Каким был комсомол в СССР? Чем занимался, зачем был нужен и как закончился: воспоминания участников

Более 30 лет назад не стало ВЛКСМ — комсомола, младшего брата Коммунистической партии СССР. Это решение было принято на чрезвычайном съезде в Москве 27-28 сентября 1991 года. Участникам предстояло решить только один вопрос — «О судьбе ВЛКСМ», и итогом стал самороспуск влиятельной структуры, которую многие считают кузницей кадров не только в советском бюрократическом аппарате, но и в российском бизнесе. Как комсомольцы приняли распад организации, кто использовал комсомол для наживы и как исчезновение ВЛКСМ стало еще одним шагом к развалу Союза? Об этом «Лента.ру» спросила бывших комсомольцев.

Комсомол был распущен, несмотря на протесты у гостиницы «Орленок», где проходил XXII чрезвычайный съезд ВЛКСМ. Выступая с докладом, первый секретарь ЦК Союза молодежи Владимир Зюкин заявил: «Старая система разрушена, и вместе с ней из политического бытия должна уйти и организация, которая была элементом системы. Существование комсомола даже в новых одеждах объективно невозможно».

Впервые в зале заседаний не было ни орденов, ни белого бюста Ленина на сцене, ни традиционного пионерского приветствия.

Недвижимая собственность ВЛКСМ передавалась на баланс предприятия «Содружество-91» для совместного использования трудовыми коллективами предприятий. Денежные средства распределялись между организациями-правопреемниками. Аппарат Центрального комитета упразднялся.

Съезд принял Соглашение о создании Координационного совета, которому поручалось в течение 10 месяцев провести переговорный процесс о сотрудничестве между молодежными организациями независимых государств, чтобы, если получится, создать межреспубликанскую молодежную структуру. Но дальше заявлений дело не пошло.

Кого брали в комсомол?

Андрей Самсонов, руководитель испытательной лаборатории «Роскосмоса». В комсомоле — с 1978 по 1991 год:

— В партию я не вступал, а из комсомола не выходил. Поэтому до сих пор в нем состою. Принимали меня еще в школе, когда пионерские галстуки менялись на комсомольские значки. Сначала брали лучших по принципу успеваемости. В нашей партии было четыре человека. Все остальные подтянулись уже потом.

В самом конце 1970-х быть в комсомоле еще считалось круто. Присутствовала иллюзия увлеченности. «Дайте трудное дело! Дайте дело такое, чтобы сердце горело и не знало покоя!» Хорошо помню ощущение избранности. Требовалось произнести клятву. Формальный атрибут, конечно, но немножко завораживало. Идеология в ту пору была связана с военной тематикой. Писали сочинения про Олега Кошевого и «Молодую гвардию», трудились в стройотрядах. Сам я участвовал в строительстве Саяно-Шушенской ГЭС. Все это несло в себе привлекательную окраску ВЛКСМ. Считаю, лозунги в те годы были правильные. Направляли на созидание. Комсомольцы тогда котировались. Имелись и преимущества. Без членства в ВЛКСМ практически невозможно было поступить в институт.

В 1980-е все уже больше превратилось в формальность. Особых мероприятий не проводили, но главное — наметился уход от романтических идей. По инерции делали какую-то организованную работу вроде уборки лыжной трассы. Формальное отношение ко всему было связано с застоем. Не стояло больших задач. Когда страна стала рассыпаться, посыпалась и идеология. Марксизм-ленинизм еще изучался в институтах, но чисто формально: убеждений и веры комсомольцам не добавлял. Все переориентировались на получение прибыли.

В 1989-1990 годах мы отрабатывали днем, а вечером ехали на шабашки. Официально это называлось НТТМ — Центры научно-технического творчества молодежи. В кооперативах собирались серьезные бородатые мужики, а послевузовская молодежь — в НТТМ. С нами заключали договоры, был счет, на который переводили деньги. Там можно было неплохо заработать, тем более на основном месте уже начались задержки. Но все это касалось небольшой группы комсомольских активистов. Основная же масса была инертной: «Хоть горшком назови, только в печь не сажай».

Критическим моментом стал 1991 год. Поднялся невообразимый шум. Перестройка дала возможность говорить открыто. Гласность, которую Горбачев считал своим достижением, больно ударила по самому Горбачеву. Народ уже вовсю бедствовал. Кричали: «Наш Ельцин, наш Ельцин!» Ельцина тогда превозносили, видели в нем спасение.

