«Сегодня днем били дальнобойные орудия» Самая страшная война в истории застала СССР врасплох. Как жизнь людей стала адом?

Дневники, воспоминания, мемуары хотя и считаются одними из самых неточных, субъективных с точки зрения исторической достоверности документов, при этом передают дух времени, его настроения и оттенки. Любовь Васильевна Шапорина (1879-1967), создательница первого в советской России театра марионеток, художница, переводчица, вела дневник подробно и необычайно долго, с 1920-х по 1960-е годы. В нем зафиксировано все: от цен на картошку до интонаций генсека во время очередного обращения к народу. Ахматова, Толстой, Шостакович, Юдина и другие известные современники автора фигурируют в нем в качестве героев. Издательство «Новое литературное обозрение» выпускает текст дневника впервые (Любовь Шапорина «Дневник. Т. 1: 1898-1945»). С разрешения издательства «Лента.ру» публикует фрагмент воспоминаний, посвященный Великой Отечественной войне.

16 сентября. Вчера я возвращалась в десятом часу из госпиталя. Накрапывал дождь. Ни зги не видно. Зарницы со всех сторон неба, — это идут бои. После этих вспышек еще темней. Выхожу на Литейный. Направо, в сторону Невского, далеко за ним зарево, красные тучи. Несутся танки, грузовики с солдатами от Финляндского вокзала. За силуэтом Спасского собора тоже зарницы. Мы в грозовом кольце. Громят Путиловский завод, «Электросилу», Мясокомбинат. Перед глазами встал образ Петровского Спасителя — глаза, полные смертной муки и жалости. Я подумала: «Твой город громят, Господи, город Петра».

Была у бедной Lily. Обещала пойти 18-го в НКВД. С телефоном очень трудно, в нашем районе выключен, по слухам, будет выключен везде. Звонила Данько, они обе страшно обрадовались, т.к. о нашем квартале ходят очень мрачные слухи. Все страх.

В конце обеда (был целый обед! Без мяса, конечно) звонок. Вася открывает, я слышу Наташин взволнованный голос и Васино громогласное «Слава богу». В чем дело? Оказывается, дела очень плохи, немцы быстро надвигаются, по видимому, возьмут город, будут бои в городе. «Чему же ты радуешься?» — говорю я. «Все что угодно, только не бомбежка». Я говорю: «Ты не понимаешь трагедии, Россия перестанет существовать».

Он отвечает: «А сейчас? За двадцать три года создался такой клубок лжи, предательства, убийств, мучений, крови, что его надо разрубить. А там видно будет».

Я как-то спрашивала Наташу Данько, каково настроение у рабочих. Она говорит, что воззвание Ворошилова о самозащите страшно возмутило рабочих. Все боеспособные уже давно взяты в армию, остались старики и женщины, кто же будет защищать город? И где оружие?

А нормы все сбавляют. Теперь я уже вместо 600 гр. получаю в день 200 гр. хлеба, и этого, конечно, не хватает. Целый день в госпитале — 14 часов продержаться на 200 граммах. Это трудновато.

Вчера Алеша рассказал Васе, что перед выступлением Сталина с 5 1⁄2 утра по радио предупреждали, что будет чрезвычайное сообщение. Затем, после объявления диктора, что будет говорить Председатель и т.д. и т.д., раздался дрожащий голос: «Братья и сестры», затем бульканье наливаемой воды в стакан и лязг зубов о стекло. «Друзья мои» — и опять стук зубов о стекло.

Мужичье сиволапое. Робкий грузин! Открыла окошко, потушив, конечно, предварительно свет. Все спокойно.

Хочется спать, уже двенадцатый час. Спим не раздеваясь уже с 8-го, только утром переодеваясь. (...)

18 сентября. Сегодня днем дальнобойные орудия били по Ленинграду. Соня испугалась, мы быстро свели детей в бомбоубежище, там хоть ничего не слышно. Психологическое укрытие.

Уверяли, что это наши стреляют по немцам, но, увы, немцы погромили достаточно. У Троицкого моста, у Дворцового. На углу Желябова и Невского — это в центре. Маргарита Валерьяновна <Князева> говорит, что на углу Вознесенского и Казанской. Что дальше, не знаю. Вася был на улице, искал Наташе чулки. (...)

22 сентября.Три месяца войны. Немцы взяли Киев. Сегодня Вася читал очередную немецкую листовку «Мир угнетенному народу». А дальше: «Мы ведем войну с комиссарами и евреями, сдавайтесь, а не то вы все погибнете под развалинами своих домов. Вы в железном кольце».

Какой то grand guignol. Кому нужна наша гибель под развалинами Ленинграда? Наша жизнь по советской расценке много дешевле тех бомб, которые на нас потратит Германия. Эти листовки явно предназначены для создания паники в населении и в почти, по слухам, безоружном войске.

Теперь ходят слухи о совещании в Москве с Америкой и Англией, они, дескать, требуют, чтобы Ленинград был сдан, а по другим версиям — объявлен вольным городом. Очевидно, путают понятия вольный и открытый.

Бьют часы — 11 часов. Toutes blessent, la dernière tuе. Близка ли эта последняя минута? С начала войны немцы все время бросают листовки.

Была я опять в НКВД с заявлением Е.И. Сегодня оказался очень вежливый и приятный дежурный, обещал сегодня же доложить начальнику управления: «Авторитет товарища Шостаковича и вашего мужа будут иметь решающее значение» — давай Бог. Бедная Lily, до чего она одинока. (...)

