«Все немцы — варвары и дикари» Пропаганда зверств изменила ход Первой мировой войны. Как работали фейки тех лет?

110 лет назад, в октябре 1914 года, немецкие интеллектуалы опубликовали открытое письмо «К культурному миру» (манифест 93-х) с опровержением обвинений стран Антанты в военных преступлениях и зверствах, совершенных германской армией, особенно в оккупированной нейтральной Бельгии. Из-за чего оно появилось и какое влияние на ход Первой мировой войны оказала пропаганда? Почему люди верили лживым слухам о фабрике по переработке трупов, об отрубленных детских руках и о распятом солдате? Чем военная пропаганда столетней давности была похожа на современную? Обо всем этом «Ленте.ру» рассказал кандидат исторических наук, доцент факультета мировой политики МГУ имени М. В. Ломоносова Николай Юдин.

Первая информационная

Начало XX века, когда случилась Первая мировая война, — время становления массовых обществ и массовых армий. Можно ли сказать, что тогда же появилась массовая военная пропаганда?

Николай Юдин: Это очень объемный вопрос, на него трудно дать короткий ответ. Я постараюсь сформулировать свои мысли тезисно.

С одной стороны, безусловно, так и есть. Первая мировая война стала своего рода первым опытом массовой, индустриальной по своему характеру войны, к которой оказалась не готова ни одна из противоборствующих сторон. Это обстоятельство прямо отразилось и в сфере пропаганды. С другой стороны, всегда сложно говорить о новизне и эксклюзивности любого исторического события. Специалисты по какому-либо историческому периоду (особенно специалисты по современности), часто грешат тем, что приписывают предмету своего научного интереса какую-то невиданную новизну и актуальность. Массовое вовлечение гражданского общества, прямое или эмоциональное, в военные действия — это феномен второй половины XIX века. Именно тогда газеты стали играть роль основных средств массовой информации, а в некоторых странах это произошло еще раньше.

Первым образцом военной пропаганды индустриальной эпохи можно, пожалуй, считать испано-американскую войну 1898 года. Американские СМИ, объективно являвшиеся в то время одними из самых развитых, развернули против Испании настоящую информационную войну, сопровождавшую непосредственные военные действия между двумя странами.

Именно в преддверии этой войны в американской прессе появились сообщения о первых в истории концентрационных лагерях, которые испанцы устраивали для мирного населения на Кубе?

Да, это так. Пропаганда, основанная на описании зверств противника (Atrocity propaganda), в том числе тиражирование информации о репрессиях против мирного населения и прочих систематических военных преступлениях, в современном виде впервые ярко проявила себя во время испано-американской войны 1898 года. Но все же это был локальный конфликт, в отличие от Первой мировой войны, которая действительно стала важным рубежом в становлении военной пропаганды как системной информационной политики.

Инструменты пропаганды

С помощью каких пропагандистских инструментов с началом Первой мировой войны в разных европейских странах шло формирование образа врага? Они нащупывались эмпирически?

Главная задача любой военной пропаганды — мобилизация населения вокруг власти, поддержание внутреннего мира в обществе, чтобы оно во имя войны было готово терпеть лишения и идти на жертвы. Первая мировая война примечательна тем, что для решения этой задачи все воюющие страны прокладывали себе дорогу в информационном противоборстве во многом на ощупь.

Как правило, это все были творческие меры ad hoc, и каких-то заранее продуманных стратегий никто заранее не разрабатывал. Со временем методом проб и ошибок были определены ставшие универсальными методы и средства пропаганды, которые с разной степенью успешности применялись всеми враждующими сторонами.

Ad hoc (лат. ad hoc — «к этому») — латинское выражение, означающее «для данного случая», «специально для этого». Решение для конкретной цели, проблемы или задачи, а не обобщенное решение, адаптируемое к сопутствующим примерам.

Первой мерой, которую сразу инстинктивно приняли все участники конфликта, стала военная цензура — максимальное ограничение информации о ходе военных действий и мобилизации, о состоянии вооруженных сил и их материально-техническом обеспечении. Не зря английский историк Кейт Хейст отмечала:

По тем временам это было новшеством, и правительства разных стран наломали немало дров, прежде чем нащупали хоть какой-то конструктивный подход к взаимодействию со средствами массовой информации. Где-то это удалось сделать быстрее и эффективнее, где-то — медленнее и хуже.

