Владимир Эль. "Незаслонённая природа со мной способна говорить".

"Мы познакомились в 2004 году на форуме молодых писателей в Липках — оба посещали поэтический мастер-класс Татьяны Бек и Андрея Василевского. Потом надолго пропали друг у друга из виду. Прошло целых четырнадцать лет (я к тому времени перебрался в Варшаву), как вдруг Володя мне написал — теперь уже по делам переводческим. Оказалось, что в Рыбинске существует Клуб поэтического перевода , его участники получают от руководителя задания и переводят разных поэтов, а потом читают получившиеся переводы на очередном собрании клуба. После каждого такого заседания издаются самодельные принтерные книжицы с переводами участников. И вот Володя предложил мне — пусть и на расстоянии, заочно — поучаствовать в таком заседании с переводами польских поэтов. В итоге мы придумали своеобразную переводческую дуэль — перевели, каждый по-своему, по паре стихотворений Галчинского и Кшижевского. А я в качестве бонуса добавил только что переведенный мной "Паровоз" Тувима. То, что в далеком Рыбинске существует такой переводческий клуб энтузиастов, казалось мне (да и сейчас кажется) чем-то героическим. Ведь Рыбинск сравнительно небольшой город — около 200 тысяч населения, в три раза меньше Ярославля, где подобного клуба нет. Нет чего-то подобного и в окрестных областях. Более того, выяснилось, что в Рыбинске существует премия Байрона для местных поэтов-переводчиков, и Эль был одним из ее лауреатов. "Если говорить о переводах, — написал он мне однажды, — то я принадлежу к партии "вольников", а не к партии "буквалистов". Кстати, к какой партии принадлежишь ты?" Оказалось, что мы с ним "однопартийцы". Кроме итоговых сборничков, Рыбинский клуб поэтического перевода выпустил три книжки переводов — "Ты слушал реки по ночам?" норвежского поэта Ханса Бёрли, "Дом на холме" американца Э.А. Робинсона и "Роза в моем сердце" английских поэтов-участников "Клуба рифмачей" — Йейтса, Доусона и других. Эти книжки Володя и руководитель клуба Евгений Матвеев присылали мне в Варшаву. Володя иногда рассказывал мне о своем городе — так, я узнал, что Рыбинск старше Москвы, что у них находится самый северный в Европе польский костел, построенный в 1907 году (правда, недействующий — в его стенах располагаются молодёжный клуб авиационного университета и множество всяких офисов и контор, поскольку католиков в Рыбинске практически нет). Присылал смешные рифмованные поздравления ко дню рождения: "не ВЫгорать, а ЗАгорать! Янтарь словесный собирать!", "Игорь, с Юбилеем! Пьём и не болеем!" и самое мое любимое: "Игорь, с Днём Рождения! Твои года — твой польский злотый, добытый сердцем и работой!" С работой у самого Эля становилось все хуже — судя по всему, Рыбинск не мог предложить ему ничего соразмерного его способностям. Он окончил бухгалтерскую школу, но карьера бухгалтера не задалась. Какое-то время Володя зарабатывал рисованием икон — например, так он заработал себе на дорогу в Липки. Но потом, по его собственному признанию, от этого отошел, сказав: "Не мое". В последние годы Эль работал дворником. А потом и дворницкой работы не стало. Он был очень хрупким человеком, от этого и умер". Публикуем авторские тексты Владимира Эля из книг "Любовь скульптурных постояльцев" и "О любви — никому" и его переводы с "польского". *** Давным-давно, во времена слонов, Сверкающих на краешке комода, Я знал примерно три десятка слов, Но понимал весь мир без перевода. Давно забыт младенческий язык, В нём нет нужды, он кажется напрасен Среди людей, к которым я привык, И мудрых книг, с которыми согласен. Но иногда... Ах, это "иногда"! — Мне кажется, я снова понимаю Идущие вдоль моря поезда И пёстрых рыб встревоженную стаю, Ютящийся у берега камыш И силу притяжения земного... И даже то, о чём не говоришь. Последнее важнее остального. *** Под Бродского пишет любой дурак, Под Рыжего каждый второй. И если ты пишешь слегка не так, То выглядишь, как герой, Но в Липки тебя пригласят лишь раз, И то по одной из квот. Стипендий и премий никто не даст, В журнал никто не возьмёт. Ты будешь бессмысленно прозябать И думать с зашитым ртом, Что всем твоим винам, такая мать, Настанет черёд потом, Что всем драгоценным твоим стихам Назначен тернистый путь, А новый редактор — всего лишь хам, Заменят когда-нибудь. *** С тобой темно. Тревожно и темно. Раздвину шторы, распахну окно — На руки хлынет посторонний свет, Как будто ночи не было и нет. А ночь была — и верится легко, Что ночь от нас совсем недалеко, За тем кварталом, в свете фонаря, Она