30 лет назад партийное движение всем осточертело. И комсомол, прихвостни, — тоже. Поэтому они пошли под раздачу. Сколько было массовых выходов, когда демонстративно рвали или жгли членские билеты! Когда свернули шею КПСС, это автоматически произошло и с ВЛКСМ.

Правда, полки товарами от этого не наполнились. И через некоторое время народ начал хаять уже Ельцина.

Мало кто обратил внимание на последний съезд ВЛКСМ в Москве. Комсомол ушел тихо. Повторюсь, он был придатком партии и без нее существовать, естественно, не мог.

Руководители комсомола — шустрые энергичные люди с подвешенным языком — остались у руля и после распада СССР. Они быстро сориентировались, перешли на новые рельсы. Началась дележка больших государственных средств. Те, кто первыми оказались у кормушки при переделе собственности, стали новоиспеченными капиталистами-миллионерами.

Проблемы с идеологией

Татьяна Бойко, бывший инструктор идеологического отдела райкома КПСС Баганского района:

— Что система разваливается, что происходит что-то не то, я поняла, когда пошла в райком партии в 1988 году. До этого я была рядовым коммунистом. Для меня партийные собрания были событием важным, не для галочки, чем-то реальным — вот, мы собираемся, обсуждаем производственные вопросы, а потом бегаем к директору и требуем что-то там улучшить и оптимизировать в рабочем процессе.

А когда я пошла работать в райком партии, меньше чем через год я начала понимать, как все это устроено. Честно скажу, это меня поразило. Так как я работала инструктором в идеологическом отделе, за мной были закреплены несколько партийных организаций — таков был порядок. Организации очень положительные: наш отдел внутренних дел, райпо (это по торговле), а третья партийная организация — один из наших совхозов.

Когда стало нужно, я поехала на свое первое партийное собрание, как представительница райкома. Люди на нем обсуждали вопрос о том, когда закончится очковтирательство, когда в хозяйстве числится на бумаге 100 коров, а реально их 120. Это так называемые «коровы-батрачки» — они и до сих пор есть, — которых нигде не показывают, но их надои потом «сбрасывают» в общее количество и делят на официально числящееся поголовье, и благодаря этому получается, что растут надои.

Народ шумел и обличал. Я записывала себе эти моменты, и когда приехала обратно, пошла на планерку, которая проходила у нас по понедельникам. Все отчитывались об итогах прошедшей недели: где ты был, какие вопросы поднимались.

После планерки один из старших работников сказал: «Да все об этом знают!» Хотя когда я о «батрачках» рассказала, секретарь райкома похвалил меня, сказал: «Ну, Татьяна, молодец, доложила, хорошо». И все. И ничего. Может быть, я и догадывалась, что такое происходит по всей стране, но явных подтверждений, таких, как когда я окунулась в этот процесс с головой, у меня не было. И это для меня было действительно шоком.

Но это не все. Заведующий идеологическим отделом был ненамного меня старше. Он заходил в нашу комнату, и мы часто обсуждали с ним какие-то повседневные темы. Сидим мы, например, разговариваем, он говорит одно: да, у нас и то неправильно, и это неправильно… А потом, когда ему нужно на каком-нибудь заседании выступать, он переобувается, выходит на трибуну и говорит совершенно другое.

Я его спрашивала потом: «Олег Николаевич, почему вы в нашем кабинете одно говорите, а на трибуне — другое?» А он мне, знаешь, что отвечал? «Я же не собираюсь в этом Багане вечно сидеть!» Он до этого был директором школы в какой-то деревне, а потом его взяли в райком. Дальше он мыслил пойти по служебной лестнице вверх, потому так и говорил.

А еще, когда я была простой коммунисткой, не работала в райкоме, к нам оттуда приходили люди, и в том числе третий секретарь по идеологии. И она — женщина, и я. И у нее тогда одежда была хуже, чем у меня: простенькое платьице, простенькие сапоги…

Или вот во время моей работы в идеологическом отделе я ездила в Новосибирск, и мы там жили в обкомовском общежитии. Питались в обкомовской столовой. Меня поразило, что стоимость еды в ней была нереально низкая, очень смутило это как-то.

Двуличие какое-то. Так что проработала я там год, и мне захотелось оттуда уйти. Но на страну я свой опыт не переносила и в ее масштабах об этом не думала. Мне все время казалось, что такие изъяны только у нас, на местах. Может быть, это была какая-то защитная реакция организма. Не хотелось верить, что подобное происходит везде.