Инструменты информационного воздействия, применяемые в годы Первой мировой войны, можно условно разделить на две составляющие. С одной стороны, это инструменты, ориентированные на формирование внешней мотивации войны — за что мы воюем и против кого мы воюем.

Широко распространились рассуждения, что нынешняя война — это не просто межгосударственный конфликт, но конфликт мировоззренческий, цивилизационный, где на повестке дня стоит вопрос выживания целой нации, расы.

С другой стороны, это инструменты, направленные на разработку внутренней мотивации — кто мы и чего хотим в этой войне. Иными словами, это инструменты, направленные на конструирование новых коллективных способов самоидентификации и новой коллективной идентичности общества.

Формирование собственной коллективной идентичности всегда непосредственно взаимосвязано с формированием образа врага и образом «иного».

Для этого было важно противопоставить дикость и жестокость противника высоким моральным качествам своего народа. Обе эти группы пропагандистских инструментов работали в тесной связке, хотя нередко бывали сбои и они вступали в диссонанс.

Можете назвать примеры применения таких пропагандистских инструментов в разных странах?

Конечно. Например, в российской пропаганде того времени в качестве инструмента для внутренней мотивации был характерен тезис, что страна пробудилась ото сна, что только теперь русское общество воспряло и оживилось. Подобная идея об омоложении и оздоровлении нации через войну была распространена и во французской пропаганде, причем в очень похожих выражениях. В Великобритании такие представления тоже имелись, хотя и не в таких масштабах.

В пропаганде присутствовал, но был менее однозначен тезис о целях войны. В странах Антанты (а я изучал прежде всего их пропаганду) можно заметить странную ситуацию. С одной стороны, обществу надо было объяснить, за что оно воюет, ради чего терпит жертвы и лишения. Поэтому требовалось предъявить людям понятный и желаемый образ будущего после окончания войны. С другой стороны, воюющие страны стремились лишний раз не конкретизировать свое видение послевоенного мира.

Почему?

Во-первых, вопрос о послевоенном переделе мира мог повлечь за собой ненужные трения с союзниками. Например, в России очень беспокоились, согласятся ли Великобритания и Франция с передачей ей после победы в войне Константинополя с Черноморскими проливами. Во-вторых, воюющие стороны опасались создать себе репутацию хищников в глазах общественного мнения нейтральных государств. Поэтому все рассуждения о послевоенном устройстве мира носили очень абстрактный характер.

Приемы пропаганды

Имелись ли универсальные нарративы пропаганды, использовавшиеся всеми сторонами во время Первой мировой войны?

Конечно. Например, апелляция к своему славному военному прошлому. В России это было обращение к опыту Отечественной войны 1812 года. Недаром Великую войну, как тогда именовали Первую мировую, царская пропаганда называла еще и Второй Отечественной.

Во Франции пропагандисты черпали свое вдохновение в противопоставлении текущей войны неудачной для страны франко-прусской войне 1870-1871 годов. В Англии ссылались на славный исторический путь Британской империи, которая якобы всегда традиционно выступала защитницей международного права. Разумеется, это был искусственный нарратив, но он резонировал с настроениями как минимум образованной части британского общества.

Какие приемы пропаганды были наиболее распространены во время Первой мировой войны?

Если говорить совсем кратко, то это апелляция к эмоциям и инстинктам, а не к рациональным аргументам, стремление интерпретировать войну не как политический, а как нравственный и мировоззренческий конфликт, представить ее как противостояние абсолютного добра и абсолютного зла, цивилизации и варварства.

С помощью этих приемов создавался образ врага, который включал в себя обвинения противника в нарушении им обычаев и законов войны с подробным и нередко натуралистическим описанием его реальных и мнимых зверств в отношении военнопленных и мирного населения.

