которое исчерпывающе описывает то или иное явление окружающей действительности. Для своей безумной эпохи первой трети XX века Бабель, в общем-то, отнюдь не уникален, и, думается, его вряд ли можно уподобить "беззаконной комете в кругу расчисленных светил". Как в плане биографии, так и в плане творческих особенностей собратьев у него много – тот же Зощенко или, скажем, Андрей Платонов, чей слог бабелевскому если и не совсем сродни, то, во всяком случае, довольно близок. Не знаю, так ли уж важно говорить о литературном генезисе Бабеля, вычленять его литературных предшественников и т.п. В известном смысле манера письма Бабеля восходит к Библии. Известно, что он, выпускник Одесского коммерческого училища, в то же время, по-видимому, от отца, получил ортодоксальное талмудическое образование и хорошо знал иврит – якобы даже лучше русского, на котором начал писать только в 12-13 лет. А коммерческое училище дало ему неплохое знание французского языка и французской классической литературы. К слову, французский натурализм, прежде всего Золя и Мопассана – это ещё одни зёрна, в юности засеянные в творческой лаборатории Бабеля и затем давшие пышные всходы в "Одесских рассказах" и "Конармии". А отчасти даже ещё раньше – литературный дебют Бабеля состоялся в 1916 году, в журнале Максима Горького "Летопись". Там было два рассказа – "Мама, Римма и Алла" и "Илья Исаакович и Маргарита Прокофьевна". Рассказы эти, к слову, вызвали резкую реакцию ещё царской критики, которая вменяла им порнографический характер. Автора должны были судить, но помешала Февральская революция. С обвинениями в порнографичности Бабель столкнётся ещё раз в 1924 году, ровно сто лет назад, когда Семён Будённый крайне гневно отреагирует на первые опубликованные из цикла "Конармии" рассказы. В своей статье "Бабизм Бабеля из "Красной нови", опубликованной в журнале "Октябрь", знаменитый командарм просто-напросто сыпал ругательствами по адресу писателя, именуя его "дегенератом от литературы, эротоманом, садистом и развратником" , который-де не понимает "сущности классовой борьбы", "выдумывает небылицы" и "обливает грязью лучших командиров-коммунистов". За Бабеля заступался его старый покровитель Горький, и стоит отметить, что, несмотря на столь уничижительную критику влиятельных советских военачальников, "Конармия" издавалась в 20-е годы весьма активно и пользовалась бешеной популярностью. В том числе, как уже говорилось, не только среди советских читателей, но и зарубежных. Но в конце концов эта критика всё же аукнется Бабелю. Возможно, кстати, что градус её накала был бы несколько ниже, не смени в своё время отец писателя одну букву в фамилии. А так довольно громкая, звучная, но оставляющая простор для похабных и пошлых шуток новая фамилия дала Будённому дополнительный повод для обвинений в "садизме, эротизме и бабизме". Позже, к слову, этот сюжет нашёл отражение в советском фольклоре в виде многочисленных анекдотов по адресу Будённого, но расстрелянному Бабелю, как говорится, от этого не легче. Что же до "садизма и эротичности", то да, это было, и во многом стало результатом синтеза, пользуясь выражением Пушкина, "библейской похабности" и бесстыдства французской прозы, который породил необыкновенно откровенную, эротичную, физиологичную прозу Бабеля. Кто-то из критиков писал ещё грубее, вульгарнее и определённее, что мир Бабеля – это "кровь, слёзы, пот и сперма". Грубо, конечно, зато исчерпывающе точно и справедливо. Как мы знаем, русская литература развивается циклично, в ней всё повторяется, только на новом витке исторического развития. Возьмём какого-нибудь типичного героя Бабеля, скажем, страшного красноармейца Никиту Балмашёва, призывающего расстреливать всех подозрительных, дабы "смыть позор с лица трудовой земли и республики". С одной стороны, это homonovus, порождение страшных времён революции и Гражданской войны, но с другой, если задаться целью найти его типологических предшественников, то на их роль вполне могут сойти запорожские казаки из "Тараса Бульбы" Гоголя – богатыри, люди, для которых сила превыше всего, и которые прикрывают громкими фразами о чести и долге свои звериные инстинкты. Это в равной мере относится как к красноармейцам, так и описываемым Гоголем казакам, и это то, что роднит двух великих писателей. У Гоголя с Бабелем и впрямь немало общего. Оба они были одинаково далеки от страшного и жестокого мира, который описывали, и оба в равной мере искренне пытались его полюбить, сродниться с ним, даже ценой отказа от собственных моральных установок. Особенно тяжело это было для Бабеля, который, в отличие от предшественника, писал о своих современниках, на которых вдоволь насмотрелся, служа в 1-й Конной в качестве военкора. И ещё один общий мотив, если угодно, ветхозаветный – тема отцов и детей. В "Тарасе Бульбе" отец убивает сына Андрея, полюбившего польку и тем самым предавшего отца. В мире царящего патриархата восстание сына против отца – вещь немыслимая, но, как мы видим, это происходит. Пока, правда, это скорее "бунт обречённых", и заканчивается он закономерно трагично для сына. У Бабеля же мы наблюдаем окончательный крах старых ветхозаветных патриархальных основ, когда дети уже в открытую, ничего не стесняясь, восстают против отцов, пытая и убивая их. Два главных цикла Бабеля – "Одесские рассказы" и "Конармия" – во многом схожи, они оба наполнены насилием, жестокостью, попранием