умрёт, ни с кем не говоря. *** На старых ветках — чёрная листва, Земля прикрыта снегом пошловатым. Обычный фон под громкие слова, Сейчас скажу и буду виноватым Перед тобой, Ещё не знаю в чём — Намёка нет в твоём печальном взгляде. Отводишь взгляд. Рассматриваешь дом, Амурчиков на розовом фасаде. Его снесут, Здесь будет выть пустырь, А вся любовь скульптурных постояльцев Похожа станет на цветную пыль, Захваченную кончиками пальцев. Моя любовь — она ведь что трава, Сквозь все преграды думает пробиться. Но ты глядишь на дом — и ты права, На что ещё смотреть, когда за тридцать? *** Задумался я о своём бытии — И тотчас, уже без улыбки, Припомнились мне пораженья мои, Провалы мои и ошибки. Хотелось прибавить к ним пару побед, Каких-нибудь ярких свершений, Но вдруг показалось, что их ещё нет, И нет ни дорог, ни решений. Как будто бы всё, что задумано, — зря, Как пыль, как досадная жалость. И я пожалел в ту минуту себя, А что мне ещё оставалось? *** На неполных полгода простёрлось Бело-синее море зимы, Но сегодня утратило твёрдость И сомкнётся с каёмками тьмы; В эту полночь оно обмелеет, И к ковчегам подступит земля — Вот тогда мне и станет милее Своевременный контур нуля. Но покуда лишь минус четыре И светло, как на белом листе, Все свои заблужденья о мире Я могу изложить на холсте, Я могу повторить на бумаге, Я могу — или я не могу? Словно ты замерла в полушаге И стоишь по колено в снегу. *** Возьму зимы. Добавлю лета — И будет в городе весна. Нет, лучше осень. Пусть с рассвета Наступит именно она. Так странно, в это время года Я сам не свой, — И, может быть, Незаслонённая природа Со мной способна говорить. О чём? О нежном листопаде, О южных птицах и дожде, О порицанье, о награде, О мёртвой и живой воде... И о любви. Но вместо прозы Вдруг — "...невидимкою луна", "Читатель ждёт уж рифмы розы" И даже "...наши имена". *** Вот так и пишешь — без просвета — Про скверик бледно-золотой, Про ускользающее лето И осень с тёмною водой. Сюжетец незамысловатый, С чертовской дюжиной имён... И вдруг — о коннице крылатой И блеске ангельских знамён, О звоне лат и треске стали, О роковом звучанье сфер... Две строчки были. И пропали. Подобно солнцу, например. ИЗ ПОЛЬСКОЙ ПОЭЗИИ XX ВЕКА ЮЛИУШ КШИЖЕВСКИЙ ОТСТУПЛЕНИЕ Мы гнали за ночью коней неустанно: ерошило гривы волнами тумана, и звёзды ударом копыт выбивало, и с конских голов измождённость свисала, как сено, что схвачено слёту из стога, и золотом месяц, прибитый высоко, блестел, наших странствий конец означая, во млечных мурашках почти утопая. (Один предавался весёлому пенью, другой наслаждался угрюмою тенью, один пребывал в полусне сладковатом, другой упивался копытным раскатом, один произнёс размышленья другого, и каждый не ведал близка ли дорога.) Мы гнали за ночью коней неустанно: скрипели ремни, сталь гудела нещадно, деревья, как крылья, росли за плечами, и мы становились как ангелы сами, усталость предвиделась даже без боя, и жглось каменистое дно путевое, и очи коней не могли отразиться в ночи, что мутна, как в корыте водица. (Один небеса созерцал без отрыва, другой опоясал себя боязливо, один посмотрел слишком близко и прямо и видел как движется зарево шрама, другой кулаком рот держал неподвижно, и всюду кричали, но не было слышно). КОНСТАНТЫ ИЛЬДЕФОНС ГАЛЧИНСКИЙ ДЕВУШКА ИЗ МАГАЗИНА МУЗЫКАЛЬНЫХ ИНСТРУМЕНТОВ Пришёл, как мы решили, утром рано, а пани мне — что ты в отделе фортепьяно. — И где же тот отдел, простите, пани? — На первом этаже. Ищите третий зал. Иду – тебя там нет. В окошке увидал: река, над нею — мостик с фонарями. — Возможно, там, где арфы, на девятом, — сказал вахтёр, казавшийся горбатым, — зал двадцать два, вы там бы поискали. Букет рассыпал в лифте. Без него стучу. Звоню. В отделе никого. В окошке — зоопарк и попугаи. На башне — полдень, звон аж до окраин; искал тебя в отделе для окарин, средь саксофонов, даже вчетвером, средь барабанов, в зале флейт волшебных хотел искать, но мне сказали гневно: "Мы Моцарта в тебе не узнаём". И два часа спустя моих походов я потерялся в ветках переходов, то вверх, то вниз — дорога не легка. Догнал вахтёр и молвил, что резонней искать тебя в отделе фисгармоний — стол у окна, где башни, облака. Помчался вниз. Но в зале номер семь нет ничего мне нужного совсем, лишь долгий-долгий ряд из фисгармоний. И нет тебя в отделе ни в одном, и я стою, и в бронзе за окном король на лошади, что был куда проворней. А может ты, как в сценке арлекин, упала вниз и просишься наружу, и я ищу, лечу сквозь магазин, и всё никак тебя не обнаружу.