Еще к этому можно добавить элементы расизма (это было больше характерно для французской пропаганды), высмеивание противника (чаще всего это касалось главы враждебного государства) и идея о религиозном характере текущего противостояния.

Например, в странах Антанты очень любили высмеивать германского кайзера Вильгельма II, особенно его подкрученные вверх усы. Еще одной мишенью пропагандистов Антанты стала немецкая культура в целом и философия в частности, воплощением которой стал Фридрих Ницше. Религиозный мотив был больше характерен для российской пропаганды, которая убеждала:

С крестом в руке, с молитвой на устах идет наш народ, народ-богоносец, объявить человечеству свободу.

Ваш рассказ о представлении Первой мировой войны не как очередного конфликта между соседними странами, а как противостоянии добра и зла, очень напоминает современный мем о двойных стандартах.

Так оно и работало — именно в таком немного наивном и карикатурном виде. Например, французская пропаганда изображала Первую мировую войну как противоборство древней латинской культуры с нашествием извечно агрессивных диких гуннов, а российская пропаганда преподносила этот конфликт как высшую фазу противостояния славянства и тевтонства. В обеих странах быстро возобладало представление о том, что в военных преступлениях германской армии виноват весь немецкий народ вместе с кайзером.

О чем писали газеты стран Антанты 110 лет назад

«Тан» (Франция), 11 августа 1914 года

«Новое время» (Россия), 30 июля (12 августа) 1914 года

«Таймс» (Великобритания), 10 сентября 1914 года

«Экономист» (Великобритания), 17 октября 1914 года.

Но к такому образу врага в разных странах пришли с разной скоростью. Во Франции, России и Германии черно-белая картина мира с возложением на противника коллективной вины за развязывание войны возникла почти сразу после ее начала. В Великобритании средства массовой информации еще какое-то время пытались соблюдать некоторую объективность, различая немецкие элиты и немецкое общество.

Писатель Герберт Уэллс, который сразу после начала Первой мировой войны активно включился в работу британской пропаганды, писал, что англичане должны помнить, что Британия воюет не с немецкой нацией, а с немецкой военной машиной:

Вскоре, однако, и британская пропаганда пришла к идее, что в войне виновата вся Германия и весь немецкой народ. Потом именно британская пропаганда внесла наибольший вклад в демонизацию германской армии и всех немцев.

Atrocity propaganda

Полное расчеловечивание противника и его демонизация применялись в военной пропаганде и раньше. Например, против России это использовали поляки в Ливонскую войну («летучие листки») и пруссаки в Семилетнюю. Но правильно ли я понимаю, что именно в Первую мировую войну эти пропагандистские средства вышли на новый, недосягаемый прежде уровень?

Соглашусь с вами. Пропаганда зверств как элемент формирования образа врага действительно стара как мир и известна как минимум с античных времен. В этом смысле уникальность Первой мировой войны в том, что никогда раньше в таком масштабе гражданское население не было охвачено этой пропагандой и никогда раньше она не попадала на такую благодатную почву.

Раньше воздействие пропаганды зверств было ограниченным. Во время греческой национально-освободительной революции 1821-1829 годов британская пресса тоже рассказывала своим читателям о турецких зверствах против греков (например, о резне на Хиосе в 1822 году), а польская эмигрантская пропаганда в европейских газетах красочно описывала зверства царского режима при подавлении польских восстаний.

Это, конечно, вызывало возмущение в общественном мнении, но речь шла про описание страданий каких-то далеких народов, которым можно было посочувствовать, но не более того. Однако в Первую мировую войну все уже было по-другому.

А что изменилось?

Во-первых, рассказы о подобных ужасах вызывали совершенно иную реакцию и гораздо большую эмоциональную вовлеченность, потому что касались соотечественников или жителей соседних европейских стран вроде оккупированной немцами Бельгии. Во-вторых, по современным меркам в Первую мировую войну пропаганда зверств была еще очень грубой, нарочито кадаврической, прямолинейной и наивной. Она во многом основывалась исключительно на анонимных свидетельствах, которые невозможно было проверить.

Кадаврический (от «кадавр» — труп, мертвец) — относящийся к смерти, мертвый, мрачный, ужасный.