Впрочем, не все было так беспросветно. Например, в плане работы государства с молодежью — мне казалось, что плохого в том, что детки организованно собирают металлолом, макулатуру? В мои пионерские годы наши дружины ходили к учительницам, мы им помогали, так как многие жили в домах без удобств. Мальчишки затаскивали дрова, девочки помогали по хозяйству во дворе. Пионерский галстук лично для меня был, с одной стороны, красивым атрибутом к школьной форме, а с другой — символом того, что мы все вместе были. Мы больше дружили.

И в партию я вступила потому, что для меня это было само собой разумеющимся поступком после комсомола. Да, это была не обязаловка, но такая конструкция саморазвития в голове существовала. Разговаривая со сверстниками сейчас, я с большим удивлением обнаруживаю, что они это делали (те, кто был партийным) для того, чтобы куда-то там пойти работать. Вот, пришел я после института инженером и не могу пойти дальше, потому что я не партийный. А если я в партию вступлю, то для меня открываются двери наверх. Может быть, я была идеалисткой, но я этот аспект вообще не рассматривала.

Когда я училась в школе, а потом в университете, то читала того же Солженицына в самиздате — ведь у меня мама была библиотекарем и могла приносить такие книги. Но я почему-то верила в то, что коммунисты — хорошие. Есть только отдельные товарищи-приспособленцы, которые идут в партию для того, чтобы что-то с нее поиметь. В юности я действительно была уверена в том, что мы построим этот самый коммунизм.

Хрущев обещал его к 1980 году, и я все ждала, когда ж мы наконец всего этого достигнем? А потом, когда перестройка началась, я считала, что все плохое, что есть в нашей жизни, каким-то образом уйдет. Мы станем скорее жить лучше. Я сидела и слушала этого Горбачева часами. Так-то!

Но вот какое дело — когда я училась в школе, у меня была подруга, папа которой работал директором завода полиграфических машин. Они собирались устанавливать новое оборудование, и он ездил в составе делегации то ли в Венгрию, то ли в Чехословакию. Он ей привез жвачку. И я помню, как подруга принесла ее в школу, и мы всем классом эту жвачку жевали. Каждому досталось по маленькому кусочку.

Если сапоги — почему-то чехословацкие. Когда школу заканчивала, мне папа купил к выпускному платью французские туфли, и это были отличные туфли. И я всегда думала, почему, если туфли хорошие — то французские, а не наши? Потом кто-нибудь поедет в Москву, привезет пластинки с песнями зарубежных исполнителей — а они опять лучше, чем наши! У нас был радиоприемник, и папа ловил «Голос Америки». Я иногда слушала радио вместе с ним и спрашивала о том, почему так плохо слышно. А он отвечал, что глушат. Нельзя такое слушать.

Но никаких логических цепочек я не строила. Что-то в голове у меня такое было, но, наверное, мозг просто не хотел это воспринимать. Зато вот то, что при Сталине было плохо, я знала, это не было под запретом.

Развал Союза при этом застал меня врасплох. Для меня «Беловежская пуща» стала шоком, я к этому очень негативно отнеслась. Эти товарищи поехали, договорились, подписали, а нас поставили перед фактом. Я и к стрельбе по Белому дому в 1993 году очень негативно отнеслась.

И при этом я считаю, что нам нужна идеология условного «светлого будущего». Ни в коем случае не милитаристская, но что-то должно людей объединять. То, что происходит сейчас, — это ужас. Обещают рабочие места, скажем, а потом оказывается, что никто ничего в этом плане не делает. Люди разочаровываются, а когда это накладывается на наш уровень жизни, появляется какая-то полная безысходность.

Те, кто делают такие заявления, похожи на того парторга, который на собраниях говорил одно, а в кабинете — другое, и под громкими лозунгами преследовал свои личные цели. С другой стороны, мой тогдашний коллега делал хоть что-то — ездил по этим собраниям, произносил какие-то воодушевляющие речи, которым люди верили и хоть что-то у себя на местах делали. Получается, и он по служебной лестнице идет, и у них какой-то стимул работать есть, пусть даже и такой иллюзорный.

А когда у нас на государственном уровне обещают новые рабочие места, люди, конечно, пытаются что-то в своих хозяйствах делать, обращаются за кредитами в банк, чтобы развивать свое дело, а им отказывают по той или иной причине, и никто за этим не следит.

Заработок в комсомоле

Юрий Аристов, директор средней школы «Диалог» в Новосибирске. В комсомоле — с 1981 по 1991 год:

— С 10 класса я был членом бюро райкома комсомола. Поступив в институт, стал секретарем факультетского бюро. Затем перешел на комсомольскую работу в Октябрьский район Новосибирска, а закончил — секретарем Новосибирского обкома ВЛКСМ в 1991 году.

