Яков Миркин: Федор Достоевский стал писателем по чистой случайности

За одно только чтение вслух запрещенного письма Белинского - Гоголю (с намерением распространить его) отставной инженер-поручик Федор Достоевский, 28 лет, был приговорен военным судом к "расстрелянию". И только лишь по воле императора Николая I, держателя всего и вся, казнь была заменена инсценировкой расстрела и ссылкой на 4 года в Сибирь на каторгу, а потом - бессрочно - службой рядовым, с полным лишением всех прав состояния и имущества.

Он был настолько ничто, что государство желало расстрелять его. Дело было так: 22 декабря 1849 г., разбудили, подняли в 8 утра, вывезли на плац - их было 21 "петрашевцев", - медленно и внятно зачитали приговор - "расстреляние", и при большом стечении народа, там были тысячи людей (3000), первых трех из них, партию N 1, привязали к столбам в белых саванах и белых колпаках. На плаце был смертельный холод, Петербург в красноватой дымке, мороз, они - полураздеты, декабрь. Шестым по счету стоял Достоевский, в партии на расстрел N 2, за несколько минут до смерти, пока перестреляют, снимут и уложат в повозки первых.

Все шло, как предписано: барабанный бой, солдаты, прицел - и вдруг "Отставить!". Сценарий был разработан тщательно, взят на бумагу, высочайше утвержден - многотысячной инсценировки, с войсками, кому и где стоять, когда нажать на тормоза - зрелище почти смерти, когда никто не знает, что будет прощен. Чтобы помнили! Чтобы никто больше не посмел - никогда!

Брат, любезный друг мой! ...Сегодня 22 декабря нас отвезли на Семеновский плац. Там всем нам прочли смертный приговор, дали приложиться к кресту, переломили над головою шпаги и устроили наш предсмертный туалет (белые рубахи). Затем троих поставили к столбу для исполнения казни. Я стоял шестым, вызывали по трое, следовательно, я был во второй очереди и жить мне оставалось не более минуты. Я вспомнил тебя, брат, всех твоих; в последнюю минуту ты, только один ты, был в уме моем, я тут только узнал, как люблю тебя, брат мой милый! ...Наконец ударили отбой, привязанных к столбу привели назад, и нам прочли, что Его Императорское Величество дарует нам жизнь

(Ф. Достоевский, письмо М. Достоевскому из Петропавловской крепости, 22 декабря 1849 г., Т. 28. С. 161-162).

Спасибо императору! Он дал нам жизнь! "Мы, петрашевцы, стояли на эшафоте и выслушивали наш приговор без малейшего раскаяния... В ту минуту, если не всякий, то, по крайней мере, чрезвычайное большинство из нас почло бы за бесчестье отречься от своих убеждений... Приговор смертной казни расстреляньем, прочтенный нам всем предварительно, прочтен был вовсе не в шутку; почти все приговоренные были уверены, что он будет исполнен, и вынесли, по крайней мере, десять ужасных, безмерно страшных минут ожидания смерти. В эти последние минуты некоторые из нас.., инстинктивно углубляясь в себя и проверяя мгновенно всю свою, столь юную еще жизнь, может быть, и раскаивались в иных тяжелых делах своих... но то дело, за которое нас осудили, те мысли, те понятия, которые владели нашим духом, представлялись нам не только не требующими раскаяния, но даже чем-то нас очищающим, мученичеством, за которое многое нам простится!" (Ф. Достоевский. "Дневник писателя. 1873").

Они не раскаивались. Они если переменили взгляды, то потом. Они были готовы умереть за них. Что ставит еще раз вопрос о природе власти, когда один только человек, один, всего лишь один, может сам, своей волей предать смерти или превратить в ничтожнейшее состояние другого человека за одно только письмо, читаемое на квартире, пусть даже "наполненное дерзкими выражениями против православной церкви и верховной власти" (заключение Генерал-Аудиториата, 19 декабря 1849 г.).