Сейчас в такое мало кто поверил бы.

Но это мы, люди XXI века, погруженные в эту информационную повестку буквально в фоновом режиме, научились соблюдать минимальную информационную гигиену и в значительной мере выработали иммунитет к подобным методам пропаганды. Однако люди, жившие более ста лет назад, сталкивались с этим явлением впервые. Да и доверия к печатному слову тогда было несопоставимо больше.

Поэтому в годы Первой мировой войны пропаганда зверств при всех своих очевидных недостатках имела гораздо больший резонанс, чем она в такой форме имела бы в современных условиях. В этом отношении она была уникальной.

Неужели такие топорные приемы пропаганды совсем не встречали у людей отторжения?

Везде было по-разному. Судя по источникам личного происхождения, в России немало образованных людей уже в 1914-1915 годах подмечали прямолинейность официальной пропаганды в формировании образа врага, поэтому она не встречала у них симпатии и поддержки.

Сложно сказать, насколько это резонировало с настроениями широких народных масс. Сохранились воспоминания многих офицеров (особенно это часто встречается в белогвардейской мемуарной литературе) о том, что российская пропаганда, направленная на простых солдат, тоже часто била мимо цели.

Нижним чинам было непонятно, почему немцы и австрийцы — такие же христиане, как и они сами — вдруг оказались не просто врагами, а врагами всего рода человеческого. Русским солдатам было более привычным видеть непримиримых врагов прежде всего в лице нехристианских народов: турок или японцев.

Англичанка распространяет

Почему именно британская пропаганда зверств в годы Первой мировой войны оказалась наиболее разнузданной и эффективной?

Я думаю, что причина этого состоит не в каких-то исключительных достоинствах британских пропагандистов и их особой убедительности, а в колоссальной силе влияния тогдашних британских средств массовой информации. Уже в то время в глобальном информационном поле очень многие информационные потоки так или иначе генерировались и концентрировались в Великобритании.

Эта ситуация еще более усугубилась в последующие годы во многом в результате уроков, извлеченных британским правительством из опыта Первой мировой войны. Уже во время Второй мировой войны деятельность главных британских СМИ была поставлены под жесткий централизованный контроль государства.

Тут еще приложили свою руку британские ученые-гуманитарии — историки, политологи, социологи. Британская наука, которая после Первой мировой занималась осмыслением ее опыта, имела в мире непререкаемый авторитет, поэтому именно английский взгляд на эту войну стал доминирующим.

Это можно сравнить с тем, как английская пропаганда XVI века демонизировала Испанию. Ведь во всем мире, и у нас в стране тоже, до сих пор на противостояние Елизаветы I и Филиппа II смотрят глазами англичан. Стараниями английских авторов этот конфликт по сей день во многом представляется противоборством добра и зла — прогрессивной и свободолюбивой Англии с отсталой и агрессивной Испанией.

Есть такая точка зрения, что пропаганда зверств была нужна британским властям для того, чтобы объяснить общественному мнению своей страны необходимость вступления в Первую мировую.

Отчасти с этим можно согласиться. В отличие от России и Франции, в 1914 году Великобритания формально не подвергалась нападению Германии. Наоборот, это Великобритания объявила Германии войну.

Это был очень важный нюанс для британских пропагандистов, потому что формально они не могли объявить немцев агрессорами, как это сделали их российские и французские коллеги. Чтобы обосновать легитимность участия своей страны в войне, британским пропагандистам пришлось нещадно эксплуатировать образ «изнасилованной Бельгии», тем более что немцы давали для этого все основания.

«Изнасилование Бельгии»

Насколько правдив сюжет об немецком «изнасиловании Бельгии»? Я имею в виду резни в Льеже и Динане, сожжение Лёвена (Лувена) в августе 1914 года, истории британских медсестер Эдит Кэвелл и Грейс Хьюм. А еще были истории о распятом канадском солдате и о германской фабрике по утилизации трупов. Где тут ужасная правда, а где пропагандистский вымысел?

Фабрика по утилизации трупов для изготовления глицерина и мыла — это доказанный фейк. То же самое, скорее всего, относится и к истории о распятом на двери сарая канадском солдате — во всяком случае, никаких доказательств этого так и не обнаружили.