Изменения в обществе не могли не отразиться на психологии молодежи. Приоритеты сместились в сторону потребительства, приобретения благ, получения удовольствия от жизни. Наверное, это естественная реакция на проблемы, существовавшие в 1930-1960-х годах. Они вызвали острую реакцию недовольства и крушения идеалов. Считаю это одной из причин, приведших к деструктивным явлениям в советском обществе.

К середине 1980-х комсомол представлял собой три страты: основное пассивное большинство (эти люди просто ждали достижения 28-летия, обзаводились семьей и не испытывали особого интереса к ВЛКСМ), часть актива, который в силу своей пассионарности тяготел к общественным формам взаимодействия, и, наконец, сам аппарат. Чем более массовой становилась организация, тем сильнее она приобретала описанную форму.

В то время стали появляться интересные явления. Если бы власть могла их использовать и активно поддерживать, быть может, известных деструктивных явлений в экономике и социальной сфере и не произошло бы. Взять хотя бы студенческие строительные отряды или МЖК (Молодежный жилой комплекс; жилищная комсомольская программа, в соответствии с которой построенный ЖК предназначался для проживания самих строителей — прим. «Ленты.ру»). Это удивительное сочетание общественных начал и личного интереса. Если бы этому движению дали «крышу» со стороны власти, думаю, трансформация экономики пошла бы по-другому.

Внедрение хозрасчетных центров во второй половине 1980-х отторгло значительную часть молодежи.

Встал вопрос о том, что же будет дальше, куда идти, как должен развиваться ВЛКСМ в условиях демократизации и становления гражданского общества. Становиться политическим клубом? Профсоюзом молодежи? Или просто расколоться? А превратиться в серьезную политическую организацию комсомол не мог хотя бы потому, что не имел кадров, готовых взять на себя ответственность и быть самостоятельными. Не секрет, что комсомол всегда крайне внимательно смотрел на партийные органы. Например, руководители не могли занимать свои посты без соответствующего согласования с КПСС.

Отсутствие демократизма тоже отталкивало молодежь. Кто-то не верил в провозглашенные идеалы и использовал комсомол скорее как трамплин в карьере. Карьеризм — это болезнь. С другой стороны, стремление показать себя — не такое уж плохое качество. И комсомол был социальным лифтом для молодежи. Хотя пробиться было достаточно тяжело: сама управленческая система закостеневала и становилась жесткой. Поэтому зачастую для решения этой задачи нужно было соответствовать не идеалам, а структурам и тем людям, которые стояли выше тебя.

Есть мнение, что в комсомоле формировался будущий бизнес-класс. Не могу согласиться с ним, пока не будет проведено нормальное социологическое исследование. Пример отдельных лиц — Ходорковского (внесен Минюстом РФ в реестр иноагентов), еще кого-то — не дает возможности безапелляционно это утверждать. Да, среди представителей крупного бизнеса встречаются те, кто вырос в ВЛКСМ. Но есть много предпринимателей, не имевших никакого отношения к комсомолу. У нас в Новосибирской области я знаю и таких бывших комсомольских вожаков, кто затем не достиг серьезных высот. Они сейчас работают в школах и вузах. В общем, пребывание на высоких постах в ВЛКСМ вовсе не гарантировало людям сверхуспешное будущее.

Череда политических событий в стране привела к поистине революционной ситуации. В этих условиях комсомольская номенклатура демонстрировала неспособность принимать самостоятельные решения, тем более стоять во главе молодежных инициатив. Попытки проявлять элементы политической самостоятельности, например, при выборах в Верховный Совет или первого президента РСФСР, были неэффективны.

На последнем съезде ВЛКСМ 27-28 сентября 1991 года в гостинице «Орленок» шла речь о трансформации комсомола. Причем она должна была пойти снизу. Предполагалось, что каждая региональная организация сама определит, какой ей быть. В условиях, когда особой самостоятельности у большинства молодежи не было, такое решение оказалось недееспособным.

Отработанные в 1920-1930-е годы формы взаимодействия совершенно не соответствовали требованиям молодых людей. Когда появились новые источники формирования общественного мнения и стала более открытой информационная среда, утомительные собрания и политкружки уже мало кого привлекали. Так что уход от этой рутины позитивно воспринимался значительной частью молодежи. Другое дело, у актива был шанс сохранить организацию. Некоторые купились на это и приняли решение о переходе в Российский Союз Молодежи (РСМ). Сегодня эта организация носит достаточно маргинальный характер. Она представлена небольшим количеством членов, и мало кто о ней знает.