Дальше был конвейер. Заковать, две недели снегами из Петербурга до Омской крепости ("я замерзал до сердца"), 4 года каторжных работ в Омске (бараки, уголовный народ, "толчение и выжигание алебастра", "Записки из Мертвого дома"), еще 4 года в Семипалатинске - рядовым (казарма, фрунт по полной катушке). И вдруг по восходящей - унтер-офицером (1855 г.), прапорщиком и, наконец, подпоручиком с увольнением в отставку, в Тверь, в 1859 г., под секретный надзор, а потом, через год, тоже под секретный - в Петербург. В 1860 г. - он уже входящий в моду писатель.

Как он за 10 лет выбрался с самого "низа"? Как он смог это сделать, когда вначале ему даже читать и писать было запрещено ("без права переписки")? Как?

Он - замер, растворился, просто был среди заключенного народа. Ни с кем не бился, тащил все лямки, какие мог, дружил со всеми, кто мог быть в помощь (искренне), просил о помощи, был почитаем ими (когда-то "новый русский гений", на место Гоголя), сам почитал чины, пускал, как голуби, прошения наверх по всем ступеням бюрократической машины, сочинял - и тоже подавал наверх - предлинные стихи, в которых славил власть, и, наконец, ему, как и другим политическим, выпал козырный туз - вновь взошедший на престол император либерального толка стал возвращать из Сибири декабристов и петрашевцев. При прежнем царствовании ему было отказано даже в том, чтобы снять "ножные железы" по рапорту об облегчении участи. "Высочайшего соизволения на это не последовало" - так записал военный министр (1852) (Хронология жизни и творчества Ф.М. Достоевского. Т. 1).

Спасибо императору!

Август 1855 г., ходатайство о производстве Достоевского из рядовых в унтер-офицеры: "дабы сим поощрить его доброе поведение, усердную службу и непритворное раскаяние в грубом заблуждении молодости" (Хронология жизни и творчества Ф.М. Достоевского. Т. 1). К нему приложены его стихи "На 1 июля 1855 года" (к дню рождения вдовствующей императрицы).

"Твой кроткий, грустный лик в моем воображенье предстал моим очам как скорбное виденье..." и т.д.

Май 1856 г., ходатайство: "К высокоторжественному дню коронации государя императора испрашивается милость: унтер-офицера Федора Достоевского произвести в прапорщики и дозволить ему литературные занятия с правом печатания, на узаконенных основаниях".

И рядом - стих на коронацию: "Эпоха новая пред нами. Надежды сладостной заря восходит ярко пред очами... Благослови, господь, царя!.." И т.д.

Кто смеет осудить? Кто испытывал муку смертную годами? Кого расстреливали? Кто был погребен заживо без права писать? Попробуйте только слово сказать против!

И все-таки - в чем предназначение? Быть чьим-то, принадлежать? Быть в чьей-то полной собственности? Служить устройству, в котором есть солнце, и верить, что так и должно быть? Просить и умолять того, кто, может быть, никогда не переменит своего решения? Императору Николаю I было всего лишь 58 лет, когда он ушел. А если бы не ушел, то где бы взялся литератор Достоевский? Быть бы ему бессрочным рядовым в Семипалатинске, чтобы сгинуть в неизвестности?

Какое же все-таки рабство! Разве можно полностью принадлежать одному человеку? Семье - да, обществу - конечно, себе - само собой. Но кому-то одному еще? Команде, где каждый дышит в затылок другому? Внутренне свободный человек идет по жизни, соблюдая свой и общий интерес, стремясь создать - вместе со всеми - модель устройства, в котором бы власть служила каждому, представляя интересы всех. Власть множественная, власть общая, власть рациональная, когда никто не может быть вычеркнут ни за что. Так просто не бывает. Так не бывает потому, что самодержавное владение человеком - ничтожно. Там нет "Записок из Мертвого дома", потому что Федор Михайлович Достоевский, житель Петербурга, не будет знать ничего об Омской крепости и 7-м Сибирском линейном батальоне, стойко стоящем в Семипалатинске.