Канадский солдат — пропагандистский миф, созданный британской прессой во время Первой мировой войны. Согласно этому мифу, немецкие солдаты во время сражения на Ипре 24 апреля 1915 года захватили в плен и распяли на дереве (по другим версиям — на заборе или на дверях сарая) солдата или офицера из Канадского корпуса. Впервые заметка об этом событии появилась в британской газете The Times от 10 мая 1915 года и называлась Torture of a Canadian Officer («Пытка канадского офицера»).

Это раздули газетчики, которые пользовались невероятными кадаврическими слухами и совершенно не собирались их проверять.

Это была сознательная ложь или добросовестное заблуждение?

Едва ли сейчас можно точно сказать, что 110 лет назад было за душой у того или иного пропагандиста. Надо иметь в виду, что в случае с описаниями зверств мы вступаем на очень скользкую дорожку и обо всем этом очень сложно говорить.

Мы совершенно точно знаем только то, что значительная часть описания зверств (заколотые младенцы, отрезанные конечности, пытки пленных, массовые изнасилования), приписываемых германским военным в годы Первой мировой войны, являлись плодом фантазии пропагандистов стран Антанты, которые даже не были на фронте.

Отрезанные груди медсестры Грейс Хьюм

28 декабря 1914 года семнадцатилетняя Кейт Хьюм из Дамфриса предстала перед Высоким судом Эдинбурга за публикацию двух поддельных писем в своей местной газете. Первое письмо, предположительно от ее сестры Грейс, было написано в форме прощания на смертном одре. Во втором, от вымышленной коллеги Грейс медсестры Маллард, рассказывалось о том, как немецкие солдаты отрезали груди сестре Хьюм и оставили ее истекать кровью на полу бельгийского госпиталя в Вильворде, где она якобы работала полевой медсестрой. Хотя было рекомендовано смягчить приговор Кейт, когда присяжные обнаружили, что ее брат погиб на борту «Титаника», преступление было сочтено достаточно серьезным, чтобы оправдать немедленное тюремное заключение Кейт и рассмотрение ее дела в одном из высших судов Шотландии.

Через девять месяцев после публикации письма Кейт доклад британского правительства о предполагаемых бесчинствах немцев в Бельгии был опубликован в англоязычном мире, что вызвало международную сенсацию. В докладе бывший посол в Соединенных Штатах лорд Джеймс Брайс и его коллеги утверждали, что после проведения тщательного расследования у них появились неоспоримые доказательства того, что немецкие солдаты отрезали женские груди, закалывали штыками младенцев, отрубали руки маленьким детям и, как правило, насиловали, грабили и калечили граждан этой мирной и нейтральной страны.

Кейт Хьюм была осуждена, получила условный срок и обвинена в фабрикации «отвратительной истории», которая намеренно «шокировала и ужаснула» общественность. По мнению Томаса Клоустона, одного из психиатров, обследовавших Кейт, заключенную в тюрьме, в то время она находилась «в состоянии подростковой истерии, и такие условия могли сделать ее совершенно ненормальной в своих фантазиях и действиях. Письма были скучными, непоследовательными, нелогичными и абсурдными, — такими, какие могли быть написаны человеком в описанном им состоянии».

Лорду Брайсу, с другой стороны, аплодировали за то, что он подтвердил и предал гласности агрессивное поведение немецкой армии. Сэр Отто Тревельян подытожил мысли многих корреспондентов, когда написал Брайсу: «Я не могу выразить словами, какое дружеское облегчение и радость я испытываю от выполнения вашей огромной, труднейшей и чрезвычайно важной задачи. Какая услуга обществу оказана вами и вашими коллегами. Я искренне надеюсь, что правительство приложит все усилия для того, чтобы об этом стало широко известно в стране и за рубежом».