24 сентября. Вчера за день было двенадцать тревог. Раненые уже перестали выходить из палат в коридоры, как это полагается, надоело, устали. Выстрелов слышно не было, взрывов также. Сегодня говорят, что бомбили окраины и Кронштадт. Сегодня слышен все время артиллерийский обстрел довольно далеко. Мучительно думать о Сонюрке, мучительно слушать канонаду. А народ на улицах, мне кажется, вообще ничего не думает.

Я пошла опять в НКВД за ответом для Е.И. Редкие раскаты орудий. Огромная очередь у винной лавки.

Когда я 22-го вышла из НКВД, с Литейной бежала толпа людей, бежали так, что я решила: там, за углом взорвался снаряд и тревога. Рядом же бомбоубежище. Я спрашиваю бегущих: «Что, тревога?» — «Да, да», — чуть не сбивают меня с ног. Я направляюсь к бомбоубежищу в соседнем доме. Нет, народ бежит не туда. Они бежали в очередь за овощами.

В НКВД сегодня ответа мне не дали, сказали, что на дом пошлют к Е.И.

Вася сегодня ездил с Верой в Парголово. Привезли 24 кг картошки по 3 рубля кг. Здесь нет ее совсем, за последний месяц, кажется, только один раз Катя достала 4 кг. Их просили привезти носильные вещи.

Куда это сегодня стреляют?

Каждый день немцы кидают листовки. То они рекомендуют всем жителям уйти за 25 километров от города, то, вчера, советовали весь день сидеть в бомбоубежищах, «а ночью можете спать спокойно». Даже будто бы была такая: «Не сигнализируйте, мы сами знаем, где бомбить».

Наташа спросила в ТАСС, не ведется ли каких-нибудь переговоров в Москве об условиях сдачи Ленинграда (были слухи, что англо-американцы требуют уничтожения колхозов и восстановления частной торговли), — корреспондент ответил ей: «Не говорите об этом громко: слишком поздно».

На днях, когда вечером все собрались в бомбоубежище, завхоз Антонов делал доклад о сборе теплых вещей для армии, о фанере, которою надо забить окна, и прочих благоглупостях. Мы, голые и босые, мы должны помогать Красной армии, одевать ее! Я, кстати, хожу в летнем пальто. Осеннее старое я продала зимой, а материю на новое — весной. Буду ходить в летнем до шубы. К девочкам посылки так и не пошли. Как будет дальше, смогу ли я им послать теплые вещи? Никто больше не заходит. Приятнее всего сидеть дома и никуда не рыпаться.

Вчера я хорошо помолилась, и как то спокойнее стало на душе. Только бы Соня и Вася уцелели. Наташа принесла слухи из ТАСС, что в Детском Селе груды развалин, но памятники старины не пострадали.

София совсем разгромлена. Немцы предупреждали, чтобы вывели войска. Г. Попов рассказывал, что немцы требовали, чтобы военные части были выведены из парков, если хотят спасти парки. Части не вывели, и Павловский дивный парк уничтожен.

Неужели наши власти могут что либо пожалеть из русской старины, власти, которые динамитом взрывали Симонов монастырь и Михайловский златоверхий в Киеве, с его мозаиками!

Что им, этим Рымжам, Житковым, безграмотным parvenus, памятники старины? Я помню, когда я в 1905 году была во Флоренции, там было страшное волнение среди всего населения, все газеты были полны полемикой, где стоять микеланджеловскому Давиду. Он стоял на площади Санториа, а его хотели перенести куда-то в другое место; во всех лавчонках только об этом и говорили.

А нам что? Да еще после двадцатилетнего коммунистического уравнительного бедствия, воспитания.

Сейчас заходил приятель и сосед Кати Князевой Карнаух. Он рассказал, что Шлиссельбург нами сдан, также и Валаам. Что на Валааме мы уничтожили все, кроме монастыря.

Этот Карнаух был директором института.

Сегодня утром получили две телеграммы из Свердловска от Лели и Юрия, какая даль, говорили все, что и правительство туда уедет. Екатеринбург — кровавый город.

Послали им ответные телеграммы, Юрию такую: живы, здоровы, благодарим, целуем. Надеясь, что из первого слова он догадается, что нам грозит смертельная опасность, и немножко раскается, что Васю к себе не взял в начале войны.

26 сентября. Le dernier jour d’un condamné растягивается неизвестно по каким причинам. В центре за последние дни не было таких сильных бомбежек, как вначале, но все время слышна орудийная стрельба.

Вспоминаю, как в первые же дни японской войны я ездила к Васе в Кронштадт на санях из Рамбова. Потом ездила в 12-м году на кладбище на могилу Сапунова.

Если в немецких руках будут Шлиссельбург и Кронштадт, то что же дальше? Говорят, пришел Сибирский свежий корпус, и этим объясняют наше относительное успокоение. Я этому не верю. Для меня непонятно, не помещается в моем мозгу, как четвертое измерение, бесцельное варварство немцев, бомбардировка больниц.

Пострадали Мариинская, Нейрохирургический институт, Николаевский военный, Невропатологическое отделение Медицинской академии, Морской госпиталь на б. Конногвардейской, теперь Красной конницы. Туда были брошены фугасные и зажигательные бомбы, там погибло очень много народу, раненых, много сгорело. Бомба, брошенная в больницу Эрисмана, не взорвалась, а ушла на 6 метров в землю. Зачем? Показать, что они ни с кем не считаются? Мы это знаем. Неужели же в будущем человечество не восстанет против этого варварства?