христианских и общечеловеческих заповедей. Но есть и различие – в "Одесских рассказах", при всём творимом кошмаре, все обитающие там люди из одного мира, "одной крови", они друг другу свои, хоть и убивают друг друга. Но убивают не ни за что, не просто так, а с какими-то целями – жестокости просто ради жестокости в "Одесских рассказах" всё же нет. У одесских биндюжников были свои представления о гранях дозволенного, свой кодекс чести – извращённый, но всё же, какой уж был. В их мире есть место и юмору, и прочим обычным человеческим чувствам и проявлением. Мир "Конармии" - грязный, заскорузлый, вымороченный, в котором всё предельно серьёзно, все друг другу чужие, и убить другого человека не стоит ровным счётом ничего. Мир, в котором действует принцип "цель оправдывает средства", но в котором при этом жестокость по сутисамоцельна, потому что все остальные цели, которыми она оправдывается, абстрактны, иллюзорны и эфемерны. "Конармия" – это хроника, летопись самоуничтожения народа, и в этом смысле "Одесские рассказы" противопоставлены ей как нечто светлое, где есть хоть какая-то надежда на будущее. Да, этот одесский мир тоже отнюдь не идеален, это не Аркадия и не рай на земле, но в нём есть зачатки, из которых затем, через какое-то время, может взрасти нечто "разумное, доброе, вечное". Одесса – это Россия в миниатюре, какой она могла бы стать, та самая пресловутая "прекрасная Россия будущего". Можно, конечно, понимать утопичность этой идеи, сравнивая Одессу Бабеля, скажем, с "Городом Солнца" Томмазо Кампанеллы, или городом-садом Маяковского, или "праведной землёй" из пьесы "На дне" Горького. Издревле живёт мечта человека о некоем справедливом общественном устройстве, о том самом "рае на земле", которая недостижима, как и всякий идеал. Осознавал это и Бабель, по сути дела, на контрасте Одессы и Конармии показавший, что Россия, к сожалению, куда ближе ко второму миру, нежели к первому. У Бориса Слуцкого есть стихотворение о Бабеле, содержащее такие строки: Кем был Бабель? Любопытным На пожаре, на войне. Мыт и катан, бит и пытан, Очень близок Бабель мне. Жизнь Бабеля была прекрасна и в то же время страшна, как и его рассказы, читать которые психологически тяжело, даже невыносимо, но оторваться от которых сложно. В общем-то, Бабель всю жизнь ходил по краю, играл с огнём, что с большой долей вероятности должно было привести его к трагическому финалу. К концу 20-х он почти перестаёт писать, ограничиваясь лишь анонсами будущих произведений, под которые берёт у журналов крупные авансы и никогда не возвращает их, так и не представив обещанные рассказы к сроку. Бабель часто бывает за границей, иногда даже вопреки отрицательным резолюциям Сталина – одна из загадок его биографии – но всегда возвращается, ибо, как сам говорил, был "отравлен Россией". Будучи, откровенно говоря, не слишком красивым мужчиной, он нравился женщинам, привлекая их каким-то особым магнетизмом, "неотразимым шармом", о котором вспоминала его вторая жена Антонина Пирожкова. Кроме того, Бабель водил довольно близкую дружбу со многими видными представителями тогдашней советской элиты, включая печально знаменитого Николая Ежова. Был знаком и с самим Сталиным, с которым встречался на даче Горького, но всё же, по собственным признаниям, оставался для этой публике чужим: "Я не понравился". И не мог, наверное, понравиться, ибо, в отличие от них, оставался человеком, хоть, как и многих русских интеллигентов, его необъяснимо тянуло к этому жестокому и бесчеловечному миру. По некоторым свидетельствам, Бабель довольно плотно сотрудничал с ОГПУ, но как и в каком статусе – не до конца понятно, да и нет желания это выяснять, если честно. Как бы там ни было, от кровавой расправы и расстрельной ямы это его не уберегло. Как и Ежова, как и многих других. Бабель был представителем мощнейшей одесской литературной плеяды, той самой, откуда родом Олеша, Катаев, Ильф, Петров и многие другие. Вместе с тем, многие – и вполне справедливо – считают именно Бабеля самым ярким писателем 20-х годов. Прежде всего, конечно, благодаря стилю и необыкновенной выразительной мощи его прозы. Этот стиль и эта выразительность, как и всё творчество Бабеля, полное библейских и прочих аллюзий и коннотаций, были имманентны и органичны именно для эпохи 20-х – эпохисуровой, лихой, жестокой, но в которой была и большая доля свободы, был кислород для большого литературного творчества. Потом наступили 30-е, когда этот кислород почти полностью иссяк, а с ним defactoкончилось и творчество Бабеля – незаконченные романы о коллективизации и чекистах, полагаю, всерьёз в этом контексте рассматривать не стоит. Настоящий писатель, как известно, не может замолчать. Если замолчал – значит, был ненастоящий. Но Бабеля, думается, "ненастоящим" назвать нельзя. Просто в новой исторической реальности для его творчества места уже не оставалось. Сначала закончилась творческая жизнь, а чуть позже и земная, без творчества выхолощенная и потому бессмысленная. Факт печальный, но не уникальный – подобных примеров хватает и до, и после Бабеля. Вообще во внешних, так сказать, фабульных своих чертах судьба Бабеля не так уж и уникальна и эксклюзивна, но всё же было и есть в его творчества и в нём самом нечто-то особенное, что делает его primusinterparesв литературном мире 20-х и благодаря чему мы читаем и перечитываем Бабеля до сих пор, как бы подчас это ни было морально тяжело.