Доклад Брайса отличался от письма Кейт Хьюм в «Дамфрис Стандард» не жуткими подробностями описываемых зверств и, по мнению многих ученых, правдивостью рассказов, — оба они были основаны на одинаково преувеличенных доказательствах. Нельзя было даже предположить, что Кейт Хьюм находилась, как описал ее психиатр, «в состоянии легкой истерии»: действительно, большая часть показаний Брайса основывалась на показаниях свидетелей, таких же молодых и обезумевших, как Кейт. Отличие заключалось в официальном одобрении доклада Брайса, что позволило ему претендовать на все более ценную роль общепризнанной истины и, таким образом, использовать ряд ярких гендерных образов в качестве инструмента официальной пропаганды.

Это действительно оказалось мощным маркетинговым инструментом. Использование изображений насилия в отношении женщин, детей и семьи создало набор казалось бы неопровержимых моральных императивов, с помощью которых можно было заставить замолчать антивоенную оппозицию, убедить новобранцев и потребовать даже самых ужасающих жертв от обывателей, которые постоянно умоляли вернуть своих сыновей. В этой главе мы рассмотрим аутентификацию и распространение историй о зверствах и обсудим символическую ценность изображений военного времени, которые были одновременно сентиментальными и сексуальными, патриотическими и порнографическими, эффективными и подрывными.

С немецким вторжением в Бельгию 4 августа 1914 года британцы получили доступ к почти безграничному массиву данных, свидетельствующих о жестокостях самого садистского толка. Сравнивая немецкую армию с «одной огромной бандой Джека-потрошителя», популярный писатель Уильям Лё Кё был лишь одним из сотен патриотически настроенных публицистов, которые в жутких подробностях описывали такие ужасы, как гувернантка, повешенная «совершенно голой и изуродованной».

Фрагмент книги Николетты Ф. Галлейс «Кровь наших сыновей».

Во многом это были либо раздутые слухи, либо откровенные выдумки. В современных условиях большинство этих публикаций сразу признали бы фейками хотя бы из-за того, что они ссылались на сведения из анонимных и прочих сомнительных источников.

Сложнее обстоит дело с официальными документами вроде бельгийских или французских отчетов и доклада Брайса. В них анонимные непроверяемые свидетельства соседствовали с доказанными случаями военных преступлений германской армии — нарушениями законов и обычаев войны и жестокого обращения с мирным населением. Это уже очень похоже на современную пропаганду, в которой откровенный вымысел часто неразрывно переплетается с объективно установленными и доказанными свидетельствами.

Доклад Брайса — доклад комитета по по предполагаемым военным преступлениям Германии во время Первой мировой войны, созданного в декабре 1914 года в Великобритании под председательством виконта Джеймса Брайса. Был опубликован 12 мая 1915 года с обвинительным заключением в отношении действий германской армии в Бельгии во время ее оккупации. К концу 1915 года доклад был переведен на все основные европейские языки и оказал глубокое влияние на общественное мнение в союзных и нейтральных странах, особенно в США. Большинство оригиналов показаний бельгийских свидетелей после окончания Первой мировой войны найти не удалось. Многие исследователи подвергают сомнению как достоверность собранных свидетельств, так и соблюдение юридических процедур во время расследования, поэтому считают доклад морально сомнительным образцом военной пропаганды и инструментом информационной войны.

Почему вы считаете, что об этом сложно говорить?

Признавая большинство публикаций в газетах стран Антанты о жутких зверствах германской армии лживыми и недостоверными, мы не можем отрицать того факта, что немецкие войска на оккупированных территориях действительно совершали многочисленные военные преступления, носившие систематический характер. Репрессии в отношении мирного населения, массовые бессудные расстрелы, взятие заложников, пытки пленных и изнасилования — все это было на самом деле, и есть документы, подтверждающие подобные факты.

Иными словами, военные преступления германской армии на оккупированных территориях во время Первой мировой войны носили массовый характер, но не настолько массовый, как это утверждала пропаганда стран Антанты. Однако с точки зрения информационной войны и пропаганды немцы были для нее идеальным противником.

Потому что они своей жестокой политикой устрашения мирного населения на захваченных территориях давали повод изображать их извергами и исчадиями ада?

Конечно. Тут был еще очень важный момент. Немцы оправдывались тем, что мирные обыватели Бельгии, куда в августе 1914 года вторглась германская армия, первыми нарушали законы и обычаи войны: стреляли им в спину, убивали и калечили (выкалывали глаза, отрезали носы, уши, конечности и половые органы) раненых и пленных. Об этом говорилось в опубликованном в октябре 1914 года манифесте 93-х немецких интеллектуалов в защиту Германии под названием «К культурному миру» и в «Белой книге о возникновении русско-германо-французской войны», изданной германским правительством.

Фрагменты из манифеста 93-х («К культурному миру»)

Мы, представители немецкой науки и искусства, заявляем перед всем культурным миром протест против лжи и клеветы, которыми наши враги стараются загрязнить правое дело Германии в навязанной ей тяжкой борьбе за существование (…)

Неправда, что Германия повинна в этой войне. Ее не желал ни народ, ни правительство, ни кайзер. С немецкой стороны было сделано все, что только можно было сделать, чтобы ее предотвратить (…)

Неправда, что мы нагло нарушили нейтралитет Бельгии. Доказано, что Франция и Англия сговорились об этом нарушении. Доказано, что Бельгия на это согласилась. Было бы самоуничтожением не предупредить их в этом.

Неправда, что наши солдаты посягнули на жизнь хотя бы одного бельгийского гражданина и его имущество, если это не диктовалось самой крайней необходимостью. Ибо постоянно и беспрерывно, несмотря на всяческие призывы, население обстреливало их из засады, увечило раненых, убивало врачей при выполнении их человеколюбивого долга. Нет подлее лжи, чем замалчивание предательства этих злодеев с тем, чтобы справедливое наказание, ими понесенное, вменить в преступление немцам.

Неправда, что наши войска зверски свирепствовали в Лёвене. Против бешеных обывателей, которые коварно нападали на них в квартирах, они с тяжелым сердцем были вынуждены в возмездие применить обстрел части города. Большая часть Лёвена уцелела. Знаменитая ратуша стоит цела и невредима. Наши солдаты самоотверженно охраняли ее от огня (…)

Неправда, что наше военное руководство пренебрегало законами международного права. Ему несвойственна безудержная жестокость. А между тем на востоке земля наполняется кровью женщин и детей, убиваемых русскими ордами, а на западе пули «дум-дум» разрывают грудь наших воинов (…)

Неправда, что война против нашего так называемого милитаризма не есть также война против нашей культуры, как лицемерно утверждают наши враги. Без немецкого милитаризма немецкая культура была бы давным-давно уничтожена в самом зачатке. Германский милитаризм является производным германской культуры, и он родился в стране, которая, как ни одна другая страна в мире, подвергалась в течение столетий разбойничьим набегам. Немецкое войско и немецкий народ едины (…)

Мы не можем вырвать у наших врагов отравленное оружие лжи. Мы можем только взывать ко всему миру, чтобы он снял с нас ложные наветы.

Следует признать, что некоторые основания для подобных претензий у немцев имелись. Согласно нормам международного права, гражданское население не имеет права вмешиваться в ход боевых действий между враждующими армиями — брать в руки оружие, партизанить, устраивать засады на военные патрули и разъезды, собирать и передавать сведения о противнике.

Но в Бельгии буквально с первых дней войны многие обыватели оказывали ожесточенное сопротивление немецким оккупантам и сразу включились в партизанские военные действия. На низовом уровне это вызывало озлобление у немецких солдат и их ответную реакцию, которую можно трактовать как военные преступления. На уровне германского командования отчаянное сопротивление гражданского населения тоже вызывало возмущение и становилось поводом для обоснования массовых репрессий против него.

Известна история о резне в приграничном бельгийском городе Динане в августе 1914 года, когда многочисленные обстрелы со стороны французов германские войска ошибочно приняли за партизанские действия бельгийских франтиреров. В результате за несколько дней обозленные немцы расстреляли более полутысячи мирных жителей и разрушили почти весь город. Только в мае 2001 года парламентский статс-секретарь министерства обороны ФРГ Вальтер Кольбов выступил в Динане и во время торжественной церемонии принес его жителям и всем бельгийцам официальные извинения за военные преступления германских войск в годы Первой мировой войны.

Приведенный вами пример лишь служит наглядной иллюстрацией к моим словам.

Немцам удавалось как-либо противостоять пропаганде стран Антанты? Насколько эффективной была германская пропаганда в годы Первой мировой войны?

Нельзя сказать, что Германия начисто проиграла в информационном противостоянии с Антантой. Но в основном инициатива в пропагандистском противоборстве в годы Первой мировой войны была на стороне стран Антанты, особенно Великобритании.

Германии чаще всего приходилось оправдываться, а это всегда заведомо проигрышная позиция.

Еще раз повторю, что немцы сами давали британским пропагандистам «вкусные» информационные поводы против них: поведение в Бельгии, потопление лайнера «Лузитания», неограниченная подводная война, применение химического оружия и так далее. Главная проблема, которая фундаментально подрывала убедительность германских пропагандистских усилий, заключалась в одном простом факте: Германия изначально вела войну на чужой территории, тем самым выступая в роли агрессора.

Долгосрочные последствия пропаганды

Это правда, что в годы Второй мировой войны, помня об антигерманской пропаганде в период прошлой войны, на Западе поначалу скептически относились к информации о реальных, а не выдуманных зверствах, творимых немецкими нацистами?

Я не специалист по Второй мировой войне. Это открытый вопрос, и едва ли он когда-нибудь получит четкое и недвусмысленное объяснение. Трудно сказать, в какой мере пропаганда Первой мировой войны спустя более чем 20 лет могла повлиять на общественные настроения в США и Великобритании в годы Второй мировой войны.

Могу лишь осторожно предположить, что такое могло быть. Тем более что накануне Второй мировой войны едва ли не самым опасным противником для западных либеральных демократий считался СССР, а не гитлеровская Германия.

Можно ли на примере Первой мировой сказать, насколько устойчивым бывает образ врага, сформированный во время войны? Может ли он быстро стираться или меркнуть после окончания боевых действий или уже продолжает жить своей жизнью независимо от воли создателей?

В разных случаях все бывает по-разному. Главным лейтмотивом антантовской пропаганды на всем протяжении Первой мировой войны был тезис о коллективной вине всех немцев за ее развязывание. Подход к ним был простой: все немцы варвары и дикари, и нет прощения их военным преступлениям.

Поскольку подобные настроения на протяжении многих лет формируются целенаправленно, массово и активно, то они пускают глубокие корни в общественное сознание. Созданные таким образом устойчивые негативные стереотипы в отношении целой нации в случае необходимости помогают вновь легко сформировать новый образ врага.

Так было с жителями Германии после ее поражения в Первой мировой, но так не случилось с немцами после Второй мировой войны, когда они под предводительством Гитлера действительно совершали массовые злодеяния в отношении целых народов.

Казалось бы, теперь репутация немецкой нации была испорчена окончательно и бесповоротно.

Но уже в первые послевоенные годы в Западной Европе начались интеграционные процессы, обусловленные сначала экономическим, а потом и политическим сближением Франции, ФРГ и стран Бенилюкса.

Бенилюкс — межправительственная организация, представляющая собой политический, экономический и таможенный союз в Западной Европе, включающий в себя Бельгию, Нидерланды и Люксембург. Основан в 1944 году. Название союза было образовано из начальных букв наименований каждой страны-участницы.

За это время прежние негативные стереотипы в отношении соседних народов совместными усилиями политических и интеллектуальных элит западноевропейских государств сознательно притушевывались и постепенно сходили на нет. В современном западноевропейском дискурсе уже никто не вспоминает, что по историческим меркам еще совсем недавно французы и немцы искренне и массово ненавидели друг друга.

Подобные негативные стереотипы, подчиняясь динамике объективной политической и экономической конъюнктуры, могут существовать бесконечно долго, подпитываться и возрождаться, если за ними стоят конкретные политические интересы. Без этой подпитки, с появлением противоположной политической воли и изменением экономической конъюнктуры эти стереотипы имеют тенденцию к постепенному затуханию. История знает такие примеры, и один из них — это история Первой мировой войны.